Читать книгу Человек, Соблазнивший Джоконду - Dionigi Cristian Lentini - Страница 6

Из Бергамо в Рим

Двадцатидвухлетний Тристан – незаурядный образованный молодой человек – отличался изысканными манерами и блистательным умом. Стройная фигура и гармоничное телосложение позволяли смело назвать его мужчиной с красивой внешностью. Несмотря на юный возраст, он был признан авторитетным дипломатом Папского государства, и поэтому был вхож в круги дворовой знати практически всех итальянских княжеств. Тем не менее, Тристан не имел постоянной резиденции и время от времени, по поручению Святого Престола и подчас без ведома официальных послов, отправлялся в то или иное государство полуострова (и не только) с целью уладить самые деликатные и зачастую секретные вопросы. Пусть он и не был наделён знатным титулом, все властители и именитые особы знали, что говорить с ним было всё равно что общаться напрямую с Его Святейшеством. Прошлое его было для всех загадкой, имя его никогда не упоминалось в официальных бумагах. Одежды его были куда роскошнее, чем у многих графов и маркизов, но на груди у него никогда не красовались ни наградные знаки, ни родовые гербы. Казалось, что кошель его был бездонным, хоть он и не был сыном банкира или купца. Непринуждённо маневрируя на политической сцене, он никогда не оставлял следов; будучи ревностным летописцем своей эпохи, никогда не упоминался на страницах Истории. Вездесущий, он был неуловим, как будто бы его и не было.

Первые полтора десятилетия своей жизни Тристан провёл в провинции, близ Бергамо, по соседству с окраинными территориями Венецианской республики. Там он получил достойное образование, а также чувственное и сексуальное воспитание, не стеснённое рамками общепринятой морали. Родившись без отца и потеряв мать в раннем отрочестве, он жил со своим дедом – уставшим от жизни старцем из обедневшего дворянского рода, который вопреки здравому смыслу продолжал самодовольно кичиться генеалогической связью своих предков с династией императора Священной Римской империи Фридриха II, породнившегося в эпоху крестовых походов с некоторыми аристократическими тосканскими семьями, от которых спустя пару веков остались лишь смутные воспоминания. Впрочем, городские и сельские обыватели выказывали к старику определённое почтение, которое постепенно распространилось и на юного Тристана. Достигнув надлежащего возраста, он был отдан на обучение вначале к монахам-доминиканцам, позднее – к братьям-францисканцам, и с первых же шагов проявил несомненную склонность к логике и риторике, хотя каждое воскресное утро и приводил в ярость своих набожных наставников, явно предпочитая созерцание подобных ангельским видениям юных послушниц, прибывавших в церковь, штудированию древнегреческой и древнеримской литературы. Случалось застать его угрюмым (пожалуй, причиной тому мог быть недостаток родительского тепла), но ни разу он не был уличён в дерзости. Задорный темперамент уживался в нём со сдержанностью, бойкость никогда не переходила в наглость. Всё это, а также невинный облик паренька, подкупало обывателей: вот почему он снискал всеобщую любовь среди местных жителей, особенно среди женщин.

Вскоре после того, как Тристану исполнилось 12 лет, он стал свидетелем одного эпизода, который не раз навещал его ночные грёзы уже в зрелом возрасте. Увиденное открыло ему новый мир, бесконечно далёкий от привычных для него монастырских уставов и кардинальных добродетелей, о которых он так часто читал в книгах. В тот жаркий день в начале лета, когда солнце уже слегка клонилось к западу, двери и большие окна скриптория монастырской библиотеки были широко распахнуты, чтобы позволить дуновению ветерка скрасить чтение массивных фолиантов. В руках у Тристана был том, повествовавший о бытии Блаженного Августина, чья фигура возбуждала в нём особый интерес. Удобно угнездившись в уголке возле окна, подросток собирался погрузиться в изучение мудрёных бумаг, когда его внимание привлекла странная для этого времени дня сцена: от паперти, в сторону пустынной улицы, торопливым шагом направлялась Антония, безутешная вдова. Она была не одна: почти рывками волокла за собой едва научившуюся ходить дочурку, которой было не более двух лет. Казалось, что несчастная очень спешила добежать до своей цели никем не замеченной; преодолев несколько метров, она всё с той же осмотрительностью слегка сместилась вправо и, добежав до лавки аптекаря, стрелой юркнула в дверь. Спустя мгновение, наружу высунулась голова хозяина лавки. Бросив беглый взгляд направо и налево, он поспешно исчез внутри помещения, наглухо заперев дверь, которая растворилась вновь лишь по прошествии получаса, чтобы позволить выйти на улицу матери с дочкой. Подобная сцена повторялась каждую последующую субботу, что пробудило в подростке неукротимый соблазн дознаться, в чём же дело. С этой целью он задумал спрятаться в старом сундуке, в котором один из подёнщиков его деда возил бурдюки с родниковой водой жене аптекаря: эта состоятельная синьора вместе со своими двумя дочерьми готовила в лаборатории супруга дистилляты, гидролаты и духи. Когда сундук был загружен, Тристан вытащил оттуда несколько бурдюков, чтобы суметь поместиться в нём самому, забрался внутрь, свернулся калачиком и терпеливо дождался момента, когда подёнщик взвалил сундук на телегу и, ничего не подозревая, доставил груз, как обычно, прямо в лавку. Притаившись в утробе своего деревянного коня, словно Одиссей в легендарной Трое, Тристан выждал, пока помощник аптекаря не удалился, чтобы заплатить за оказанную услугу, вынырнул из сундука и схоронился за мешками с зерном, которыми была завалена кладовая. Теперь оставалось только ждать… И действительно, вскоре после того, как церковный колокол возвестил три часа пополудни, пунктуально порог полусумрачной лавки переступила красавица Антония вместе со своей малышкой. Поджидавший у входа страждущий алхимик бросился ей навстречу, словно волк на добычу, припав к её пышной груди и припирая женщину к неподвижной створке входной двери. В то время, как правая рука запирала засов, левая шарила под одеждой миловидной синьоры, которая, выпустив ручонку малышки, стаскивала с головы чепец, лишь мгновение назад скрывавший длинные отливавшие медью волосы. Не веря собственным глазам, паренёк зорко следил за происходившим в лавке, пропахшей дурманящим ароматом трав, пряностей, кореньев, свечей, бумаги, чернил и красителей… После первых излияний аптекарь ослабил хватку, едва позволив молодой матери усадить дочь на маленький стульчик и сунуть ей в руки тряпичную куклу, потом схватил её за руку, потянул в кладовую и спросил с сарказмом в голосе: “Ну, скажи-ка, что ты рассказала сегодня на исповеди дону Беренгарию?”. Страсть между любовниками разгорелась с новой силой: вслед за смешками и неразборчивым шёпотом послышались приглушённые стоны; слегка отодвинув занавеску, едва прикоснувшись к ней двумя пальцами, отважный шпион увидел, как двое грешников бесстыдно прелюбодействовали среди сушёных трав, семян, духов, ароматных вод, эфирных масел и помад…

Именно так началось половое воспитание Тристана. И вскоре, как этого требует любая уважающая себя дисциплина, оно было подкреплено как теорией (почерпанной из текстов, признанных его учителями непозволительными), так и практическими занятиями, имевшими своей целью приводить в смущение молоденьких послушниц и пробуждать в них угрызения совести.

Первый в своей жизни опыт интимной близости он обрёл в объятьях Элизы ди Джакомо, старшей дочери конюха, подвизавшегося в поместье. Красавица Элиза была на два года старше Тристана и с удовольствием сопровождала его во время долгих прогулок по горным тропинкам, очарованная его речами и планами на будущее. И каждый раз это, казалось бы, невинное времяпрепровождение неизбежно заканчивалось любовными утехами в каком-нибудь шалаше или лесной хижине.

В тот памятный день вся местная община, следуя древней традиции, была увлечена сбором винограда, а тем временем двое уединились в укромном местечке, чтобы предаться плотским наслаждениям. В самом разгаре крестьянского праздника, как снег на голову, на всём скаку налетела бригада чужеземных солдат. Она стрелой промчалась сквозь толпу переполошившихся селян и остановилась перед незатейливым деревенским альковом, взяв его в кольцо. Старший по званию, облачённый в сверкающие доспехи, каких в здешних краях никто никогда не видывал, соскочил с коня, снял шлем и, вышибив дверь одним ударом ноги, ворвался в хижину, приведя в полнейшее замешательство ошеломлённых голубков:

«Тристан Личини де Джинни?»

«Да, господин, это я, — ответил юноша, подтягивая штаны и пытаясь загородить своим телом от глаз незнакомца полуобнажённую перепуганную подругу. — А Вы кто будете, мессер?»

«Моё имя Джованни Баттиста Орсини, повелитель Монтеротондо. Одевайтесь! Вам надлежит немедленно отправиться со мною в Рим. Ваш дражайший дед уже обо всём проинформирован и дал своё согласие на то, чтобы Вы покинули эти земли и как можно скорее пожаловали в резиденцию моего глубокоуважаемого и почтеннейшего дяди, Его Преосвященства кардинала Орсини. Мне было велено препроводить Вас к нему даже силой, если это понадобится. Так что прошу Вас не противиться и следовать за мной.»

Итак, в возрасте всего лишь 14 лет, вырванный из своего крошечного провинциального мира, в котором он успел уже выкроить себе место под солнцем, Тристан навсегда покинул этот скудный приграничный край с его эфемерными рубежами, чтобы начать новую жизнь в изобиловавшей роскошью столице, в избранном Господом в качестве своей земной обители вечном городе цезарей, почтительно величаемом «caput mundi2»…

По прибытии в кардинальскую резиденцию Монте Джордано, измученный изнурительным семидневным путешествием юный гость сразу же был окружен заботами приставленного к нему слуги и вскоре предстал перед лицом почтеннейшего кардинала Латино Орсини — одного из виднейших представителей римских гвельфов, высочайшего камерлинга и архиепископа Таранто, бывшего епископа Ко́нцы и архиепископа Трани, архиепископа Урбино, кардинал-епископа Альбано и Фраскати, апостольского администратора архидиоцеза Бари и Канозы и диоцеза Полиньяно, правителя Ментаны, Сельчи и Паломбары, et cetera et cetera.

По дороге к Его Преосвященству Тристан всматривался в суровые лица мраморных бюстов прославленных предков знатного рода, венчавшие консоли с изображением львиных голов и роз — отличительной чертой семейного герба Орсини. Рождавшиеся один за другим в его уме вопросы множились с головокружительной быстротой, как будто бы гнались наперегонки, наталкиваясь один на другой.

Длинная зала, где лизены³ перемежались с окнами, над которыми красовались округлые люнеты⁴ с рельефными львиными головами и сосновыми шишками, коронованными орлами, бисционами⁵ и другими элементами геральдики, показалась ему бесконечной.

Его Преосвященство сидел в своём запылённом кабинете, сосредоточенный на подписании целой кипы канцелярских бумаг, которые ему подавали, мастерски соблюдая положенный ритуал, два безбородых диакона.

Едва заметив присутствие юного посетителя, он неторопливо поднял голову, слегка повернув её в сторону двери; пристально глядя на подростка и не отрывая локтя от стола, он медленно приподнял левую руку с открытой ладонью, упреждая этим жестом своего подручного, готового подать ему очередные документы. Встав из-за стола, он степенно подошёл к прибывшему, как будто выискивая наиболее удачный ракурс, чтобы получше разглядеть его черты; благосклонно погладил его по щеке рукой, задержав её на какое-то мгновение под подбородком.

«Тристан, — прошептал кардинал, — наконец-таки, Тристан».

Затем положил одну руку ему на голову, а другой —благословил, осенив его крестным знамением.

Парнишка, несмотря на обуявшее его смешение робости и замешательства, не сводил напряжённого взгляда с Его Преосвященства, стараясь не пропустить ни малейшего движения губ или глаз, которое могло бы как-то выдать причину его поспешного переезда. Кардинал, сжимая в кулаке драгоценный крест, красовавшийся на его груди, резко повернулся к широкому застеклённому окну, сделал шаг вперёд и, предвосхищая витавший в воздухе вопрос, вымолвил:

«У тебя смышлёный взгляд, отрок мой. Наверняка ты задаёшься вопросом, по какой причине тебя принудительно доставили в Рим…»

После кратчайшей паузы продолжил:

«Не наступил ещё момент, чтобы раскрыть тебе причину. Пока не наступил... Знай только, что привезён ты сюда исключительно для твоего блага и безопасности, а также с целью обеспечить тебе достойное будущее. Ради твоего личного благополучия и благоденствия Святой Римско-католической церкви ты должен оставаться в неведении. В эти смутные времена одержимые головы и дьявольские силы готовят заговор против добра и истины. Это было известно твоей матери. Не снимай никогда розарий, что на шее твоей. Это твой оберег, знак её благословения.

Если есть в тебе что-то достойное, то этому ты обязан только этой женщине — той, которая произвела тебя на свет, даровав тебе плоть свою для мирской жизни и сердце своё для жизни вечной. Движимая безграничной материнской любовью, прежде чем воссоединиться с Господом нашим, она отдала тебя под Наше покровительство, и с тех пор Мы храним эту тайну, которую ты узнаешь, лишь когда наступит срок. Veritas filia temporis⁶.»

«Господин, покорнейше прошу Вас, – заговорил Тристан дрожащим голосом, – как и любой благочестивый христианин, я должен знать правду…» И, пытаясь силой духа сдержать колотившееся сердце, добавил: «Жития святых и пуще других жизнь Блаженного Августина учат нас искать истину — ту самую истину, которую Вы сейчас от меня скрываете».

Прелат внезапно обернулся и, уставив на подростка суровый взор, в котором сквозило некое удовлетворение пылом юного собеседника, парировал:

«Отвечу тебе словами Амвросия Медиоланского, обращёнными к тому, кого ты так недостойно цитируешь: “Нет, Августин, не пристало человеку истину искать, ибо сама истина разыщет человека”. И подобно тому, как это случилось с юношей из Гиппона, твой путь к истине только начинается».

И прежде, чем кто-либо из присутствовавших осмелился проронить слово, кардинал обратил взор на провожатого и повелительным тоном изрёк:

«Теперь можете удалиться».

Онемевший от растерянности Тристан тотчас же был препровождён прочь, и спустя несколько дней, как следует подкрепившийся и разодетый в строгом соответствии с канонами старинного рода своего амфитриона, был перевезён из его резиденции Mons Ursinorum в Римскую курию и включён в свиту племянника кардинала.

Несмотря на настойчивые попытки Тристана дознаться до истины, его новый покровитель, Джованни Баттиста, так и не дал ему никаких убедительных объяснений по поводу таинственных недомолвок — либо действительно не зная правды, либо будучи принуждённым к молчанию. Повелитель Монтеротондо ограничился лишь скрупулёзным выполнением миссии, доверенной ему его высокопоставленным дядей, и с первых же дней посвятил себя подготовке неоперившегося сироты к блестящей дипломатической карьере, убедившись на деле, что юнца нисколько не прельщала жизнь, проникнутая мистицизмом и религиозным благочестием.

Что же касается самого воспитанника, то он время от времени в безмолвии глубокой ночи воскрешал в памяти слова, произнесённые кардиналом Латино в ходе их первой встречи, чувствуя себя совершенно бессильным перед многочисленными «почему?», осаждавшими его разум. Почему он не мог и не должен был знать правду? Почему и от кого он должен быть защищён? Как случилось, что его бедная мать была лично знакома с таким важным прелатом и почему она доверила ему тайну о своём сыне? Почему этот секрет был так опасен не только для Тристана, но и для всей Католической Церкви?

Бывало, в голове его всплывали образы знакомых с детства людей и мест, но теперь, когда единственный в этом мире родной человек отдал его на попечение такого видного благодетеля, Тристан не мог пренебречь идеальной возможностью всерьёз заняться тем, что с пламенным воодушевлением воспевалось отцами-доминиканцами. Посему сосредоточился на учёбе и быстро приспособился к среде римского духовенства, помпезно обставленным помещениям Курии, грандиозным монументам, величественным дворцам, лукулловым пиршествам…

… Tempora tempore⁷ он уже чувствовал себя настолько непринуждённо в новой обстановке, что казалось, будто привык к этому стилю жизни с раннего детства. Каждый день дарил ему что-либо новое; ежедневно его культурный багаж пополнялся новыми знаниями; не проходило ни дня, чтобы ему не представился случай познакомиться с новыми людьми, среди которых были князья и пажи, люди искусства и придворные, инженеры и музыканты, герои и миссионеры, иждивенцы и тру́сы, прелаты и публичные женщины. Всеобъемлющая нескончаемая школа жизни…

Впрочем, уметь знакомиться с как можно бо́льшим количеством людей (независимо от их происхождения, звания, сословия, культуры, верования и генеалогии), проникать в их маленький мир, добывать нужные сведения, анализировать мельчайшие детали, прокрадываться в самые потайные уголки человеческой души — всё это составляло основу его профессии. И, видимо, в силу своего ремесла он, на первый взгляд, был другом всех и каждого. В действительности же, из несметного множества мужчин и женщин, с которыми когда-либо свела его жизнь, мало кого наш дипломат относил к числу своих настоящих друзей. С тремя из них Тристан сблизился именно в эти годы и, зная всю их подноготную, бережно хранил сокровенные секреты каждого.

Якопо — монах-бенедиктинец, искусный алхимик, знаток ботаники, адских смесей, зелий, духов и, к тому же, изобретатель превосходных ликёров и дижестивов. Подобно Тристану, он страстно увлекался классической патристикой и изучением вопросов философского поиска истины. Будучи совсем юным, он отправил к праотцам своего учителя — старого гнусного педофила, многократно насиловавшего своих учеников, — использовав в качестве орудия убийства… перегонный куб. Тело развратника, растворённое в кислоте, так никогда и не было найдено.

Вероника, выращенная матерью в одном из венецианских публичных домов, с детства постигла искусство обольщения и вот уже несколько лет жила в Риме, где мастерски пускала в ход освоенные навыки. Каждый день её дом свиданий посещали живописцы, литераторы, военные, богатые купцы, банкиры, графы, маркизы и, чаще других, высокопоставленные прелаты. Из родных у неё никого не осталось, за исключением сестры-близняшки, которую она ни разу в своей жизни не видела, и о чьём таинственном существовании было известно лишь Тристану.

Людовико, сын и подмастерье портного семьи Орсини — человек с утончённым вкусом, творческий, эксцентричный, общительный, большой знаток тканей и всевозможной фурнитуры, всегда прекрасно осведомлённый обо всех новинках и дуновениях моды, рождавшихся в самых разных государствах Итальянского полуострова и Европы. Каков же был его секрет?.. А дело было в том, что Людовико гораздо больше привлекали мужчины, чем женщины, и несмотря на то, что он ни разу не осмелился заявить об этом в открытую, восхищался Тристаном и питал к нему особые чувства, которые порой выходили за рамки простой дружбы.

При первом же удобном случае, в редкие свободные от служебных обязанностей моменты, когда одна миссия была выполнена, а новое поручение от Курии ещё не поступило, начинающий дипломат охотно общался со своими друзьями... Вернувшись в Рим после очередной поездки, он, по обыкновению не теряя времени, спешил навестить каждого из них, чтобы поведать о своих приключениях и принести каждому в подарок какой-нибудь сувенир.

Летом 1477 года, тяжело заболев, кардинал Орсини немедленно вызвал к себе своего протеже, находившегося в тот момент в аббатстве Санта Мария ди Фарфа. Тристан молнией помчался в Рим, но приехав туда, нашёл дворец уже в траурном убранстве. Взбежав на бельэтаж, он увидел, что весь зал — от самого входа до изголовья усопшего — был переполнен князьями и другими знатными особами, которые со скорбным видом перешёптывались между собой. Увы, кардинал покинул этот мир, и вместе с ним ушла в небытие какая бы то ни было возможность узнать из его уст тайну, окутывавшую прошлое молодого папского чиновника.

К сожалению, Его Преосвященство не оставил ничего, что могло бы помочь разгадке. Даже в завещании прелата не было ни малейшего намёка на секрет, упомянутый три года назад.

В дни, последовавшие за смертью кардинала, Тристан с неимоверным упорством принялся за тщательное расследование мельчайших подробностей богоугодной жизни Латино Орсини, обшарив с этой целью всю дворцовую библиотеку. Однако все усилия оказались тщетными: ему не удалось разыскать ровным счётом ничего, никакой мало-мальски стоящей подсказки, кроме… нехватки одной страницы, вырванной из старого дорожного дневника. Документ касался одной важной миссии кардинала Орсини в Барлетте и датировался 1459-ым годом. Практически все манускрипты, написанные Его Преосвященством, хранились с такой маниакальной скрупулёзностью, что любая рукопись, в которой не доставало одного листа, извлечённого притом с явно бросающейся в глаза небрежностью, была бы немедленно приведена в порядок самим Латино или же его рачительными библиотекарями. Именно этот факт на какое-то мгновение показался Тристану подозрительным, но, к сожалению, среди бумаг не обнаружилось ничего иного, что могло бы навести его на какой-либо след или позволило сформулировать какую-либо гипотезу, достойную более глубокого расследования. По этой причине он решил прекратить поиски и вернуться в Курию с тем, чтобы продолжить свою дипломатическую деятельность под руководством Джованни Баттиста Орсини, который между тем получил вожделенный титул апостольского протонотария.

Первые поручения в рамках дипломатических миссий за пределами Папского государства Тристан выполнял будучи приставленным к апостольскому нунцию Роберто Лицианскому, но очень скоро его редкостные дарования — усердие, осмотрительность и тактичность — убедили Джованни Баттиста и его советников в возможности доверять молодому человеку всё более и более сложные и щекотливые вопросы, для разрешения которых ему требовалась определённая свобода действий.

Подобного рода гордиевым узлом, несомненно, была крайне запутанная ситуация, возникшая в ходе Феррарской войны. Помимо того, что в силу разных причин в конфликт оказались втянутыми в той или иной степени все полуостровные княжества, в само́й Папской области обстановка усложнялась с каждым днём. Для того, чтобы её наладить, нужны были искусные стратеги, способные, подобно шахматистам, играть одновременно хотя бы две партии: одну – на внешнеполитической доске, а вторую – вероятно, более рискованную для Святого Престола – на внутренней. А объяснялось это тем, что в Риме на тот момент сформировались два противоборствовавших лагеря: с одной стороны, верные папе римскому кланы Орсини и Делла Ровере, а с другой — князья из рода Колонна, поддерживаемые кланом Савелли.

В общем, надо сказать, что жизнь нашего молодого дипломата была отнюдь не простой: союзник, с которым ещё вчера за ужином был скреплён священный и неразрушимый альянс, к утру мог превратиться в злейшего презренного врага — простую пешку, которую было необходимо убрать с доски, чтобы избежать шаха или получить возможность сделать рокировку, разменную фигуру, приносимую в жертву, чтобы обрести возможность нанести финальный удар…

Уже в самом начале осени 1482 года крутой поворот в политике Папского государства стал довольно ощутимым. Святым Престолом было решено положить конец войне, поэтому Тристан был послан ко двору Гонзага с целью продемонстрировать новую позицию Рима в отношении Феррары и Мантуи. И тем временем, пользуясь радушным гостеприимством хозяев и имея свободный доступ ко всем помещениям великолепного дворца, двадцатидвухлетний красавец уж точно не мог остаться нечувствительным к соблазнительным прелестям молодых знатных дам, пламенно выказывавших свой интерес к его особе в те холодные зимние вечера.