Читать книгу Невинность - Дин Кунц - Страница 22

При свете единственной свечи, поставленной у тарелки Гвинет и далеко от моей, мы съели простой, но удивительно вкусный предрассветный завтрак, состоящий из яичницы и поджаренной в тостере сдобной булочки с изюмным маслом. И она сварила потрясающе вкусный кофе.

После шести лет одиночества трапеза в компании и разговор доставляли мне огромное удовольствие. Больше чем удовольствие. Гостеприимство и дружеское расположение Гвинет действовали на меня с невероятной силой, сокрушали до такой степени, что иной раз я не мог произнести и слова, не показав, сколь глубоко я тронут.

Не без моей помощи говорила, главным образом, она, и ее голос – чистый, ровный, мягкий, несмотря на ее желание показать собственную крутизну, – очаровывал меня не меньше, чем грациозность движений и решительность, с которой она, похоже, бралась за любое дело.

Она, по ее словам, отшельница с юных лет, и не потому, что страдала агорафобией, страхом открытых пространств, мира, который находился за пределами комнат, где она жила. Она любила мир и исследовала его, правда, обычно в поздние часы, когда большинство горожан укладывалось спать. Бродила она по улицам и в плохую погоду, когда люди проводили вне дома лишь минимально необходимое время. В прошлом году, когда на город обрушился самый мощный за всю его историю грозовой фронт и два дня люди не высовывали носа за дверь, она провела под открытым небом многие часы, словно богиня молний, грома, дождя и ветра, не боясь ярости природы, наслаждаясь ею. Гвинет чуть не отрывало от земли, но она радовалась жизни, как никогда.

Люди вызывали у нее отвращение. Психотерапевты называют это социофобией. В присутствии людей она могла проводить лишь короткое время, а толпу вообще не выносила. Телефон у нее был, но на звонки отвечала она редко. Практически все покупала через Сеть. Продукты ей оставляли у двери, и она забирала их после ухода курьера. Гвинет любила людей, говорила она, особенно в книгах, из которых, собственно, и узнавала о них, но не хотела общаться с людьми настоящими – не вымышленными.

Тут я ее прервал:

– Иногда я думаю, что правды в беллетристике больше, чем в реальной жизни. По крайней мере, правды столь концентрированной, что ее легче понять. Но что я знаю о реальных людях или мире, учитывая необычность моего существования?

– Возможно, ты всегда знал все важное, но тебе понадобится вся жизнь, чтобы осознать, что ты знаешь, – услышал я в ответ.

И пусть мне хотелось, чтобы она объяснила смысл своих слов, намного сильнее меня интересовало ее прошлое. Я хотел узнать о нем как можно больше до того, как приближающаяся заря загнала бы меня под землю. И предложил ей продолжить.

Богатый овдовевший отец Гвинет с пониманием относился к ее состоянию, а психотерапевтам не доверял, поэтому она ни в чем не знала отказа, и он не принуждал ее к лечению. С первых лет Гвинет проявила себя вундеркиндом, выучилась самостоятельно и демонстрировала эмоциональную зрелость, свойственную уже взрослым, сформировавшимся людям. Она жила одна на верхнем этаже в центре города, за закрытой дверью, ключ от которой был только у отца. Еду и все необходимое оставляли у порога, а когда требовалось провести уборку, она ретировалась в комнату, где прибиралась сама, и ждала, пока горничная уйдет. Она сама стирала свою одежду, сама застилала постель. Долгое время она видела только отца, если не считать людей, за которыми наблюдала из окон шестого этажа.

Вскоре после тринадцатого дня рождения она случайно наткнулась на журнальную статью о готическом стиле, и фотографии зачаровали ее. Она целыми днями не могла от них оторваться, потом прилипла к экрану компьютера, изучая девушек-готов во всем их сумасбродном великолепии. И постепенно у нее сформировалась идея: если она станет Гвинет, отличной от прежней, Гвинет, отказывающей миру во власти над ней и бросающей ему вызов своей внешностью, тогда она сможет появляться среди людей, обретя большую свободу. Поскольку лучи солнца никогда ее не касались, кожа Гвинет уже стала белой, как лепестки лилии. Поднятые гелем и торчащие во все стороны волосы, густая черная тушь, другой грим, пирсинг, солнцезащитные очки и переводные татуировки на тыльных сторонах ладоней играли не просто роль костюма, но демонстрировали храбрость. Она выяснила, что слишком уж вызывающий готический облик привлекает ненужное ей внимание, а потому быстро нашла необходимую золотую середину. После этого она уже могла жить и вне комнат шестого этажа, хотя выходила из дома нечасто, чуралась толп, предпочитала спокойные улицы, где чувствовала себя наиболее спокойно ночью и в самую плохую погоду.

Отец Гвинет, не только снисходительный к особенностям ее поведения, но и дальновидный, позаботился о будущем дочери, предпринял необходимые меры, чтобы она могла ни в чем себе не отказывать и после его смерти. И эта предусмотрительность оказалась весьма кстати, учитывая, что он умер до того, как Гвинет исполнилось четырнадцать лет. Предположив, что и в восемьдесят его дочь останется такой же затворницей, а уверенность и свобода, которые она обрела благодаря готическому облику – или обретет в будущем, маскируясь под кого-то еще, – так и не станут полными, он создал сеть фондов, чтобы до конца жизни обеспечить ее необходимыми средствами. Структура управления фондами позволяла Гвинет получать все, что ей требовалось, при минимальном контакте с доверенными лицами. Собственно, общалась она только с одним человеком, Тигью Хэнлоном, ближайшим другом отца, которому тот верил, как себе. После смерти отца Хэнлон оставался ее официальным опекуном, пока ей не исполнилось восемнадцать, и он также был главным доверенным лицом во всех взаимосвязанных фондах, до его или ее смерти, какая бы ни наступила первой.

Среди прочего фонды предоставили ей восемь комфортабельных, но не сверхдорогих квартир, расположенных в престижных районах города, включая и ту, где мы сейчас завтракали. Такой выбор позволял менять обстановку, если ей вдруг надоедал вид из окна: приходилось учитывать, что у нее вновь могло возникнуть желание затвориться в четырех стенах. Кроме того, отец предполагал, что ее врожденная грациозность и красота феи – она это отрицала – могли привлечь ненужное внимание опасного мужчины, и при таком раскладе Гвинет могла бы без проблем поменять место жительства. Соответственно, пожар или другое стихийное бедствие оставили бы ее бездомной не больше чем на час; важный момент при условии, что с годами ее социофобия только усилится и она будет всеми силами стремиться избегать контакта с людьми. Также она могла переезжать из квартиры в квартиру, чтобы отвадить соседей, желающих с самыми добрыми намерениями наладить более теплые отношения.

Гвинет встала из-за стола, чтобы принести кофейник.

Ночь уходила из города, еще полчаса, и заря намеревалась предъявить свои права на улицы.

Я от второй чашки отказался.

Тем не менее Гвинет ее наполнила. Вернулась к своему стулу.

– Прежде чем ты уйдешь, мы должны найти ответы на несколько вопросов.

– Вопросов?

– Увидимся мы снова?

– Ты этого хочешь?

– Очень. – Слово прозвучало как музыка, как песня.

– Тогда увидимся, – ответил я. – Но как же твоя… социофобия?

– Пока ты ее не пробудил.

– А если она все-таки проснется?

Она пригубила кофе. Серебряная змея, изящная, так же как нос, который она украшала, блеснула в колеблющемся свете свечи. Казалось, она вращается и вращается в ноздре, на которой висела.

– Не знаю, – ответила Гвинет. – Может, в следующий раз я развернусь и убегу от тебя, чтобы навсегда остаться одной.

Она посмотрела на меня, но я сидел слишком далеко от свечи, и она могла увидеть только фигуру в капюшоне, с перчатками на руках, и ничего под капюшоном. Так что я вполне мог быть самой Смертью.

– Приходи вечером, в семь часов, – продолжила она. – Мы пообедаем. И ты расскажешь мне о себе.

– Я никогда не выхожу из дома раньше полуночи. Слишком опасно.

– Надежда у тебя есть? – спросила Гвинет после долгой паузы.

– Не будь ее, я бы давно покончил с собой.

– Вера и надежда, объединившись, справятся с любой опасностью. Ты боишься смерти, Аддисон?

– Своей – нет. Не так, как люди боятся смерти в книгах. Я иногда тревожился, что умрет мой отец. А когда он умер, я и представить себе не мог, что боль утраты будет такой сильной.

– Я хочу за обедом услышать все о твоем отце и твоей жизни.

Я почувствовал, как сильно у меня раздулось сердце, не от горя, как случилось после смерти отца, а от более сложных эмоций, раздулось от восторга – не отяжелело. Напомнил себе, что сердце – первостатейный обманщик, хотя не сомневался, что на этот раз оно меня не обманывает.

Отодвинул стул от стола и поднялся.

– Оставь окно открытым. В семь часов мне придется действовать очень быстро, выскочить из канализационного колодца и просто взлететь по этой пожарной лестнице.