Читать книгу Непотопляемая - Денис Чуранов - Страница 6

В воронёной мази с пришпиленными крапинками ярких звёзд плыл самолёт. Одинокие сигнальные огни на кончиках крыльев и в плавнике хвоста, в мерцающем единстве своём напоминавшие абрис детской раскраски, где нужно превращать соседствующие точки в отрезки, а те – в цельные рисунки, тоскливо подвигались в воздухе, стараясь найти в загадочных светлячках космоса сочувствующего спутника. Неусыпный призрак «Асуан – Эль-Пасо» не отставал от обещанного пассажирам графика, преодолев последнюю болтанку два приёма пищи назад. Тёк второй час ночи.

Воздух за стеклом экипажной кабины холодел, сгущался, застывал. Беспредельным кубом, непостижимой сферой он, точно фарсовый обольститель, обласкивал фюзеляж, скрывавший под собой сто семьдесят пять бившихся во сне сердец и сердечек и ещё три – бодрствовавших по долгу службы. С вязким мраком терпеливо боролся дотошный нос ночного рейса; это была его, предначертанная конструктором, вахта. Он был, вероятно, похож на ступившийся кончик карандаша, на клюв птицы (отнюдь не той, откуда держал свой путь рейс), на сложенную пальцами, для подстраховки, фигу, упрятанную в карман брюк, на оглаженно-покатый кончик экзотического фрукта. Но жители страны, над которой сейчас проплывал услужливый аэро, сочли бы его нос за острие пули, а те, кто был постарше – за тупую лысину ядерной боеголовки. Тупую, тупую лысину… Сочли бы, если б не многотысячье метров, отделявшее один мир от другого, точнее, от малого его фуникулёра – почтальона человеческих душ.

– Порядок, мистер Диззи. Батарея в норме.

Пухлый в лице пилот, сидевший за главным штурвалом, ответил коллеге коротким одобрительным кивком; его крупные руки, исштрихованные чёрными волосками, образовывали в местах сгиба локтей тупой угол, карикатурно примыкавший к дутому животу. Похрустывая то там, то сям, то везде сразу, свежая белая униформа не упускала ни одного движения Диззи. Коротко остриженные волосы на крупной красной голове скручивались в полувензель и показывали своими фигурно прижатыми собратьями (завиток на них, разумеется, отсутствовал) контур фуражки. Опытный рулевой мастерски отщёлкнул два рычажка на бортовой панели (щёлк-щёлк!), дремавшей многими выключенными датчиками, индикаторами, и, не выходя умом из работы, шепнул Рэчелу, своему рулевому соратнику-ученику: «Скоро в авто».

– Если тангаж калибровки не запросит, – предложил тот.

– Не запросит, – философски ответил Диззи.

Плыли.

Перед-над-под двумя пилотами пассажирского авиалайнера расстилалось ночное небо. В тусклости кабины, окроплённой лишь светом задней лампы, которая была заточена в прутья навесной клетки, выписывались два силуэта – высокого и низкого – сухопарого и полного (с рыхловатыми боками) – подмастерья и виртуоза – сосредоточенного и внимающего Рэчела и takeiteazy Диззи.

– Красиво, конечно, – нарушив тишину мира художественных реплик, сказал в застеклённую синеву ас. Диззи пилотировал пассажирские уже много лет и потому мог позволить себе подобные философические апарты. – Знаешь, Рэч, эта ночь… она будто съедает тебя.

Новоиспечённый напарник-пилот, хоть и был собран как с первого часа полёта, тоже оказался расположен к небольшой меланхолии и, не выпуская из глаз приборов панели управления, мечтательно сказал:

– Я люблю ночь. И работу свою люблю.

Диззи легонько улыбнулся и подвинулся в кресле (рубашка захрустела в левом плече и боку). В дисплее навигатора горел бумажный самолётик, медленно-медленно подвигаясь по заранее намеченной светодиодной дуге.

Под брюхом ползшего горизонтом крылатого транспорта чья-то неосторожная рука пролила блёклую марганцовку, расползшуюся космической туманностью по холодному одеялу тьмы. Шаркая от ветра, стально оперённые крыла рассекали воздух зачинавшегося дня, который будто вываливался из незримого Календаря Рока. Об этом тоже размышлял Диззи, ненарочно раздувая в душе своего серьёзного помощника угольки элегического очага.

Вселенское спокойствие ночного дрейфа прервал вы́сыпавший из радио треск. Вскоре один из дисплеев тоже зафыркал и зашуршал. А потом – ещё один. И ещё.

– Помехи! Помехи! – встрепенулся Рэчел и вплотную подвинулся к датчикам.

Диззи приподнялся в кресле (хруст выбеленной униформы ответно суфлировал) и осмотрел намётанным глазом монитор: «Ах, как же я позабыл…». Затем, повторно справившись с координатами навигатора, ответил своим привычным тоном:

– Не стоит паниковать. Мы бреем Атлантику. Показатели в норме.

– Почему же помехи, мистер Диззи?

Чесанув плешивый затылок взятыми в граблю пальцами, Диззи наморщил и без того глубокие морщины на лбу и сказал:

– Я пролетаю тут уже который год и всегда здесь дурит связь. Однажды, когда я шёл, – тут он сщурил левый глаз, – кажется, из Монтеррея, рация дурила долго, километров девятьсот, а там моя очередь к отдыху пришла. Думал, хоть на этот раз обойдётся, а н-нет.

«С курсу не сбивает… не кренит…», – думал Рэчел, слушая рассказ мудрого Диззи и попутно глядя на показатели бортового компьютера.

– Потом, помню, как прибыл, даже карты разворошил, сверился… С университетских лет, хе-хе, атлас так не лопатил. Ну так вот, Рэч, я говорю – там, где мы пролетаем, нет ничего – один лысый океан.

– Бермуды? – прикинул Рэчел, поглядев на цифровой самолётик перед самым носом.

– Не влияют.

Юный пилот покраснел.

– По первости я тоже думал, что, мол, сигнал сбивают. Но кто в голом море, скажи мне на милость? – бросил прожжённый воздухоплаватель, и плотно пригнанный к телу костюм захрустел снова. Потом кабина смолкла.

…тк-ш-ш-ш-ш…

…фш-ш-ш-ш-ш…

…фш-ш-ш…

– И ведь не выключить, сигнал ждать нужно, – жаловался Диззи, ведя разговор скорее с бортовым компьютером, чем с навострённым стажёром. – Наверное, всё-таки аномальная зона, а больше что? – предложил он разгадку, не желая мириться с щекочущей нервы иррациональностью.

– А ещё где-нибудь так бывает?

– Сам больше не сталкивался. Знакомые, которые летали, говорят, что, мол, в низовьях Тихого, ближе к Австралии такая же брави́на, но они прохвосты ещё те… Нет, ну как шкворчит! – обижался Диззи, потрясая ладонью над сбитой с толку техникой.

– А может из пассажиров кто мобильник не выключил?

– Не влияет.

…ш-ш-ш-ш-ш…

Рэчел задумчиво склонил голову.

– …Если они, конечно, всем миром там Пентагон не взламывают, хе-хе-хе, – съязвил пилот-острослов, обезоруженный в версиях перед систематической аномалией.

Внизу, за бесконечными лилово-тёмными, тёмными и чёрными мазками смертельной выси раздавались красным пламенем сигнальные огни, нанизанные на толстые железные шпили. Проползая книзу сотню с лишним метров, те расширялись и уходили в стройные башни, напоминавшие рукотворное творение Эйфеля; но гуманистам и архитекторам такого пошиба не было места на той богоокой земле. Мигающие носы Рудольфа исправно несли службу на благо «небесным мирителям», перехватывая любые сигналы из забортовья и сжирая их в непрекращающемся пиру обмана. И сейчас, когда матёрый пилот растерялся в ответах перед своим учеником, виной тому были они же – вызревающие-угасающие пучки красного света, навредившие сигналу бортовика «Асуан – Эль-Пасо»; но те, кто ещё мог наблюдать блестевшие фонари снизу вверх, выучено принимали их за звёзды. Носы Рудольфа… если бы всё на той земле было рождественской сказкой, доброй до треска поленьев в нарядном семейном камине…

Под ледяными стражами мысли по направлению к северо-востоку тянулись настланные друг на дружку сопки. Среди соседствовавших холмиков в вечные пески были вбиты коробы из четырёх изъеденных ржавью листов, и ещё по одному было брошено сверху, на манер крыши. Окислившиеся лачуги спали мертвецким сном. Иногда только, редко-редко, можно было слышать тонкое: «Зьёзди…». Это – годовалые дети удивлялись алым небесным фарам, которыми, как прыщами, покрывалась ночь; пройдёт ещё немного времени и их маленькие рябые ручки оторвут от окон-выбоин и отправят в лагеря, в вековечную даль от тех, кого суровая машина так и не отучила называть мамой и папой. Меж покосившихся хибар там-сям блуждали белосветные лужицы, принимавшие форму волнистого, исхоженного бинтованными ногами песка. Рыскали, выискивали, будто и вправду веря, что из тщательно-цинично вымеренных четырёх с половиною часов сна у кого-то могло достать сил выброситься на улицу. Но Ангелам был отдан приказ и они следовали ему с должной тупостью, вылизанной до бриллиантинового блеска. Эта шестерня отлаженного механизма работала самым исправным образом, поддерживаясь редкими кусочками сала, бросаемыми в пасти-топки стервятников за «отменную службу». Если кто-то болезненно стонал – значит, к вечеру Ангелов поджидало гарантированное поощрение. Но иногда шуровали и их самих…

За косогором припавших к земле бараков мрели отвесные барабаны о стальных станах. Элеваторы. В них покоилось зерно, отобранное за полсотни дней руками-корягами – затруженными, покрытыми такыром вспучившихся вен с выщербленными кусками кожи. Подневольные воздаятели злаков – женщины, дети, тщедушные и умалишённые – отгрохали свою утреннюю-дневную-вечернюю-подночную пахоту; отслушали одухотворённые речи Посланников «воли божией» о величии государства и пасквили забортовым врагам («ОСТАНОВИМ НАШИХ НЕДРУГОВ! ИЗРУБИМ ИХ В РАДИОАКТИВНОЕ МЯСО!»), сбрызнутые скрипучей музыкой грампластинки; отходили по нерушимому порядку в Дома Правды, выслушав наставления Адептов и пропустив сквозь глаза очередной воодушевляющий кинофильм об изобилии здесь и голоде с кровавой разрухой там; пошатывающимися мощами посидели в Библиотеках и, замученные и очумлённые до сердцевины мозга, наконец пробирались под самую темень сквозь гнойники свино-ангельских патрулей, что шастали всюду или пешком, или на суперкабах, или на ретивых, которых медленно скашивало местное море (но работать-то надо!), к гниющим своим баракам, торчавшим в жилом Квартале колодой погостов… Своим шашечным порядком элеваторный строй противостоял другой части Промышленного Квартала, где грозно возвышались, насупившись будто против самого мира (тоже слушатели рупоров и теле-?), громадные фабрики с туповатыми прямоугольными головами и коническими жерловинами, упиравшимися во всеподатливое больное небо… изо дня в день там царил каторгический (фрейдистская описка) порядок. Аврал с ничтожным шансом доплыть до тарелки булькающей мути (или, при прочих равных, скукоженных початков, или пущей дряни для поддержания потенций Труда) и вернуться обратно в трудодень. Между производственных громад боязливо пробегали тощие насыпные дорожки. Исхаживаемые по дням мумифицированными ногами (подрагивающий след на песке) и латными сапогами (добротный полный отпечаток), пронизаемые немногословными рупорами («ВЕРНУТЬСЯ К РАБОТЕ!», «ПРИСТУПИТЬ К РАБОТЕ!») и раскатистыми одами («…ВО СЛАВУ ГОСУДАРСТВА!..», «…НЕДРУГОВ В ХИМИКАТ!..», «…ВЕЛИЧИЕ НЕПОТОПЛЯЕМОЙ!..», «…ПРЕУСПЕВАЕМ ПО ПРОИЗВОДСТВУ БЛАГОРОДНОГО ОГНЯ! …УВЕЛИЧИМ И ТЕМПЫ ПРОИЗВОДСТВА ВОЛШЕБНОГО ПОРОШКА!..»), погоняемые и устрашаемые Ангелами, они, счастливые, были лишены ушей или глаз; ибо сносить подневный грай было невыносимо. Сыпучие артерии Секторов, делясь, ветвясь на множество поджилок, морщинили поверхность местности; каждая жилка уводила в должном направлении. Там, где каменные домовины и карьеры отставали друг от друга на прогон – большой или малый, – сквозь рваный воздух проглядывал винегрет из песчаных взгорок, столбов, скреплённых узами электрокабелей, мусорных баков с разинутыми ртами, огрызков шин, изогнутых железяк и прочей скучной неразберихи.

В границах между убогим посёлком, что покоился на песчаном хребте, страдавшем хроническим кифозом, и зоной, отведённой под систематическое производство, в разных концах главной ходовой дороги располагались немногие утешения тяглового населения: вытянутый в цементированный брикет Пищеблок, барабан-Лазарет, будто выдолбленный из цельного громадного валуна, редкошумливая Фактория и Библиотека; впрочем, и эти «утешения» были придуманы не без экивоков и, разумеется, вовсе не с тем, чтобы облегчить и без того «счастливую жизнь граждан великой страны» (железным рыком из рупора):

Пищеблок: продолговатое сооружение с низким потолком, тесно заставленными столами, бьющим в глаза острым светом из навесных ампул и непреходящим запахом забытой на время отпуска квашеной капусты. Назначение: восполнять трудовые потенции рабочих в новой схватке с производственным запросом священного государства. Оговорка: кормить чем попало, лишь бы съедобным и не моментально убийственным; не выключать на время приёма пищи радио- и теле; держать в тщательном наблюдении (бдительные Ангелы). Последствия нарушения правил (времени посещения, срока приёма пищи; прочее): Дом Правды/Профилакторий (в зависимости от характера проступка);

Лазарет: округлое сооружение с низким потолком, тесно заставленными койками-каталками, бьющим в глаза острым светом из навесных ампул и непреходящим запахом суррогата медицинского спирта. Назначение: восполнять жизненные потенции рабочих в новой схватке с производственным запросом высокородного государства. Оговорка: принимать на лечение в исключительных случаях; не выключать на время лечения радио- и теле-; рабочая единица вправе обратиться за лечением не более двух раз в два месяца. Последствия нарушения правил (симуляция, злоупотребление усердием врачей, воровство лекарств; прочее): Дом Правды/Профилакторий/Расчеловечная (в зависимости от характера проступка), – и тут потерянные на миг наконечники сестёр вновь возалели шмоток чёрного неба тремя ослепительными коловратами.

Барак – Промышленный Квартал – Пищеблок – Промышленный Квартал – барак: таков был почти ежедневный маршрут каждой трудовой единицы. Сейчас его съела ночь, но пройдёт ещё каких-то три часа и проснувшееся солнце озарит своим светом путь, «начертанный иловыми скрижалями божьими», а «апостоловы литавры воззовут счастливых граждан к иератическому алтарю Труда». Сперва морок ночи прошибут уличные фонари, уступив следом место небесному светилу, потом замаршируют неуклюжими группами Ангелы с шокерами и дубинками, оживёт от пятичасовой смерти отравленное коррозией поселение (лишь бы поспеть до Ангелов!), и отправятся, как механические игрушки, исполнять волю незримого, но несомненно божественного кукловода… И только в исключительный, единственный в году день этот твёрдый порядок нарушался: граждане собирались в строй и маршем отправлялись к центру Сектора – в главный зал Дома Правды, где можно было увидеть самого Адепта – одного из восьми управителей сверхдержавы.

За трудовым Кварталом ещё одна вышка – телерадиобашня, отвечающая за бесперебойное вещание рупоров, раций, экранов. Своим дребезжащим в ночи огнём она будто вторит недалёким своим наперсницам, поглощающим связь со «злобными забортовыми соседями», лишая верноподданных последнего шанса услышать неправду. Морг – морг, морг. Морг. Морг. Так и перемигиваются по дням, высоко над стадом скошенных голов, которые и не мыслят взглянуть вверх. Словно перенимая укоренившееся вековое местничество, гордо нависают над своими наземными вассалами – плакатами, телеэкранами, говорилками… Всюду царил единый илово-скрижальный порядок, эманировавший под святым видением в заповедный Устав.

Ночная муть ещё была заволочена чёрной пеленой, но кой-где начинала понемногу отходить от летаргии. Сверху вниз из болезненного сна выплывал забор, пущенный от далёкого центра к периферии двумя расходившимися изгородями в косую решётку, так, что с высоты птичьего полёта напоминал собой кусок пирога; правда, вместо аппетитных краёв треугольник Сектора окаймляли мотки колючей проволоки, неравно соревновавшиеся в своей высоте с прилегавшими к забору Апеннинами мусора, а на месте зажаристой кромки воздушного теста высились косые эллинги, перемежавшиеся с ковшами и рельефными контейнерами весом под пару тонн. В чернильном растворе постепенно проявлялся контур Непотопляемой и её повсеместный символ – хтонический спрут с вколоченным в лоб, словно лихая пуля, пацификом.

***

…ш-ш-ш-ш-ш…

Глаза обоих пилотов смежал тишком подкравшийся сон, но сигнал ещё шипел, не пришёл в себя. Не переставая вести диалог с зевающим компаньоном, мастак Диззи пошерудил в нагрудном кармане и достал белую пилюлю с поперечной ложбинкой в центре. Мадам Ковентри, чуткая бортпроводница тридцати трёх лет, конечно, посетовала бы на это, но двенадцатый час работы на ногах сам собою склонил её к дрёме.

– Почему у бипланов две плоскости крыльев? – спрашивал дока.

– Меньше шансов, что в штопор уйдёт, – отвечал Рэчел.

– Однако же общая манёвренность и техническое… – дополнял Диззи, часто пускаясь в пространные комментарии, добытые не только давнишними университетскими стараниями, но и многолетней практикой. Он принялся задавать молодому компаньону вопросы из общей теории авиастроения, когда увидел, что тот уже не выдерживает полёта и упадает в сон. План сработал: заслышав вопросы Диззи, Рэчел встрепенулся и ринулся отвечать; тогда у юного энтузиаста словно открылось второе дыхание. Впрочем, Рэчел с лёгкостью расщелкал все задачки своего наставника, так что тому оставалось только пуститься в историю авиации, лишь бы отстранить молодого коллегу-эрудита от беспощадно подступавшего сна. Диззи, хоть и был уже старой птицей, истрёпанной и не в таких полётах, но всё-таки переживал за Рэчела, про себя выругивая тех грамотеев, что отправили молодого пилота в столь трудный рейс, будто не зная про аномалию в середине пути.

– Помнишь кого из мировых асов в истории? – не уставал штудировать Рэчела заботливый пузатый наставник.

– Линдберг, Вин, Кёртисс, Йегер, Кроссфилд…

…фш-ш-ш-ш…

– Линдберг первым пробрил Атлантику в одиночку, – припомнил Диззи и негромко шаркнул в плече. – А есть у тебя, Рэч, любимый лётчик?

– Вот Линдберг и любимый, – улыбнувшись, ответил Рэчел. Белки его глаз основательно раскраснелись, лицо давно покрылось невольной маской усталости, но начинающему лётчику всё же следовало отдать должное – держался он молодцом, и не думал канючить; любой другой на его месте завалился бы в сон в первый же час помех.

– Потому что Атлантику?

– Во-первых, да, поэтому. А вообще, много за что ещё, – пояснил Рэчел. – А у вас кто, мистер Диззи?

– Экзюпери. Он мастер и мечтатель.

– Ох, как я о нём забыл! – щёлкнув рукой об лоб, вспомнил Рэчел.

Так проговорили ещё около получаса, и когда ночная муть начала постепенно расцветать, бортовой компьютер вернулся к сознанию и прекратил свой шепелявый бред. А потом на помощь засыпающим лётчикам подоспел долгожданный автопилот. Диззи, как и подобает старшему, первым принял контроль на себя и, пока отдыхал Рэч, следил за курсом и держал связь с диспетчерской.

Одолев сверхординарный участок, аэро держал прямой путь к берегам пилигримской Джорджии. Вослед хвосту рукокрылого атланта «Асуан – Эль-Пасо» зловеще смотрел громадный хромированный купол, изображавший неимоверных размеров череп с щупальцами заместо нижней челюсти и знаком радиационной опасности в центре лобной кости, такой же выдающейся и тем внушающей вящий страх, как армейский шлем. В пустых чёрных глазах фигуры не было ни былинки сомнения, раздумчивости, нерешительности или хотя бы безразличия. Исполинским карбункулом он сидел в сердцевине Непотопляемой, нависая над двумя Секторами – территориальными единицами государства; остальные шесть тоже не были избавлены от взора почившего властителя, ибо амфибический череп был четырёхликим, так что на каждые два Сектора архитектурно-неизбежно приходилась громадная образина, коронованная смертоносным желто-чёрным трилистником. Все восемь Секторов расходились точно прожекторные лучи из обетованной punctum centralis…

Вот уже и солнечный свет заступил на службу вместо уличных ламп, и из нищенских хижин каждого Сектора потянулись по сыпучей дороге толпы сонных трудяг – «счастливейших граждан сердечнейшей, богатейшей страны» – к Промышленным Кварталам, к своим рабочим местам, под надзор немыслимо больших овальных глазниц, сжирающих своей невыносимой бесчувственностью.