Читать книгу Ты вспомнила, как верно я люблю тебя. Пусть будет наш нежный секрет - Денис Сергеевич Шпека - Страница 7

с моей стороны наша история началась в тот момент, когда я сообразил ответить на что-то почти грустное, намекающее названием фильма «весна, лета, осень, зима… и вновь весна», явно подчёркивая, что всё в этой жизни можно и нужно пережить, чтобы великая красота пришла к тебе вновь.

когда я полагал, что приступаю к завершающим этапам создания этой книги, я вдруг вспомнил, что после последней ночи в наркотиках, потерявшим свой срок годности, я познакомился в сети не только с ми, но и девочкой по имени саша. по паре длинных сообщений в день я рассказывал ей свою жизнь, интригуя её образностью своего мышления, мировосприятия и translitom, kotorym ya vibral obschatsya s obeimi, chtoby videlyat’ yazyk sobstvennogo serdtsa, обворожительно оправдываясь, что у меня старенький blackberry. по некой неведомой причине, вероятно, в виду некого психологического комфорта, саша узнавала о моем устройстве через другую сашу, монолитную, как не дожившую до наших дней допотопную статую, фигуру из моего прошлого, и моё отношение к тому, что приключалось с ней. только потому мистерии, о которых новенькой саше становилось известно, я не могу предать огласке ни здесь, ни где бы то ни было, кроме околоанонимных разговоров. эта девочка из сети была восхищающего ума и эмоционального интеллекта. дистанцируясь от быстрых эмоций, сиюминутных настроений, она умеривала и трепетно раскрашивала ответные реплики, взвешивала слово вслед за мной, но по тому, как она это делала, становилось понятно, что дело вовсе не во мне. дар. ей было шестнадцать лет. саша, юная саша сообщила об этом, когда почувствовала, что мы по-живому заинтересованы друг в дружке. помню, иногда она рассказывала, как в школе почти никто из учителей не способен оценить её метафоричные сочинения и присылала мне крохотные отрывки из них. они были похожи на последние из моих законченных сочинений-настроений, но, разумеется, острый, как нож, просвет, невместимое воодушевление уже опережало обречённый мрак прошлого. по всей видимости, я действительно влюбил её в себя на расстоянии таким рассказом истории всей своей жизни, что из него буквально всё проистекало, и стабильностью его лейтмотивов. перед моим отлётом в один конец, я получил от неё самое краткое признание в любви, но оно, не захламленное объяснениями и акцентами на отличных от предыдущих чувствах, я уверен, было самым дорогим; очень возможно, самым первым для саши. вскоре, я совершенно перестал отвечать ей просто исполнимым вниманием на такое невозможное доверие и… любовь. вдруг, однажды, эта порозовевшая, в том числе, благодаря тебе, книга окажется в твоих руках. сочти её (целиком) за моё извинение. даже и не знаю, обходилась ли твоя жизнь без него.

ми часто, кажется, осторожнее, чем о чем-либо другом, спрашивала, почему всё такое одинаковое? но не в том смысле, что все дни похожи друг на друга, и colour is anything, а абсолютно, абсолютно наоборот: почему настал тот день, один-единственный, самый долгий, в котором столько цветов, что мы за всю жизнь не знали даже наедине с собой. под чем-то. почему он не кончается и в наших силах прекратить сменяемость солнца луной, луной солнца? количество цветов увеличивалось пропорционально количеству моментов, в которых мы совпадали. как мы выясняли это. помню, я прислал ей эту строчку из песенки ’call out my name’ выше, и она вновь впала в недоумение: на одном из своих жизненных этапов она обитала в одессе и вновь переживала тяжеловесные отношения. слушая вальсирующую мелодию о том, как оставленный любовницей любовник, который был готов пожертвовать почку для трансплантации ради неё, той самой, к которой у него зародились, наверное, все-таки непропорциональные чувства, просит эту девушку прокричать его имя напоследок, ми думала о своём на берегу зимующего чёрного моря. лирический герой песни громко, ребёнком внутри, недоумевает, почему его любовница в такой исключительной ситуации не могла хотя бы немного подождать, пока он остынет и убережет свои лучшие намерения от смерти. их смерть в нереализованности.

если честно, то находясь в париже в тот ноябрь и декабрь, я, влюблённый, даже не заметил начало протестов жёлтых жилетов. они подлавливали меня на улицах города, каждую субботу, а в пик протестной активности – через день. не сразу, но на какой-то день я прочёл статью о причинах забастовок и протестов, о том, почему они нарастают, и сразу же сообразил: боже, какой шанс мне выпал узнавать о главных новостях города, столицы страны, от него самого и того, что попадается под ноги на моих маршрутах. зарисовки были довольно разные, от горящих баррикад и смартов перед гранд-опера, что поджигались детьми иммигрантов, выпившими бутылку розе, до лестницы с одного конца закрытых садов тюильри, по которому в них ради забавы карабкались люди, до тех же людей на другом их конце, что расшатывали вечную дверь входа в сады. расшатывали до того, что она падала на тех, кому надоедало её качать и кто на секунду или две отворачивался. выглядело это смертельно опасно.

мне становилось всё равно на париж, точнее говоря, это приятное равнодушие было в новинку, ведь где-то нашлась некто, всё больше с каждой протестной субботой походившая на меня. влюблённая ми провоцировала меня на самые разные проявления отношения к жизни и к ней, однако, каждое из них действительно искренне обитало во мне до неё, просто по отношению к разным женщинам.

в один из дней, когда я сам в себе устаканился, ко мне пришла первая в жизни паническая атака. я слушал много светлой, мечтательной музыки, где-то классической, где-то арт-поп, но меня надломил именно свет, не темень, одной мелодии. может быть, я накопил усталость, потому что так как изъяснялся я с ми – так не изъясняются люди, это были исключительно слова, полные красивых отсылок. я творил их так, чтобы каждый день на глазах они росли в любви заочной ровно на столько сантиметров ввысь, чтобы в неё верилось и одновременно – нет. не верилось, что можно так аккуратно и с таким знанием дело. день за днём слова приближались, достаточно быстро и достаточно медленно, к фиксации новой реальности, где наша любовь была задумана, легка и безмятежна, но по своей сути были просто написаны на языке единого сердца, единой интуиции.

тем произведением был равель.

в записи, что я приобрёл, с n-ного такта был вписан человеческий вдох. мое неверие в то, что я ранее его не замечал, что кому-то вообще может потребоваться вписать резкое дыхание в повторяющийся фортепианный перебор, как пасхалку, сложилось в это новое ощущение, что начало и конец моей мысли разучились смыкаться. навсегда ли это, ведь при мне моя наследственность, в которой некого винить. и в том, как я отреагировал на это, были те же узнаваемые черты моего и не только поведения: мне стало панически боязно, я отправился в противоположный угол квартиры и принялся звонить саше, прямо как в сцене месячной давности. я отвлёкся, она меня успокоила думаю, это был единственный момент за долгие недели и за будущие месяцы, до следующей, более мягкой панической атаки, когда ми на время, условно, покинула мою голову, и я, вынужденно встав на него, стоял на собственном месте и был в теле один-одинёшенек. без невидимых рук, что тянулись к небу над москвой или таиландом, шри-ланкой, где тогда оказалась ми.

этот сказочный сон наяву я честно-пречестно пытался разбавить чем-то земным, потому расспрашивал её о любимых фруктах и овощах и сразу бежал за маракуйей. говорил о том, что хачапури лодочкой так же сексуальны, как и устрицы, и узнавал о том, сколько минут готовить яйцо всмятку, а во втором же голосовом сообщении рассказал о том, как летом выздоровела от того, от чего не выздоравливают, моя мама. в один вечер я решил направиться в музей, в grand palais, где в те недели перед тем, как залить внутри каток, проходила выставка-ретроспектива жизни майкла джексона. протесты, почти целиком охватившие город, формировали мой маршрут, и с первой субботы начала движения жёлтых жилетов и моего общения с такой девочкой, как ми, маршрут поменялся до неузнаваемости. отвлекаясь на сообщения, я и не заметил, как чтобы добраться до здания, мне пришлось перейти с одного берега парижа (справа-налево) и, пройдя немного вдоль него, вернуться обратно. в капюшоне кофты и в сером тренче, который я купил за бесценок в комиссионке при церкви недалеко от pigalle, я двигался в потоке по-французски оголтелой толпы, которую пыталась поделить жандермия и иже с ними, сфотографировать вереница корреспондентов; двигался в поиске не ограждённого выхода к музею, пока в метрах от меня не взорвалась светошумовая граната.

в один из тех дней ми сказала вещь, лежащую, впрочем, на поверхности, что роман в письмах мёртв, а вот за романом в переписке whatsapp – будущее. мы были полны надежд и в те дни, мы действительно возвели общение двух людей, что никогда не касались друг друга, до некого нового искусства, в котором нет никого талантливее и ближе двух художников. она присылала мне рассветы, снятые в иллюминатор самолёта. ми была старше меня, казалось бы, на ключевое количество лет, ей шёл двадцать восьмой год, но то было помешательство для нас обоих, не ощутимое никогда ранее.

я помню, что перед тем, как мой самолёт отправился из парижа в один конец (со мной внутри, на который я успел чудом, чудом), с разницей в несколько недель произошло два события. во-первых, случился день рождения моей сашуты, к которому я отнесся по-особенному внимательно, подарив ей две тетради смерти и, вроде бы, игрушку-трубочку с парящим от дуновения шариком из фильма «куклы» и нашего детства. а во-вторых, за пару недель до того всему миру явился день смерти, утраты создателя «ускользающей красоты» и «мечтателей», чуткого любовника бернардо бертолуччи.

потому чтобы спустя такое время почтить его светлую память, тут я оступлюсь и позволю говорить только той ми из прошлого. прекрасная жизнь меня научила молчать:

и вновь:

и снова: