Читать книгу Хроники Кадуола: Эксе и Древняя Земля - Джек Вэнс - Страница 11

Сирена скрылась за горизонтом. Глоуэн Клатток, промокший до нитки и дрожащий от холода, отвернулся от бушевавшего в сумерках океана и побежал вверх по Приречной дороге. Добравшись до пансиона Клаттоков, он торопливо распахнул дверь главного входа и зашел в вестибюль, где, к своему огорчению, обнаружил Спанчетту Клатток, только что спустившуюся по роскошной парадной лестнице.

Спанчетта тут же остановилась, чтобы критически оценить костюм запыхавшегося Глоуэна. Сегодня вечером она задрапировала свой величественный торс в длинное платье, драматически расшитое полосами ярко-алой и черной тафты; плечи ее утепляла короткая черная блузка, а из-под платья выглядывали серебристые тапочки. Огромный тюрбан ее темных кудрей спиралью обвивала нитка черных жемчужин; в ушах висели длинные серьги с такими же черными жемчужинами. Окинув Глоуэна взглядом с головы до ног, Спанчетта отвела глаза, поджала губы и поспешила в трапезную.

Глоуэн поднялся в квартиру, где он проживал с отцом, Шардом Клаттоком. Сразу же сбросив мокрую одежду, он принял горячий душ и уже накинул сухую рубашку, когда прозвучал колокольчик телефона.

«Я вас слушаю!» – отозвался Глоуэн.

На экране появилось лицо Бодвина Вука. «Солнце давно зашло, – раздраженно напомнил начальник отдела B. – Надо полагать, ты прочел письмо Флоресте? Я ждал твоего звонка».

Глоуэн натянуто усмехнулся: «Успел прочесть первые две строчки. Судя по всему, отец еще жив».

«Рад слышать. Что тебя задержало?»

«Неприятная встреча на пляже. Дело кончилось потасовкой в прибое. Я выжил, Керди утонул».

Бодвин Вук сжал голову руками: «Не хочу больше ничего слышать! Это просто какой-то кошмар. А ведь он был Вук!»

«Так или иначе, я собирался вам позвонить».

Бодвин Вук глубоко вздохнул: «Мы опубликуем отчет о несчастном случае – Керди утопился. И забудем обо всей этой тошнотворной истории. Понятно?»

«Понятно».

«Не совсем ясно, почему ты вдруг решил прогуляться по пляжу один именно сегодня. Нападения следовало ожидать».

«Я ожидал его, директор. Именно поэтому я направился на пляж. Керди ненавидел океан, и я решил, что зрелище штормовых волн его остановит. В конце концов он умер той смертью, которой больше всего боялся».

Бодвин Вук хмыкнул: «Самонадеянное решение. Допустим, он устроил бы тебе засаду, застрелил бы тебя и уничтожил бы письмо Флоресте. Что тогда?»

«Это было бы не в характере Керди. Он хотел задушить меня собственными руками».

«Откуда следует, что в данном случае, когда ему уже нечего было терять, он не изменил бы своим привычкам?»

Глоуэн задумался и слегка пожал плечами: «В таком случае я заслужил бы ваш выговор».

Бодвин снова хмыкнул и поморщился. «Я суров и справедлив, но еще не дошел до того, чтобы делать выговоры мертвецам, – директор откинулся на спинку кресла. – Больше не будем об этом говорить. Принеси-ка это письмо ко мне в управление, и мы прочтем его вместе».

«Хорошо».

Глоуэн собрался было выйти из квартиры, но застыл, как только взялся за ручку двери. Пробыв в этой позе несколько секунд, он вернулся в боковую комнату, служившую чем-то вроде кладовой и канцелярии. Здесь он сделал копию письма Флоресте. Эту копию он аккуратно сложил и положил в ящик, а оригинальный экземпляр засунул в карман, после чего удалился.

Через десять минут Глоуэн прибыл в помещения отдела B на втором этаже нового здания управления Заповедника, и его немедленно провели в личный кабинет Бодвина Вука. Как всегда, директор восседал за столом в массивном, обтянутом черной кожей кресле. «Давай его сюда!» – протянул руку Бодвин. Глоуэн передал ему письмо. Бовин Вук махнул рукой: «Садись».

Глоуэн подчинился. Бодвин Вук вынул письмо из конверта и принялся читать его вслух однообразно-гнусавым тоном, совершенно не соответствовавшим экстравагантным оборотам и метким наблюдениям Флоресте.

Письмо, достаточно непоследовательное, содержало ряд многословных отступлений, разъяснявших философию автора. Формально выразив раскаяние по поводу своих прегрешений, в целом и в общем Флоресте пытался обосновать и оправдать эти прегрешения. «Могу заявить со всей определенностью: не вызывает сомнений тот факт, что я – один из редких людей, с полным правом претендующих на звание „сверхчеловека“, – писал Флоресте. – Подобного мне не встретишь на каждом углу! В моем случае общепринятые нравственные ограничения неприменимы. Они препятствуют воплощению в жизнь непревзойденных творческих замыслов. Увы! Как рыбе в аквариуме, плавающей среди других рыб, творцу нового и неповторимого приходится соблюдать правила, введенные подражателями и посредственностями, если он не хочет, чтобы ему безжалостно обглодали плавники!»

Флоресте признавал, что «поклонение искусству» подтолкнуло его к нарушению законов: «Не раз я шел напрямик вместо того, чтобы тратить драгоценное время и приближаться к достижению целей разрешенной извилистой дорогой. Мне устроили западню – и теперь мои плавники злорадно обглодают».

«Если бы мне довелось прожить свою жизнь заново, – рассуждал Флоресте, – конечно же, я вел бы себя гораздо осмотрительнее! Разумеется, некоторым удается заслуживать аплодисменты так называемого „общества“, в то же время пренебрегая неприкосновенными догмами того же общества и даже презрительно насмехаясь над ними. В этом отношении „общество“ напоминает огромное раболепное животное: чем грубее ты с ним обращаешься, тем больше оно тебя обожает. Теперь, однако, слишком поздно сожалеть о том, что я обращался с „обществом“ слишком хорошо».

Флоресте перешел к обсуждению своих преступлений: «Нет весов, которые позволили бы точно определить тяжесть моих так называемых „правонарушений“ или убедиться в том, насколько нанесенный ими ущерб уравновешивается их благотворными последствиями. Принесение в жертву нескольких жалких отпрысков рода человеческого, в противном случае осужденных на бессмысленное и тягостное существование, вполне может оправдываться осуществлением моей великой мечты».

Бодвин Вук прервался, переворачивая страницу.

«Надо полагать, жалкие отпрыски рода человеческого не согласились бы с точкой зрения Флоресте», – позволил себе заметить Глоуэн.

«Само собой, – отозвался Бодвин Вук. – По существу Флоресте выдвигает очень сомнительный постулат. Мы не можем позволить каждому собачьему парикмахеру, возомнившему себя „служителем искусства“, потворствовать мерзким жестокостям и убийствам „по велению муз“».

На следующей странице Флоресте уделил внимание Симонетте: она много рассказывала ему о том, как сложилась ее жизнь. В ярости покинув станцию Араминта, она странствовала по закоулкам Ойкумены, изобретательно добывая себе пропитание заключением и расторжением браков, сожительством, расчетливыми ссорами и примирениями, никогда не поступаясь своими интересами и не отступая перед рискованными приключениями. Примкнув к последователям мономантического культа, она познакомилась с Зайдиной Баббз, впоследствии возглавившей семинарию в качестве «ордины Заа», а также с беспощадной уродливой особой по имени Сибилла Девелла. Сговорившись и помогая одна другой, три подруги заняли высокое положение в иерархии культа и фактически подчинили себе всю секту.

Ритуалы и ограничения скоро опостылели Симонетте, и она покинула семинарию. Уже через месяц она повстречалась с Титусом Зигони – пухлым, низкорослым и бесхарактерным наследником большого состояния. Титусу принадлежали ранчо «Тенистая долина» на планете Розалия и роскошная космическая яхта со странным наименованием «Мотыжник». В глазах Смонни последнее обстоятельство оказалось неотразимо привлекательным, и она женила на себе Титуса Зигони прежде, чем тот успел сообразить, что происходит.

Через несколько лет Смонни побывала на Древней Земле, где случайно – или не случайно – познакомилась с неким Кельвином Килдьюком, занимавшим должность секретаря Общества натуралистов. Беседуя с Симонеттой, Килдьюк упомянул о казнокрадстве своего предшественника на посту секретаря Общества, Фронса Нисфита. Килдьюк подозревал, что в своей алчности Нисфит осмелился продать оригинальный экземпляр Хартии коллекционеру старинных документов. «Разумеется, теперь это не играет практически никакой роли, – поспешил добавить Килдьюк. – Управление Заповедника существует самостоятельно, и его существование, насколько мне известно, нисколько не зависит от наличия или отсутствия оригинала Хартии».

«Разумеется, – согласилась Смонни. – Естественно! Любопытно было бы узнать, с кем именно заключал сделки нечестивец Нисфит».

«Трудно сказать».

Расспрашивая торговцев антиквариатом, Симонетта нашла один из похищенных документов, входивший в коллекцию, приобретенную на аукционе неким Флойдом Суэйнером. Дополнительные розыски позволили установить адрес покупателя, но к тому времени Флойд Суэйнер уже давно умер. Соседи и родственники отзывались о его наследнике и внуке, Юстесе Чилке, как о непутевом разгильдяе, нигде не находившем пристанища и лишь время от времени присылавшем открытки то с одной, то с другой богом забытой планеты. Никто не имел представления о его местопребывании в настоящее время.

На Розалии, между тем, наблюдалась острая нехватка рабочей силы. Симонетта договорилась с Намуром о поставках йипов-переселенцев, вынужденных отрабатывать стоимость космического полета, и таким образом возобновила связь с Кадуолом.

Намур и Смонни придумали чудесный новый план. Умфо Йиптона, Калиактус, дряхлел и начинал впадать в детство. Намур уговорил его приехать на Розалию, чтобы пройти курс омолаживающего лечения. В усадьбе ранчо «Тенистая долина» старика Калиактуса отравили. На престоле умфо его заменил Титус Зигони, с тех пор величавший себя Титусом Помпо.

После длительных поисков нанятые Симонеттой детективы обнаружили, что Юстес Чилке работал гидом экскурсионного автобуса в Семигородье на планете Джона Престона. В кратчайшие возможные сроки Смонни познакомилась с Чилке и наняла его управляющим ранчо «Тенистая долина». Через некоторое время она решила выйти за него замуж, но Чилке вежливо отказался от такой чести. В приступе капризного раздражения Смонни уволила Чилке. В конечном счете Намур привез его на станцию Араминта.

«Смонни и Намур – удивительная пара, – писал Флоресте. – Ни тот, ни другая не знают, что такое угрызения совести, хотя Намур любит изображать из себя человека высококультурного и на самом деле может быть приятным собеседником, которому известны многие, самые неожиданные вещи. Намур умеет подчинять свое тело приказам железной воли: подумать только! Он играл роль обходительного любовника и Спанчетты, и Симонетты, с апломбом предотвращая любые столкновения между сестрами. Я вынужден отдать ему должное – хотя бы потому, что никогда не встречал человека, столь отважного в обращении с женщинами.

Как мало времени мне осталось! Если бы мне суждено было жить, я поставил бы героический балет для трех танцоров в главных ролях Смонни, Спанчетты и Намура. С какой полной достоинства грацией они передвигались бы по сцене! Я уже ясно представляю себе хореографическое развитие: они кружатся, они подхватывают друг друга, они тянутся ввысь, они появляются и пропадают, вообразившие себя своевольными полубогами марионетки ужасной справедливости судьбы! В моей голове уже звучит музыка: мучительно-пикантная, жгучая до слез! А костюмы, костюмы! Феерическое представление! Поразительный танец! Три фигуры олицетворяют чуткое мировосприятие и самосознание. Я вижу их на сцене: они обходительно сходятся и расходятся, приближаются к зрителям и удаляются в полумрак, жеманничая и охорашиваясь, каждый в своей неповторимой манере. Чем все это кончится, каков будет финал?

Но все это пустая шутка! Зачем занимать мой бедный ум таким вопросом? Завтра утром уже некому будет поручить режиссуру балета».

И снова Бодвин Вук прервал чтение: «Пожалуй, нам следовало разрешить Флоресте поставить его последний спектакль! Он нашел поистине захватывающий сюжет».

«Я всегда скучаю на таких представлениях», – признался Глоуэн.

«Ты слишком молод или слишком практичен для того, чтобы стать ценителем балета. Флоресте буквально кипит любопытнейшими идеями».

«Его отступления утомительно многословны, даже если они имеют какое-то отношение к сути дела».

«А! Только не с точки зрения Флоресте! Перед нами его духовное завещание – он излагает сущность своего бытия. Эти строки – не случайный плод праздного легкомыслия; скорее их можно назвать стоном бесконечной скорби». Бодвин Вук вернулся к письму: «Буду читать все подряд. Надеюсь, рано или поздно он соблаговолит поделиться парой фактов».

Действительно, стиль Флоресте мало-помалу становился не столь выспренним. Перед возвращением Глоуэна на станцию Араминта Флоресте посетил Йиптон, чтобы запланировать новую серию развлечений. На остров Турбен теперь возвращаться нельзя было – приходилось выбрать другое, более удобное место для организации оргий. Во время последовавшего совещания язык Титуса Помпо, усердно налегавшего на «пиратские» коктейли с ромом, развязался, и он проболтался о том, что Смонни свела наконец старые счеты. Она захватила Шарда Клаттока, заключила его в тюрьму и конфисковала его автолет. Титус Помпо печально покачал головой: Шард дорого заплатит за высокомерное пренебрежение, причинившее Симонетте столько страданий! А конфискованный автолет частично компенсировал потерю летательных аппаратов, уничтоженных отделом B во время облавы. Опорожнив еще бокал, Титус Помпо заявил, что подобные конфискации будут продолжаться. Лиха беда начало!

«Посмотрим, посмотрим!» – пробормотал Бодвин Вук.

Шарда отвезли в самую необычную из тюрем, где все было наоборот, все было вверх ногами. Там заключенные могли совершать попытки побега в любое время, когда им заблагорассудится.

Бодвин Вук снова прервал чтение и нацедил себе и Глоуэну по кружке эля.

«Странная тюрьма! – заметил Глоуэн. – Где она может находиться?»

«Продолжим. Флоресте отличается некоторой рассеянностью, но подозреваю, что он не упустит эту немаловажную деталь».

Бодвин снова принялся читать. Флоресте на замедлил назвать местонахождение уникальной тюрьмы – потухший вулкан Шатторак в центре континента Эксе, древнюю сопку, возвышавшуюся на семьсот метров над болотами и джунглями. Заключенных поместили в расчищенной полосе за частоколом, окружавшим вершину сопки и защищавшим тюремщиков. Склоны вулкана, за исключением самой вершины, покрывала буйная тропическая растительность. Для того, чтобы не стать добычей лесных хищников, пленники ночевали в шалашах на деревьях или сооружали свои собственные ограды. Мстительность Симонетты не позволяла убить Шарда сразу – его ожидала гораздо худшая участь.

Напившись до неспособности встать из-за стола, Титус Помпо поведал заплетающимся языком, что на склоне Шатторака замаскированы пять автолетов, а также большой запас оружия и боеприпасов. Время от времени, когда Симонетта желала покинуть Кадуол, космическая яхта Титуса приземлялась на площадке под вершиной Шатторака, приближаясь к вулкану на бреющем полете со стороны, противоположной радару станции Араминта. Титус Помпо был весьма удовлетворен приятным существованием в Йиптоне – к его услугам были неограниченный ассортимент деликатесов и всевозможных коктейлей, услуги лучших массажисток и отборные девушки атолла.

«Это все, что я знаю, – писал в заключение Флоресте. – Несмотря на мое плодотворное сотрудничество с населением станции Араминта, где я надеялся воздвигнуть себе незабываемый монумент, я считал, что мне следовало хранить в тайне сведения, полученные от пьяного Титуса Помпо – тем более, что все эти обстоятельства рано или поздно должны были стать общеизвестными без моего вмешательства. Возможно, я ошибался. Вам мои соображения могут показаться нелогичными и сентиментальными. Вы можете настаивать на том, что с моей стороны «правильно» было бы донести на моих сообщников, и что любые попытки избежать доносительства или повременить с исполнением так называемого «общественного долга» безнравственны. Не стану с этим спорить, мне уже все равно.

Желая привести хоть какой-нибудь довод в свою пользу, я мог бы указать на тот факт, что я не вполне недостоин доверия. В меру своих возможностей я выполнил свои обязательства перед Намуром – чего он никогда не сделал бы для меня. Из всех человеческих существ он в наименьшей степени заслуживает снисхождения, причем его вина никак не меньше моей. И все же, всеми покинутый глупец, я сдержал свое обещание и дал ему время бежать. Надо полагать, Намур больше не потревожит станцию Араминта своими интригами – и хорошо, ибо Араминта дорога моему сердцу; здесь я мечтал построить мой центр исполнительских искусств, новый Орфеум! Воистину, я согрешил. Пусть же добро, совершенное от моего имени, возместит мои прегрешения.

Слишком поздно проливать слезы раскаяния. В любом случае, они не будут выглядеть убедительными и правдоподобными – даже в моих собственных глазах. И тем не менее, теперь, когда все уже сделано и сказано, я вижу, что умираю не из-за своей продажности, а по своей глупости. «Увы! Будь я умнее, все могло бы сложиться по-другому!» – самые горькие слова, какие может произнести человек.

Такова моя апология. Соглашайтесь с ней или нет – воля ваша. Меня одолевают усталость и великая печаль: я больше не могу писать».