Читать книгу Небо без звезд - Джессика Броуди - Страница 13

Ели в Обители всегда молча.

«В благодарном молчании», – говорили сестры. И Алуэтт[14] умела быть благодарной. Она и впрямь испытывала самую искреннюю признательность, поскольку понимала, какое это благословение – получить на обед миску картофельного супа, когда по всей Латерре дети плачут от голода, а взрослые дерутся из-за крошек черствого капустного хлеба. Сестра Жаке рассказывала, что у иных детей из Трюмов даже нет родителей, так что их совсем некому защитить. Алуэтт Торо была чрезвычайно признательна судьбе за то, что живет здесь, в приюте Сестринской обители, в тепле и безопасности, за то, что ей не приходится нищенствовать и воровать.

А то и делать что-нибудь похуже.

Благодарность давалась Алуэтт легко.

Беда была в торопливости.

Ведь это самое молчание за трапезой означало не только отсутствие разговоров, но и благодарное внимание к пище. Короче говоря, есть полагалось очень-очень медленно. Старая сестра Мьюриэль была мастером по этой части. Эта достойная женщина, увенчанная нимбом ярких светлых кудрей, каждый кусочек пережевывала двадцать пять раз. Двадцать пять радостных и благодарных движений челюстями. В удачный день у самой Алуэтт их выходило пять или шесть. А уж когда подавали суп…

Ну скажите, как можно жевать суп?

Алуэтт знала, что, подобно сестре Мьюриэль, должна вкушать пищу медленно и вдумчиво, наслаждаясь каждым куском, который приготовил для них отец. Знала, что если хочет со временем стать сестрой, должна соблюдать все правила, быть внимательной на уроках, изучать «Хроники», помогать в библиотеке и прилежно исполнять свои обязанности.

Обычно она такой и была: внимательной и прилежной.

Только сегодня это давалось ей труднее, чем всегда.

Потому что сегодня у нее был трансмиттер.

Алуэтт окинула взглядом трапезную Обители: десять сестер тихо и сосредоточенно черпали ложками суп. Опустив свободную руку в глубокий карман хламиды, заменявшей ей платье, она нащупала маленький силиконовый кубик. Он был на прежнем месте, завернутый для надежности в носовой платок.

Такой крошечный. А сколько он для нее значит!

Алуэтт так напряженно боролась с улыбкой, что даже губы заболели.

Два месяца. Вот сколько времени ей пришлось собирать трансмиттер. Сто два дня тайных трудов за верстаком сестры Денизы, пока та вместе с другими сестрами запиралась в Зале собраний для ежедневного ритуала Безмолвного Размышления. Целых два месяца.

А сегодня она наконец проверит, окупится ли ее тяжкий труд.

Алуэтт легонько погладила грань трансмиттера кончиками пальцев. И представила, сколько возможностей открывает этот маленький аппаратик. Он был ключом. Ключом к тайнам, к неизвестной ей части мира.

Мира, который Алуэтт почти не помнила и не видела вот уже двенадцать лет.

А ведь он существовал всего в каком-нибудь десятке метров у них над головой.

От резкого тычка в бок Алуэтт едва не выронила ложку. Выдернув руку из кармана, подняла взгляд на принципаль Франсин, главу Обители, встретила взгляд ее стальных серых глаз. Сестра похлопала по воздуху ладонью и многозначительно указала взглядом на миску Алуэтт. Опять их воспитанница слишком спешила за едой.

«Помедленнее, – напомнила себе Алуэтт. – Не торопись, не то они догадаются…»

Снова опуская глаза на миску с супом, она поймала взгляд своей любимой сестры Жаке, пославшей ей ободряющую улыбку. Короткие темные волосы Жаке торчали во все стороны, свободная рука играла с четками. Каждая сестра носила на шее нитку четок, и Алуэтт не терпелось получить точно такие же. В этот знаменательный день ее имя выгравируют на маленькой металлической бирке, подвешенной на концах нити.

Алуэтт взглянула на стенные часы. Осталось всего пять минут. Отсчитывая секунды, она слышала только звон ложек в суповых мисках да щелканье бусин на четках Жаке. Пока наконец – наконец-то! – тишину не нарушил звук колокольчика, возвестившего об окончании трапезы. Алуэтт первой вскочила на ноги. Подхватив свою миску, она стрелой бросилась в кухню, где отец вытирал посудным полотенцем большой котел.

– Merci papa![15] – выкрикнула она, бросила миску в раковину и, развернувшись на пятках, подхватила с крючка на стене два ведра.

– Эй, куда это ты так спешишь? – крикнул ей вслед отец. – Просто спасибо? Твоему papa уже не причитается поцелуя? Ты, видно, стала слишком взрослая?

Ухмыльнувшись, Алуэтт поспешно вернулась к нему. Она выросла уже высокой, такой высокой, что в низких дверях Обители ей приходилось пригибать голову, но, чтобы поцеловать отца в щеку, все же понадобилось встать на цыпочки.

Он нагнулся к дочери, блеснув жесткими седыми волосами в полумраке кухни, и ответил на поцелуй, чмокнув ее в лоб.

– Не забудь вовремя отскрести полы, Маленький Жаворонок, – шепнул он. – Не то принципаль Франсин будет недовольна.

Алуэтт насупилась:

– Принципаль Франсин всегда мною недовольна.

Гуго Торо был настоящий великан, с ладонями, широкими, как обеденные тарелки. Но эти руки умели быть и нежными. Сейчас он, подняв одну, шутливо дернул дочку за упругий темный завиток волос.

– Она хорошая женщина, Алуэтт. Она была добра к нам. Дала мне работу. – Гуго махнул полотенцем, обозначив одним взмахом всю кухню. – И она предоставила нам дом, убежище на целых двенадцать лет. Сердце у принципаль Франсин доброе.

Он улыбнулся, и морщинки стрелками разбежались вокруг темных глаз под густыми белыми бровями. Затем отец понизил голос и заключил:

– Хотя иной раз она, конечно, и бывает слишком строгой.

Отец одной рукой легко подхватил кухонный котел, поднял его над головой и поставил на верхнюю полку. Как будто огромный котел был не тяжелее полотенца. Когда он задвигал котел на место, короткий рукав его рубахи соскользнул, открыв на мускулистой правой руке пять серебристых бугорков. Отец никогда не рассказывал, что значит эта метка и откуда она у него взялась. Алуэтт часто водила пальцами по металлической поверхности, считая ямки и выпуклости и выспрашивая, почему и у нее тоже нет таких. Тогда папа смеялся, ласково и снисходительно, и говорил только: «У тебя таких никогда не будет, ma petite. Никогда». Один раз она поинтересовалась, были ли такие же удивительные блестящие метки на коже ее матери. Он ничего не ответил.

Гуго Торо дарил Алуэтт любовь – пожалуй, даже больше, чем она заслуживала. Он давал ей пищу – больше, чем доставалось третьему сословию на Латерре. Но он редко давал дочери ответы на вопросы.

Так что она уже почти отвыкла их задавать.

Почти.

– Папа, а теперь мне надо идти, – сказала Алуэтт, подхватив наконец два металлических ведра. – Но после ужина я помогу тебе с посудой.

– Как же, как же, от тебя, пожалуй, дождешься, – засмеялся он и ласково махнул в ее сторону полотенцем. – Все, Маленький Жаворонок, кыш отсюда!

Алуэтт отнесла ведра к кухонной мойке и открыла кран. Вода сегодня набиралась мучительно медленно.

«Ну, скорей же, скорей», – про себя торопила она струйку.

Наполнив наконец ведра, Алуэтт вытянула их из раковины и потащила из кухни по грязному коридору. Ведра оттягивали руки, вода расплескивалась на полы длинной серой хламиды. Но двигалась девочка быстро. Она годами скребла полы и носила воду, а потому стала сильной. Не такой, конечно, как отец. Но все-таки сильной.

Добравшись до вестибюля, она осторожно поставила ведра возле маленькой ниши, в которой скрывался единственный выход из Обители. Сестры, направляясь в Зал собраний, уйдут в другую сторону. И там запрутся самое малое на два часа за своими Безмолвными Размышлениями. А если кто из них и забредет в этот конец убежища, то увидит ведра и решит, что Алуэтт где-то неподалеку моет полы.

Она их и вымоет, разумеется, но только потом. Обязательно как следует все отскребет.

Только сперва проверит, работает ли трансмиттер.

Алуэтт нырнула под арку. Почти все комнаты Обители были маленькими и темными, а потолки можно было достать рукой. Но самым тесным и обветшалым был вестибюль. В нем едва хватало места, чтобы открыть внутрь тяжелую дверь из пермастали. Через эту дверь Алуэтт прошла лишь один раз в жизни: когда в четыре года вместе с отцом появилась здесь, в тайном убежище под землей. После того как ее мать умерла от тяжелой болезни, отец пришел просить сестер о помощи, потому что не мог же он совсем один растить малышку. Едва Алуэтт оказалась внутри, как дверь с лязгом захлопнулась, запечатав их внутри на целых двенадцать лет. Она не помнила ни тот день, ни того, как они жили, прежде чем очутились тут. Порог Обители переступали только сестра Жаке и сестра Лорель, доставлявшие с Зыбуна припасы на неделю: лишь эти две женщины открывали дверь и поднимались вверх по лестнице, ведущей в большой мир наверху.

Но сейчас Алуэтт думала не о двери. Она встала перед крошечным экранчиком, встроенным в стену. Сегодня камера наблюдения транслировала темное изображение: опять случилась протечка. Капли одна за другой стекали прямо на наружную микрокамеру. Малюсенькое устройство, наблюдавшее за входом в Обитель, было скрыто в машинном зале одного из старых транспортных кораблей Валлонэ.

Монитор не давал почти никакого представления о мире наверху. Зернистое черно-белое изображение захватывало только стены из пермастали, несколько ржавых механизмов и большую лужу, вечно маячившую посредине. Но Алуэтт хватало и того. Она с малолетства любила пробраться в вестибюль и любоваться этим видом. Крошечным ломтиком неизвестного ей мира. Это было все равно что подглядывать в замочную скважину. Обзор был невелик, но открывал бесконечные возможности.

Взгляд Алуэтт скользнул по панели управления под монитором. Убедившись, что коридор пуст, она провела пальцами по кромке, нашла паз, куда как раз умещался ее ноготь. Пластиковая крышка легко отскочила.

Алуэтт знала, что сестры не одобрили бы ее поступок. Даже сестра Жаке, учившая девочку всегда и во всем сомневаться.

Весь смысл убежища заключался в его оторванности от внешнего мира. Сестры хранили книги Первого Мира и вели «Хроники». Целью их святого труда было не только составление летописи Латерры, но и охрана библиотеки, спасенной со старой гибнущей планеты и контрабандой доставленной сюда, в систему Дивэ. Еще с 362 года о. п. д. – от Последних Дней, – когда строилась Обитель, хранили сестры эти сокровища. Они дорожили, как здесь говорили, «духовной жизнью» и потому сторонились верхнего мира, жестокого и опасного. Те, кто жил вне убежища, ценили другое. Верхнему миру не было дела до книг, там раздумья в тишине и уединении были не в чести. Там и письменную-то речь давно забыли.

Министерство, если бы обнаружило Обитель, наверняка уничтожило бы книги и «Хроники». И все, чего добились сестры за сто сорок три года, пошло бы прахом.

– Мы – защитники знания и хранители истории, – сказала однажды принципаль Франсин на уроке истории, когда Алуэтт читала том «Хроник». – Летопись мира и происходящих в нем событий – благословенная и жизненно важная миссия. – И она погрозила ученице вечным пером. – А единственный долговечный и надежный способ – делать работу вручную. Вот почему мы должны всячески хранить и лелеять письменность. Не будем забывать об ошибках предков.

У Алуэтт, сколько она себя помнила, было одно-единственное желание: стать сестрой Алуэтт, то есть официальным, полезным членом Обители. Получить право каждый день посещать Зал собраний и участвовать в ритуале Безмолвного Размышления. Хранить и дополнять «Хроники». Не только стирать пыль с бесценных книг библиотеки, но и положить всю свою жизнь на их защиту.

Ей по-прежнему всего этого хотелось. Правда, очень хотелось. Просто она никак не могла понять, почему нельзя жить духовной жизнью и повидать верхний мир.

Только одним глазком, говорила она себе. Ей и этого вполне хватит. Панель управления за щитком была маленькой и старой, но все детали ее находились в хорошем состоянии. Алуэтт отставила в сторону пластмассовую крышку, запустила руку в карман и достала маленькие плоскогубцы. Сдув с глаза темную кудряшку, она прищурилась на панель, высматривая старый трансмиттер. Подхватила его за краешек плоскогубцами и аккуратно вытащила из гнезда. Монитор камеры мигнул и погас. Она опустила в карман старый ржавый трансмиттер. Сразу видно, что его много лет не меняли.

Панели управления всегда напоминали Алуэтт их убежище. У каждой сестры в Обители, как у деталей электронной схемы, имелась своя функция. Сестра Жаке занималась библиотекой и вела каталог. Сестра Лорель заботилась о здоровье членов маленькой общины и лечила их своими травами и самодельными мазями. Сестра Дениза следила за работой технических устройств. А принципаль Франсин, глава Обители, играла роль главного чипа памяти.

Из другого кармана хламиды Алуэтт достала платок с завернутым в него трансмиттером. Мысль смастерить новую деталь для монитора пришла ей в голову, как только сестра Дениза на уроках естествознания дошла до основ электроники. Теперь конструкция, создание которой заняло целых сто два дня, лежала у нее на ладони, сверкая и подмигивая в полумраке.

Ухватив деталь за краешек кончиками плоскогубцев, девушка бережно вставила ее в гнездо.

– Вот так: просто и надежно, – шепнула она.

Деталь вошла в прорезь.

Затаив дыхание, Алуэтт уставилась на монитор. И… ничего – экран оставался темным. Внутри у нее все задрожало от ужаса. Неужели она потратила два месяца впустую?

Алуэтт чуть сильнее подтолкнула трансмиттер.

– Ну же, – шепнула она, перебегая взглядом от панели к экрану. Но монитор был по-прежнему черен.

Девушка злобно уставилась на новый трансмиттер, праздно засевший в гнезде. Она должна заставить его работать. Просто должна. Она уняла дрожь в руке с плоскогубцами и потянулась, чтобы вынуть новую деталь. Может, если вернуться к верстаку сестры Денизы и перепаять…

Осторожно вытягивая трансмиттер из гнезда, Алуэтт кое-что заметила. Контакт смотрел не в ту сторону. Неужели ее угораздило спаять все вверх ногами?

Вдруг она залилась смехом и хлопнула себя по лбу:

– Вот балда! – Припаяла-то она все правильно. А вот вставила вверх ногами!

Вновь преисполнившись надежды, Алуэтт осторожно, не выпуская трансмиттер, перевернула плоскогубцы и попробовала еще раз.

И вот…

Экран залили краски. Алуэтт чуть не выронила плоскогубцы, жадно пожирая глазами изображение, впитывая его целиком. У нее получилось! Новый трансмиттер работал! На месте черно-белой картинки теперь светились все мыслимые цвета. Ярко-красные, зеленые и синие провода тянулись к механизму в левом углу. Коричневая ржавчина пермастали походила на корку хлеба, который выпекал по утрам ее отец. В какое-то невидимое для камеры отверстие врывался золотой луч. Интересно, дверь там или световое окошко?

И еще лужа!

Алуэтт тысячу раз видела эту лужу. Но прежде, на монохромном экране, она была черной и серебристой. Вода как вода. Теперь лужа стала радужной. Свет падал на поверхность точно под нужным углом, и пленка переливалась ослепительными цветами. Голубые и зеленые разводы, красные капли.

Красные?

Алуэтт так и прилипла к экрану, на котором в лужу опять упала капля жидкости. Только вот на дождь это похоже не было. Темная, багровая капля. Больше напоминает…

Кровь.

Едва в ее сознании вспыхнула эта мысль, как в поле зрения появился кто-то незнакомый.

Мужчина.

Его высокая фигура почти заслонила экран. Алуэтт громко ахнула и шарахнулась от монитора.

– Ого! – Это слово будто всколыхнуло воздух. – Кто же это такой?!

Алуэтт никогда никого не видела на этом экране. Ни разу за все те годы, когда украдкой пробиралась в вестибюль, чтобы посмотреть на то, что происходит снаружи. Она решила, что раз корабли теперь уже не летают, то старый машинный зал больше никому не нужен. Потому-то он и стал идеальным укрытием для входа в Обитель.

Незнакомец пошатнулся. Казалось, он вот-вот рухнет или, по крайней мере, упадет на колени. Алуэтт моргнула раз-другой, проверяя, не обманывают ли ее глаза.

Но человек никуда не делся.

Алуэтт снова придвинулась к монитору. Сердце глухо ударилось в ребра, когда он прижал руку ко лбу и кровь, просочившись у него между пальцами, закапала на длинный серебристый дождевик. Мужчина был ранен. Серьезно ранен.

– Нет! – вырвалось у нее. Алуэтт и сама удивилась, как громко и резко это прозвучало.

Она протянула руку, коснулась холодной поверхности экрана. Незнакомец, шатаясь, сделал еще несколько шагов и остановился. Девушка, растопырив пальцы, целиком накрыла его ладонью. Ну и как теперь быть? Надо помочь этому человеку. Но как это сделать, если она находится здесь, в убежище, в десяти метрах под землей?

Все равно что за целую галактику от него.

Уронив руку, Алуэтт зашептала:

– Ничего. Ты справишься сам. Должен справиться. Иди. Найди кого-нибудь, кто тебе поможет.

Но мужчина поступил ровно наоборот. Он проковылял дальше, в глубину машинного зала, и ухватился за ржавую трубу на стене. Труба сломалась под его рукой, и раненый упал на пол.

– Нет! – повторила Алуэтт, на этот раз хриплым от ужаса шепотом. – Ну же, вставай!

Однако незнакомец не шевелился. Как видно, сознание его то уплывало, то возвращалось: глаза мужчины закрывались, он тяжело поднимал веки и снова опускал их. Рука сползла со лба, и девушка увидела рассеченную кожу. Из раны обильно текла кровь.

Из головы у Алуэтт вдруг вылетело все, кроме наставлений из медицинского учебника, который приносила на уроки здоровья сестра Лорель.

«Открытую рану… следует немедленно зажать… очистить… стерильная перевязка или пластырь… поднять выше… проверить пострадавшего на признаки сотрясения мозга…»

Незнакомец терял сознание.

Он был совсем один.

В заброшенном машинном зале. В грязной луже. «Кто-нибудь должен ему помочь, – с нарастающим отчаянием думала Алуэтт. – Кто-то наверняка придет…»

А потом всплеск страха спровоцировал выброс адреналина, и в мозгу у нее словно бы включилась тревожная сирена: Алуэтт вдруг отчетливо поняла, что этим кем-то должна стать она сама.