Читать книгу Долгий путь в никуда - Денис Александрович Игумнов - Страница 1

Новая школа и я новенький. Мы переехали из загорода в нашу московскую квартиру, которую до этого лета сдавали. Но вот лето прошло и нашей семье – мама, отчим и я, пришлось распрощаться с жизнью на природе в частном доме моей бабушки. Дело в том, что бабушка моя умерла в начале июня, а мама не захотела и не смогла находиться там, где её мать умирала в раковых муках. Для меня – тринадцатилетнего пацана, горе, связанное с потерей близкого родственника, было понятием отвлечённым, сокрытым под мороком полового созревания и, хотя я переживал, но желание своей мамы переехать в Москву не понимал. Там в посёлке Гречино, отстоящим от МКАД на какие-то несчастные три километра, осталась вся моя прежняя жизнь – школа, друзья, знакомые, дома, улицы, овраги, речка, пруд. Перемен я не хотел, да просто боялся.

Вроде до столицы рукой подать, а нравы уже не те и люди другие. Это я, ещё не живя в Москве, чувствовал на расстоянии, а понял головой, осознал в полной мере в первый день в новой школе.

До первого сентября, в этом году выпадающего на вторник, оставалось ещё две недели дождливого, пропахшего сырой землёй и яблоками августа. Мы приехали к пятиэтажки нашего нового дома на грузовом такси, перетаскали кое-какие вещи, и мать с отчимом, скромненько, на кухне однокомнатной хрущёвской квартиры отпраздновали новоселье. Мне делать было нечего, и я пошёл на улицу.

Ранний вечер, с утра прошёл дождь, и, если бы не моя модная ветровка, было бы зябко. Пустыня – вот, как можно наиболее точно описать то, что меня встретило на улице. Редкие прохожие шныряли по тротуарам, бежали с работы, чтобы скорее поужинать и сдохнуть от скуки у телевизора. Ни я их, ни они меня не замечали в упор. Меня интересовали сверстники, а их не было, как будто и не существовало. И хоть я от природы малообщительный, с людьми схожусь трудно, меня захватила в плен тоска. Друзья далеко, а здесь и поговорить-то не с кем.

Мой дом стоял на отшибе центральных трасс, утопая в непривычной для города зелени. Тишь да благодать. Можно спать и не вздрагивать каждый раз, когда очередной грузовик под окнами проносится. За домом сад (яблони, груши, вишни); приземистая серая жаба кирпичной котельной, врытая в землю, как ДОТ, защищающий обитые жестью две трубы впечатляющей воображение толщины; перед ним детская площадка; справа двухэтажное здание детского садика за деревянным, редким, расшатанным, зелёным забором; а слева, за трубами, специнтернат для детей, от которых отказались родители. Мой балкон и все окна выходили именно на эту тихую сторону. Перед домом же, куда смотрели тяжёлые подъездные двери с неработающими кодовыми замками, – ещё одна детская площадка. Её окружала рощица огибающих и уходящих параллельно дороги вправо лип. Деревья провожали прохожих к соседнему, примыкающему вплотную к нашему, четырнадцатиэтажному кирпичному дому. Дальше дорога, собственно улица Первая Цементная (второй не было, можете на карте не искать), отходящая от проспекта Якира и прорезающая жилые кварталы стрелой второстепенной трассы насквозь, летящая к парку культуры и отдыха. И этот маленький, убогий и, как мне казалось, потерянный в большом городе мирок, почти гетто для неудачников, и должен был мне стать местом обитания на следующие несколько лет, если не на всю оставшуюся жизнь.

Я обошёл дом кругом; не обнаружив ничего примечательного, кроме лежащих у котельной брёвен, совмещённых в квадрат, замыкающий в себе холодное, чёрное кострище. Наверное, место "культурного" отдыха местной продвинутой молодёжи. Вернулся к подъезду, потоптался-потоптался и пошёл на качели. Через пять минут развлечения моего вестибулярного аппарата состоялось моё первое знакомство с местным обитателем, как потом оказалось ещё и соседом с пятого этажа (я жил на четвёртом). Ко мне, со спины, кто-то подошёл (подкрался!) и тихо так, вкрадчиво поинтересовался:

– Закурить есть?

Я обернулся. У железной стойки качелей мялся долговязый парень с помятой, розовощёкой физиономией.

– Не курю.

Он поковырял песочную землю носком красного кеда и продолжил допрос. Видно, ему тоже скучно до жути. Лицо у него было мало того, что такое будто он лишних пять часов придавил на массу на сеновале, да ещё и унылое, как у окуня.

– Может у тебя спички есть?

Тут он попал в точку. Точно, спички у меня были! Целый большой коробок, вариант хозяйственный, для многодетной семьи. Таскал я их по привычке, заработанной в своей полу-деревенской жизни. Незаменимая вещь эти спички для того, чтобы вечер культурно убить с друзьями у костерка. А рядом река и так ненавязчиво тиной пахнет, а ветерок освежающий. Размечтался. Сейчас, держи карман шире. Я и унылое воплощение моих мыслей на детской площадке. А спички не причём. Боясь, сам превратиться вот в такого вяленого леща, я взял инициативу в свои руки:

– Есть. Тебя как зовут?

– Андрей.

– А меня Дима. – Добавлю, что по батюшке я Александрович, а по фамилии Кашин. Но такие подробности моего нового дружочка Андрея, конечно, не интересовали. – Зачем тебе спички, если сигарет нету?

– Концлагерь жукам устроить.

Я подумал, что ослышался. Ни себе чего. Вечерочек перестаёт быть скучным. Неужели мне посчастливилось встретиться с кем-то интересным? Или долбанутым? Может шутка?

– Чего-чего. Это как?

– Пошли за дом, покажу.

– Пошли.

Сам не знаю почему, но меня это, в общем-то, глупое предложение «пойти за дом поиграть в концлагерь» чем-то зацепило. Там, где я прожил первые двенадцать лет своей жизни, такими делами никто не занимался. Я, правда, не знал «какими делами» и что имел в виду Андрей, говоря про концлагерь, но мне ужасно стало любопытно. Меня с самого раннего детства интересовали и пугали до трясучей бессонницы две вещи – страшные истории и перемены.

Андрей уверенно двинул к котельной. Или её правильно называть бойлерной? Скорее бойлерная ближе по смыслу, но все её во дворе называли котельной, так что я угадал. Не доходя тридцати метров, Андрей свернул к детскому садику, подошёл к трём старым каштанам (высокие такие деревья, выше нашей пятиэтажки) и, а ну давай в залежах гнилых досок рыться. Наблюдал я за этой феерией кладоискательства с блаженной полуулыбкой, блуждающей по губам и нарастающим шумом в груди (потом я пойму, что так для меня всегда начиналось возбуждение). Дальше томить не буду. Андрюша наловил с дюжину жуков короедов, мокриц (я таких больших у себя и в деревне не видел), каких-то адских и опасных с виду сороконожек с раздвоенным жалом на конце (не знаю, не знаю, но по мне они выглядели, как безумно жуткие – ядовитые). Сложил насекомых в картонную коробку из-под соды (такая бело-красная, советский бренд) и с видом усталого от жизни знатока потопал к кострищу, ограниченному брёвнами. Я за ним. Пока шли, перемолвились несколькими странными какими-то словами, перебросились парой нелепых психоделических фраз, которые я не запомнил, уж очень мне хотелось узнать, что будет дальше. Но эти слова и фразы, отделённые друг от друга, кажущиеся бессмысленными, существующие сами по себе, отдельно от ртов их произносивших, настраивали на определённый лад. А дальше был костёр. Он, то есть Андрюша, быренько натаскал сухих палок, подложил газетки и, воспользовавшись любезно мною предложенными спичками из большого хозяйственного коробка, запалил огонь.

Коробок я отложил подальше от огня, а сам присел на корточки перед проснувшимся рыжим проказником костерком, костерочечком, костеророчечком. Смотря в его переменчивые горячие очи, меня с новой силой захлестнула ностальгия по дням прошедшего лета, моего последнего лета в доме бабушки. Живой бабушки. Стало грустно. Не тоскливо, тоска отпустила, ушла, затаилась, поменялась местами на часах с грустью. Эти два чувства на первый взгляд похожи, но для меня эта два разных полюса, на одном из которых сидит колючая депрессия, а на другом устроилось светлое, щемящее радостью чувство от того, что это с тобой (ТОБОЙ! Именно с тобой!) было и прошло. Но осталось, сохранилось, где-то там в тайной комнате, от которой и ключ вскоре потеряется.

Розовощёкий Андрюша моими сантиментами не страдал (никакими он не страдал): дождавшись, когда огонь наберёт силу, он на него сверху положил ржавый лист кровельного железа. Достал пачку с узниками насекомыми и, хрюкнув, заглатывая излишки выделившихся, на фоне снижающейся с приходом сумерек температуры, соплей, буднично, совсем без эмоций, сказал:

– Смотри. Жучиный концлагерь начинается.

Блин, как будто должен подняться занавес и по сцене забегать клоуны. Ан нет. Всё оказалось просто и, увы, неромантично. Андрюша брал из пачки перебирающих лапками жуков и бросал на раскалившийся, пованивающий печёным навозом, железный лист. Жук или там мокрица, оказавшись на раскалённой сковородке, подскакивали, кувыркались, но не долго, скоро они прилипали и отчётливо щёлкали, как жарящиеся на чугунной сковороде семечки. За первым короедом последовал второй, потом третий и так далее. Когда шапито начинающего живодёра подходило к концу, на улице стало по-настоящему темно. К нашему одинокому островку закрытой, герметично запечатанной от взрослых мальчишеской цивилизации вышел наш ровесник. Выше меня на голову (я вообще маленького роста, не карлик, но точно ниже среднего) с большими ладонями, хитрыми карими глазками. Хорошо одетый (джинсы, по тем временам, уже не редкость, но ещё и не общедоступный ширпотреб) – приталенная курточка, чёрная, из искусственной кожи и настоящие кроссовки, не то, что мои отечественные ботинки или Андрюшины кеды.

– Салют! – неестественно живо выдал незнакомец.

Мы, как вежливые люди, поздоровались с ним.

– Ребята, можно с вами? – протараторил мажор. Мне его суетливое поведение, вкупе с показным желанием подружиться, сразу не понравилось.

– Что с нами? – нахмурившись, спросил я. Одного знакомства в день для меня было более, чем достаточно. Недоверчивый я, нелюдимый.

Услышав мой вопрос, он несколько растерялся, но, быстро придя в себя, проговорил:

– Посидеть. У меня тут газировка есть. Хотите? – Задобрить хотел нас газировкой своей. Ну, а я так просто не хотел сдавать позиции. Поэтому сурово ответил:

– Жопка слипнется от сладкого. – Но было поздно: Андрюшка, тут же потеряв интерес к своему концлагерю, отбросил коробку с оставшимися и благополучно избегнувшими казни жуками, потянувшись за бутылкой.

Я не пил его газировку, но познакомиться, всё же, пришлось. Его звали Антон: он тоже недавно, всего три дня назад, переехал сюда и через две недели пойдёт в ту же школу, что и я. Правда класс у него другой – 7Б, у меня – 7А.

Он, этот Антон, не замолкал ни на секунду: всё о чём-то тараторил, бегал вокруг костра, а потом, когда газировка закончилась, вынул из кармана сокровище – настоящую петарду. С палец толщиной и с мизинец длинной.

– Ого! – Андрюша был сражён. – Дай мне.

Антон на него ноль внимания, почувствовал, что тот отстой: оборачивается по сторонам, ищет, и ко мне. Я продолжаю на корточках сидеть, на затухающий костёр смотреть, делаю вид, что не замечаю.

– Спички?! Можно?

Не дожидаясь моего ответа, Антон наклоняется, берёт спичку, чиркает, поджигает фитилёк. Не загорается. Он внимательно смотрит на петарду и говорит:

– Дай ещё спичку.

Я сую руку в свой коробок и тут Антон крича – "Ай!", – отскакивает в сторону. Понять я так ничего и не успел, всё произошло в долю секунды. «Коробок-моя рука-его вскрик» и хлопок.

Мне обожгло пальцы, ноготь на указательном пальце опалило, а на подушечке среднего вздулся здоровенный жёлтый волдырь. Этот придурок Антон дунул на фитиль петарды и тот загорелся, он испугался и бросил петарду, а та, удачно так, залетела прямо в мой коробок, упав на спички и под мои ищущие пальцы. Рвануло, весь запас спичек воспламенился, а я чуть не обгадился. Не столько было больно, сколько неожиданно. Надо же быть таким неловким. Андрюша заржал, как конь, а неуклюжий Антон принялся извиняться.

Резюмируя моё первое знакомство с дворовой жизнью, скажу – ЗАШИБИСЬ! Короче Антон, по фамилии Шавырин, стал моим другом. А странненький Андрюша оказался местным лохом-изгоем, с которым никто из серьёзных пацанов не водился. Так что больше мне с ним играть в концлагерь жуков больше не пришлось. Но это всё потешные цветочки, радиоактивные ягодки мутанты ждали меня впереди.

В ту первую мою московскую осень мы очень сблизились с Тошей, на какое-то время стали дружками «не разлей вода». Мы так сдружились, что, как-то гуляя во дворе, когда мы были один, и других ребят поблизости не околачивалось, я предложил ему побрататься. Он вначале не понял, тогда я подробно объяснил в чём смысл ритуала древних викингов. Сам я об этом где-то прочёл, а скорее видел в кино. Тоша подумал, подумал и согласился. Ему тоже было одиноко на новом месте, он хотел общаться и не хотел превращаться в беззащитного мальчика для битья, новенького, которого каждый считал своим долгом пнуть, прописать.

Мы пришли ко мне домой. Мама куда-то ушла по своим делам; мы могли наслаждаться безнаказанной свободой. Творили, что хотели. Для ритуала я всё приготовил на кухонном столе – нож, чашку, достал открытую бутылку Кагора. Для начала я тщательно вымыл кухонный нож. Тоша следил за мной настороженно, от него исходили нарастающие волны липкой парниковой паники. Он боялся. Ничего удивительного, у меня самого всё внутри сжималось. Крутило кишки, хотелось кашлять. Покончив с ножом, я налил в чашку (зелёная с золотом чашка из пропавшего при переезде сервиза, моя любимая) немного, на два пальца, вина, чтобы было незаметно, что вина стало меньше. Бутылку сразу закупорил и поставил под стол, туда, где она и стояла. Не хотел, чтобы нас моя мама застукала за якобы распитием алкоголя. Вернулся к ножу, подошёл к Тоше. Он смотрел, словно зачарованный, на широкое стальное лезвие, а когда я попросил его протянуть мне руку, сказал:

– Слушай, давай потом.

– Испугался?

– Я? Ничего подобного.

– Тогда давай сейчас. Чего тянуть?

– Не нравится мне что-то твой нож. Ты можешь неправильно всё сделать.

– Ты сам можешь.

– Самому неудобно.

– Тошка, хватит заливать. Сделаем так: я первый себе сделаю, а за мной ты. Согласен?

Тоша насупился. Ему очень не хотелось, чтобы к его коже прикасались разные непонятные острые враждебные его здоровью предметы, но и отказать мне, на тот момент единственному своему другу, он не мог, чтобы не упасть в моих глазах.

– Хорошо, ты первый.

Я выбрал для пореза большой палец на левой руке, поднёс его к подушечки нож, замер. Ну, прям, не могу полоснуть по пальцу и всё. Покраснел от натуги, давлю всей пятернёй на пластмассовую ручку, а нож ни с места. Погано. Вот и Тоша уже готов улыбнуться, тело его потеряло напряжённость, мускулы лица расслабились, сейчас он что-нибудь обидное мне скажет. Это-то ощущение предчувствия слов порицания, оформленных в обёртку глумления, меня и подвигли к действиям. Раз я не сумел себя полоснуть сразу один резким движением «чик и готово», пришлось менять тактику на ходу. Я спокойно, без натужного рывка в герои, приложил лезвие ножа к пальцу, слегка надавил, зажмурился и стал пилить. Туда-сюда, сюда-туда. Четырёх возвратно-поступательных движений хватило, чтобы мою плоть обожгло. Открыв глаза, увидел – из пальца течёт кровь. Медленно сочится, набухая одной единственной большой алой каплей. Положив нож на стол, я поспешил схватить чашку с Кагором, стряхнув в неё каплю. Кровь растеклась по поверхности вина плёнкой, как бензин по воде. Сходство с нефтепродуктами долго не продержалось: кровь растворилась в вине.

– Твоя очередь, Тоша, – проговорил я и протянул ему нож.

Весь мандраж вернулся к моему другу при виде крови. Плотно сжав губы, он принял из моих рук орудие братания и с мольбой во взгляде вопросительно посмотрел на меня.

– Не бойся, это не больно. – Я обманывал Тошу на самую малость. Делал это ради его пользы, так что это не считается.

Тоша не подкачал, нож он использовал лучше, чем я. Разрезал с первой попытки – одним быстрым движением. Разрез на указательном пальце (он выбрал его, а не, как я, большой) получился глубже. Он сделал – “ВСССЫЫ”, кровь заструилась легко, непринуждённо. Он поместил руку с кровоточащим пальцем над чашкой и в неё закапало. В отличие от моей светлой крови, его имела практически вишнёвый оттенок, глубокий сочный цвет сливался по цвету с вином. Кровь булькала в Кагор и тут же исчезала. Его крови попало в чашку на порядок больше моей.

– Теперь давай – разрез к разрезу.

Я протянул порезанный палец Тоше, он – мне. Наши раны поцеловались, соединились, сроднились. Пока кровь не свернулась, пощипывало.

– Пей.

Тоша, сделав глоток из чашки, передал её мне. Выпил он саму малость, основную часть пришлось допивать мне. Вкуса крови я так и не почувствовал, зато сладкий, колючий вкус Кагора разъел мне язык. С трудом мне удалось проглотить магическое снадобье побратимов, а потом немалых усилий стоило удержать смесь крови и вина в желудке.

Закончив с ритуалом, и я и Тоша испытали невиданный подъём сил. Энергия нас так и распирала. Больше торчать дома мы не хотели. Быстро одевшись, побежали на улицу. Так у меня появился кровный брат. А знаете ли, чтобы потом в жизни не случилось, такой ритуал ко многому обязывает.