Читать книгу Источник - Джеймс А. Миченер - Страница 8

Два глиняных горшка, сошедшие с гончарного круга и обожженные при температуре 880 градусов в Макоре в 1427 г. до н. э. Светло-красного цвета. На внутренних стенках левого горшка темно-красные и желтые полоски. На правом горшке полоски таких же цветов нанесены снаружи. Все цвета приглушены осадками пепла, который падал во время большого пожарища в середине лета 1419 г. до н. э.

Залитая солнцем пустыня была полна молчания, как беззвездное небо. Единственным звуком было мягкое шуршание песка, когда змея, пытаясь спастись от жара, уползала от солнца под защиту тени высокой скалы. Несколько коз тихонько бродили между разбросанными валунами в поисках клочков травы, которая никак не могла тут существовать, а два серых пса из лагеря охраняли стадо, не позволяя козам разбредаться. Как и змея, они вели себя очень настороженно и не столько присматривали за козами, сколько чувствовали присутствие некоего таинственного явления, которого, как они знали, не могло тут быть.

Затем донесся какой-то шорох из кустов – это были заросли кустарника перекати-поле высотой почти в рост человека. Высыхая, они шарами пускались в путешествие по пустыне. И псы насторожились, словно уловили присутствие гиены, подбиравшейся к козам. Но псы не лаяли, продолжая хранить молчание, поскольку шорох в кустах был вызван не животным.

В зарослях забрезжило какое-то свечение, но не последовало ни пламени, ни дыма. Кусты вздрогнули, словно в этот жгучий день решили вырвать корни из земли и отправиться скитаться по пустыне, хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. По мере того как и свечение, и трепетание веток все усиливались, послышался голос. Он был мягок и убедителен.

– Цадок? – (Ответом было полное молчание.) – Цадок? – (Собаки затрусили в сторону голоса.) – Цадок?

Из-за скалы, куда уползла змея, появился старик. Он был лыс, худ, и более шестидесяти лет под солнцем выдубили его кожу. Клочковатая борода падала на грудь, на нем был жесткий свалявшийся шерстяной плащ и грубые сандалии. Старик держал пастуший посох, но не опирался на него.

Осторожно выйдя из-за скалы, он, словно непослушный ребенок, встал перед кустом, горящим холодным пламенем.

– Я здесь, Эль-Шаддай.

– Трижды я звал тебя, Цадок, – произнес голос.

– Я боялся. Ты пришел, чтобы наказать меня?

– Я должен это сделать, – мягко сказал голос, – потому что ты не послушался меня.

– Я боялся покинуть пустыню.

– На этот раз тебе придется идти.

– На запад?

– Да. Поля ждут.

– Как я буду знать, куда мне идти?

– Завтра вечером вернутся твой сын Эфер и его брат Ибша. Они осматривали те земли. И они покажут тебе.

– Нам предстоит осесть в тех местах?

– Тебе достанутся поля, которых ты не обрабатывал, и давильные прессы, которые не ты строил. Стены города откроются, чтобы принять тебя, и ты будешь уважать богов тех мест.

– Это я сделаю.

– Но помни, что на тебя падет проклятие, если ты станешь почитать других богов. Или забудешь мои указания. Я Эль-Шаддай.

– Я буду помнить. И я, и мои сыновья, и их дети.

Куст застыл в неподвижности, и свечение стало меркнуть. Старик простерся на земле и вскричал:

– Эль-Шаддай, Эль-Шаддай! Прости, что я не слушал тебя!

Снова забрезжило свечение, и голос сказал:

– Спи в тени, Цадок. Ты стар и устал.

– Доживу ли я, чтобы увидеть обетованные поля?

– Ты увидишь их и осядешь на них, и в канун победы я в последний раз поговорю с тобой.

Наступило молчание, и в этот день не появилось ни одной гиены.

Как и во все времена, и в эти годы Эль-Шаддай обладал властью приказывать, но люди имели право слушаться его команд или отвергать их, подчиняясь велению своего сознания. Цадок, тщательно обдумав тот факт, что бог приказал ему лечь спать, все же решил уделить это время решению задачи, которую ему необходимо было выполнить, коль скоро его роду предстояло пересечь вражескую территорию. Пристроившись в тени высокой скалы, старик отколол большой кусок кремневого желвака и выровнял его плоский конец, теперь он сможет откалывать острые, как ножевые лезвия, пластины, а их уже придется приматывать к деревянным древкам, которые нарезал один из его сыновей. Нагнувшись над своим кремнем и со старанием юного ученика прикидывая, как обкалывать желвак, он восстанавливал в памяти его историю. Медные инструменты были известны в этих местах вот уже три тысячи лет, и по крайней мере две тысячи лет назад кузнецы в городах выяснили, что если смешать одну часть олова с девятью частями меди, то получится бронза, металл куда тверже любого из составляющих ее компонентов. Из бронзы горожане делали надежные инструменты и грозное оружие. Жизнь в городах претерпела решительные изменения, но старик по-прежнему был верен своему кремню, делая из него любые инструменты и оружие, потребные его народу. Он пользовался кремнем не только потому, что тот доставался даром – бронза в пересчете на шкуры стоила куда как дорого, – но и потому, что не сомневался: если бы бог хотел, чтобы его ибри пользовались бронзой, он бы принес ее в их мир и не требовал бы смешивать металлы, что было странным, подозрительным занятием и свидетельством человеческого высокомерия.

Все проблемы старик решал таким же путем: были древние истины, подтвержденные долгими годами существования, и были какие-то новые подходы, которые могли завести человека в неизведанные области. И старик, оберегая свой народ, решил водить его старыми путями. Он предпочитал привычным образом делать нужные, практичные вещи. Мужчины трудились больше и тяжелее, чем другие, и поэтому их стада множились и процветали. Женщины проводили долгие часы, выделывая ткани, а потому его люди были одеты лучше других кочевников. Он учил, что любое дело надо творить с тщанием и почтением, так что семьи вокруг него цвели и размножались. И пока его люди были согласны жить под защитой Эль-Шаддая, они были счастливы и предприимчивы.

Глава их рода был практичным и деловитым. Вот и сейчас, сидя на корточках, он оббивал небольшим каменным молотом куски кремня и от души наслаждался хорошо выполненной работой, когда острые куски кремня отслаивались один за другим, но он был и человеком духовным, чьи усталые глаза видели за пустыней те невообразимые просторы, где царил прохладный воздух и где обитал единый бог Эль-Шаддай. Люди последующих поколений, говорящие на других языках, переведут его древнее семитское имя, которое на самом деле означало бога горы, как Бог Всемогущий, и после различных преобразований Эль-Шаддай будет означать имя бога, которому поклоняется весь мир. Но в те судьбоносные дни, когда небольшая группа ибри стояла лагерем, ожидая сигнала двинуться на запад, Эль-Шаддай был богом лишь для них. Они даже не были уверены, что он продолжает быть богом для других ибри, которые ушли в далекие земли, например в Египет. Но в одном Цадок был уверен: Эль-Шаддай лично определил цель существования этой группы, потому что из всех поклонявшихся ему в районе между Евфратом и Нилом он выбрал именно ибри своим излюбленным народом, и они жили под сенью его объятий, наслаждаясь безопасностью, незнакомой всем прочим.

Он был самым трудным богом для понимания. Он был бесплотен, но говорил. Он был невидим, но мог двигаться, как столп пламени. Он был всесилен, но терпел мелких божков хананеев. Он властвовал над жизнями людей, но поощрял их пользоваться собственными суждениями. Он был добр и благожелателен, но мог приказать стереть с лица земли целый город, как поступил с городом Тимри, когда Цадоку было семь лет. Эль-Шаддай обитал повсюду и в то же время подчеркнуто был божеством лишь этой одной группы ибри. Он был ревнивым божеством, но позволял тем, кто не относился к ибри, почитать любых богов помельче, которые им нравились.

Обкалывая свой кремень, Цадок думал, что гора, в которой, как предполагалось, обитает Эль-Шаддай, – это не гора в обычном смысле слова, поскольку оскорбительно считать, что такое могущественное существо, как бог, привязано к какому-то конкретному месту, где раскинут его шатер, стоит диван и суетятся наложницы. Ни один человек в здравом уме не может представить столь ограниченного бога. Эль-Шаддай как божество обладал столь всеобъемлющим могуществом, что не мог быть привязанным к какой-то одной горе, разве что она сама была подобна богу. Далекий и вездесущий, он и внизу и наверху, его нельзя увидеть, к нему нельзя прикоснуться, он никогда не появлялся на свет и никогда не умрет, единый бог, высящийся над всеми, существующий на воображаемой горе, столь огромной, что она объемлет и всю землю, и звездное небо над ней.

Именно это ощущение бога и вызвало у Цадока недавние страхи, так как старик знал: ни обитатель города, ни оседлый землепашец, который в долинах рек выращивает урожай и изредка зрит своих богов, живущих в известных местах, где пользуются ограниченной властью, – никто из них не в состоянии осознать такое божество. Эти оседлые люди предпочитали иметь богов, к которым всегда можно было прийти и лицезреть их и которые нуждались в статуях и храмах. Но жизнь кочевников зависела лишь от милости пустыни, и когда они пускались в путь от одного колодца к невидимому другому, то брали с собой символом веры все, чем они владели и чему поклонялись. Они слепо верили, что тропа проложена для них и что после многих дней существования на грани смерти они найдут колодец там, где он и должен быть… Такие кочевники должны были доверять богу, видевшему и всю пустыню от края до края, и горы за ней. Что касается невидимого и непонятного Эль-Шаддая, их религия была преисполнена неистовой веры, ибо в той жизни, которую вели одинокие странники, они ни в чем не могли быть уверены. Часто случалось, что люди добирались до колодцев и находили их высохшими. Но если они относились к Эль-Шаддаю с почтением, если посвящали ему звенящие звуки своих арф, то могли надеяться, что он живыми доставит их домой сквозь бесплодные пустые пространства. Оторвав взгляд от кремня, Цадок повернул голову к молчаливым кустам и сказал, словно докладывая доверенному советнику:

– Эль-Шаддай, я наконец готов вести мой народ на запад.

Кусты ничего не ответили.

Пятьдесят семь лет назад, будучи еще ребенком, Цадок, сын Зебула, вел разговоры с Эль-Шаддаем и, подчиняясь указаниям единого бога, водил свое колено по пустыне, пока остальные уходили на юг в поисках приключений, которые надолго оставались в памяти. Несколько столетий тому назад их общий прародитель патриарх Авраам и его сын Исаак перебрались в Египет, где их потомки до сих пор томятся в рабстве. Колено Лота осело в стране Моав, а сыны Есея завоевали Едом. Позже и колено Нафтали снялось с места, чтобы осесть в горной стране на западе, но Цадок со своими людьми продолжал обитать в северной пустыне, слушая ясные и четкие слова Эль-Шаддая, обещавшего вывести их из безлюдных пустынь и привести в Землю обетованную.

Пустыня, в которой вот уже много поколений обитали ибри, состояла из трех частей. Существовали песчаные пустоши, где ничего не росло, и кочевники их избегали, ибо ни один человек, жизнь которого зависела от ослов, не мог их пересечь. Это стало возможным позднее, когда удалось приручить верблюдов, но не сейчас. Кроме того, тянулись обширные пространства камней и выжженных бесплодных земель, где местами встречались оазисы с питьевой водой, и здесь люди и их ослы могли как-то существовать; пустыни эти назывались дикими. И наконец, существовали протяженные участки, рядом с которыми располагались поселения; чтобы постоянно растить пшеницу или оливковые деревья, воды тут было маловато, но козы и овцы могли существовать. Именно на таких землях колено Цадока и обитало последние сорок лет. Мудрые ибри не сомневались, что рано или поздно Эль-Шаддай прикажет им сниматься с места, но они не знали, что бог уже трижды приказывал Цадоку сделать это, но патриарх боялся приступить к делу и тянул время.

И Эль-Шаддай, потеряв наконец терпение, в последний раз отдал приказ не старому Цадоку, а рыжеволосому Эферу. Получив это указание, Эфер несколько недель назад пришел к Цадоку и сказал:

– Отец, мы должны перебираться на хорошие земли, что лежат к западу.

– Эль-Шаддай скажет нам, когда придет пора двигаться в путь.

– Но он уже сказал нам. Прошлой ночью. Он пришел ко мне и сказал: «Отправляйся на запад и разведай ту землю».

Цадок схватил Эфера за плечи и спросил в упор:

– Сам Эль-Шаддай говорил с тобой?

И Эфер, горячий юноша двадцати двух лет, продолжал твердо стоять на своем: бог приходил к нему.

– Какой у него был голос? – поинтересовался Цадок, но сын не мог объяснить.

Этой же ночью Эфер и Ибша отправились на запад. Во время их отсутствия Цадока не покидало беспокойство: на самом ли деле бог говорил с Эфером? Почему столь важное послание Эль-Шаддай доверил молодому? В это было трудно поверить, но теперь бог косвенно подтвердил историю Эфера, сказав, что завтра юноша вернется с указанием идти на запад. И, размышляя над этой историей, Цадок не мог не признать, что в прямом обращении Эль-Шаддая к Эферу не было ничего странного, ибо Цадоку самому было всего семь лет, когда таинственный бог впервые заговорил с ним: «Под камнями, на которых сидит твой отец Зебул, прячется змея». Мальчик потрясенно застыл на месте, не понимая, откуда возник голос, и не в силах поверить своим ушам. «Иди, – продолжил голос, – и предупреди отца, а то змея укусит его». Цадок успел добежать до камней и предупредить отца как раз в то мгновение, когда змея показалась из своего укрытия. С этого дня он перестал быть ребенком.

Его имя Цадок означало «праведный», и он продолжал служить посредником, когда Эль-Шаддай изъявлял желание что-то сообщить своему избранному народу. Народ ибри, живущий в пустыне, никогда не был многочисленным. Лот и Есей, ушедшие на юг, взяли с собой не больше тысячи человек каждый. Колено Цадока, продолжавшее ждать, когда придет время двинуться на запад, составляло всего семьсот человек, ибо большие племена ибри еще не сформировались. Кочевников Цадока нельзя было назвать одной семьей. Например, четыре жены Цадока и тридцать его детей, многие из которых уже сами обзавелись семьями, составляли меньше четверти всего племени. Но все члены племени в той или иной мере имели отношение к старику, так что, пусть даже они не были одной семьей, все они составляли колено, и в течение последующих столетий несколько таких колен слились воедино, образовав племена, оставившие свои имена в истории.

Жизнь в сообществе, возглавляемом Цадоком, была организована едва ли не лучше всех, в основном благодаря справедливому характеру человека, стоявшего во главе. Он во всем полагался на Эль-Шаддая. На войне Цадок не проявлял особого рвения и жестокости, ибо любил мир и старался достичь его, едва только для этого предоставлялась возможность, – даже к неудовольствию своих сыновей, которые рвались в бой. В торговых делах он бывал честен и благороден. Он поддерживал добрые отношения среди своих жен и учил детей вежливости. Он любил животных и ввел практику никогда не убивать животное в присутствии остальных, равно как не лишать жизни в один день ягненка и его мать. В его колене женщина, родившая ребенка, могла не работать пять месяцев, если не считать забот по приготовлению пищи, но они не были утомительными. Тем не менее Цадок был строгим судьей, многих осудившим на смерть, ибо такие нарушения божественного закона, как прелюбодеяние, неподчинение детей отцу, любое пренебрежение Эль-Шаддаем, должны были караться лишь смертью. Но когда приговор бывал вынесен и старик предупреждал, что ни о каком смягчении его не может быть и речи, он обычно предоставлял приговоренному возможность бегства, и само собой было понятно, что тот может взять с собой осла и три бурдюка с водой. Но вернуться в племя Цадока он уже не мог.

Старик уделял внимание самым интимным подробностям жизни своего сообщества. Именно Цадок ввел правило, по которому неженатый мужчина не может в одиночестве пасти овец, чтобы это не приводило к мерзостям. Двое молодых и неженатых мужчин, нанимавшихся на период уборки урожая к оседлым земледельцам, не имели права делить одну крышу над головой, чтобы это не приводило к мерзостям. Мужчина не может одеваться как женщина, а женщина – как мужчина, чтобы это не приводило к мерзостям. За столетия жизни в пустыне ибри составили свод толковых и понятных законов, которые Цадок помнил дословно и передавал своим старшим сыновьям, а они исполняли обязанности судей, когда его не оказывалось на месте. «Мужчина не может быть мужем двух сестер, поскольку это мерзость, или матери и дочери, поскольку это тоже мерзость». Однако было существенно важно, чтобы полнокровная жизнь и отдельной семьи, и всего сообщества не прерывалась, а потому Цадок ввел в действие древний закон: если муж умирает, оставив свою жену бездетной, то один из братьев покойного обязан тут же взять вдову в жены и сделать ей ребенка, так как жизнь может продолжаться лишь детьми. Не важно, женаты ли оставшиеся в живых братья, не важно, презирают ли они свою бездетную невестку, они обязаны делить с ней ложе, пока она не понесет. Род умершего мужа должен быть продолжен.

И хотя Цадок настаивал, что сексуальное поведение должно иметь упорядоченный характер, это отнюдь не означало, что он презирал эту важную жизненную функцию. Два года назад, когда ему минуло шестьдесят два года, дети выросли, а у жен было много других хлопот, он как-то увидел в группе рабов, которых его сыновья захватили во время набега на оседлое поселение, особо привлекательную шестнадцатилетнюю девушку. Он забрал ее себе и испытал много радостей долгими ночами, когда в своем шатре обладал ею. Она была хананейкой, поклонявшейся всемогущему Баалу. Лежа с ней и чувствуя, как ее юное тело согревает его уставшее тело, Цадок вел с ней продолжительные разговоры, в которых осуждал хананейского бога. Цадок убедил самого себя, что ему удалось отвратить девушку от Баала и признать истинного бога.

Тем не менее главной радостью Цадока были тридцать его детей. Самые старшие уже вместе с ним возглавляли колено, у них, мужчин и женщин, были свои дети, а некоторые обзавелись и внуками, так что Цадок мог с гордостью говорить: «Счастлив охотник, имеющий полный колчан стрел, которые он может посылать в будущее». Но больше всего его интересовали самые младшие дети – потомство от четвертой жены: отважный и решительный Эфер, который отправился разведывать запад и всегда был готов сразиться с врагами, Ибша, самый юный и спокойный, но, наверное, он серьезнее всех прочих старался понять мир, и, конечно же, семнадцатилетняя Леа. Она была еще не замужем и внимательно присматривалась ко всем мужчинам, в которых отец видел возможных супругов для нее. Если мужчина произвел на свет всего троих детей, то уже может испытывать гордость, а если на склоне дней они проводят с ним время, то этот мужчина неподдельно счастлив.

Долгие годы Цадок придерживался обычая проводить вечера, сидя в обществе Леа и других детей, спешивших присоединиться к нему, когда он начинал рассказывать о традициях ибри. Недавно к ним каждый вечер стала присоединяться молодая рабыня. Она садилась по правую руку от своего хозяина и с удовольствием слушала, как он рассказывает о своем предке Ное, о том, как тот спасся во время Великого потопа, или о Нимроде-охотнике и его знаменитых подвигах, или же о Иубале, изобретшем лиру. Цадок часами мог рассказывать истории об этих людях, но каждый день он возвращался к одному и тому же эпизоду из жизни Авраама, который первым скитался по этой пустыне: «Он миновал эти скалы, на которых мы сегодня сидим», – и с удовольствием разглагольствовал об Аврааме и его сыне Исааке, утверждая, что в тот день, когда Эль-Шаддай запретил человеческие жертвоприношения, он проявил себя богом милосердия, богом, стоящим настолько выше всех остальных, что любое сравнение становится бессмысленным.

– Конечно, есть и другие боги, и не стуит смеяться над Баалом, – успокоил он девушку-рабыню. – В тех землях, где бывал мой отец, мы всегда придерживались обычая уважать тех богов, с которыми встречались. Этого требовал от нас Эль-Шаддай, но не было никаких сомнений, какой бог выше, кто властвует над всеми прочими.

Но в день, когда Цадок ждал возвращения сыновей из разведки, он не пришел, как всегда, поговорить с детьми, так что Леа и девушка-рабыня занялись своими делами, и из-под полога своего шатра девушка видела, как старик стоит в отдалении от лагеря, критически, словно судья, оглядывая его. «Наконец мы готовы, – сказал он про себя. – У нас никогда не было столько коров, и наши ослы наели себе жирок. У нас почти две сотни воинов и крепкие, прочные шатры. Мы как мощный натянутый лук, готовый с силой выпустить стрелы на запад, и, если таково желание Эль-Шаддая, чтобы мы снялись с места, он дал нам самые лучшие условия». Одобрив состояние лагеря, старик затем присмотрелся к своим людям. Они были хорошо организованы, все верили в одного бога и являли собой отвагу и дисциплинированность. Они были единым отрядом, насколько это было возможно в условиях пустыни. Может, его люди и не очень образованны, поскольку никто из воинов не умел ни читать, ни писать, ни обрабатывать бронзу, но равных им по сплоченности вряд ли можно было найти, так как Цадок строго следил, чтобы никто из чужаков не смог стать членом его племени без испытательного срока. А срок этот был столь суров, что многих отпугивал. Хананей мог годами жить рядом с ибри, и те не делали никаких попыток отвратить его от веры в Баала, но если хананей просил разрешения жениться на женщине-ибри – а среди них были настоящие красавицы, которые привлекали внимание мужчин, – он был обязан предстать перед Цадоком, отречься от своих прежних богов, пройти обрезание, если раньше не был подвергнут этому обряду, расстаться с прежними соратниками и после этого провести одиннадцать дней с Цадоком, пытаясь постичь тайну Эль-Шаддая. После этого попытка поклонения другим богам каралась смертью, и мало кто из мужчин соглашался выдержать такое обращение ради того, чтобы жениться на девушке-ибри, как бы она ни была красива. Словом, мужчины его сообщества представляли собой единое целое.

Была логическая причина, по которой ибри настаивали на обрезании своих мужчин: этот обряд не только обозначал договор между человеком и Эль-Шаддаем, нерушимый союз, символ которого оставался навечно, но он имел и практическую ценность, поскольку без вопросов и сомнений говорил, что человек, отмеченный таким образом, – настоящий ибри. В войне против необрезанных трус мог убежать и потом отрицать, что он ибри. Если же он обрезан, то тем, кто захватил его в плен, достаточно было лишь осмотреть его, чтобы уличить во лжи, так что обрезанному следовало драться не на жизнь, а на смерть, ведь скрыть, кто он такой, было невозможно. Тем не менее ибри были могучими воинами, которые пусть иногда и терпели поражение, но никогда не падали духом, и за высокое состояние их духа обряд обрезания нес немалую ответственность.

С женщинами была другая проблема. В ходе постоянных войн с оседлыми племенами люди Цадока нередко брали пленных, и среди них встречались соблазнительные создания. Даже Цадок не мог удержать своих сыновей от того, чтобы они ложились с ними, и он был достаточно умен, чтобы понимать свое бессилие в этом вопросе. Но Цадок настаивал на определенных предосторожностях. На захваченную рабыню накидывали мешок из самой грубой ткани, голову ей брили наголо, не позволяли ни содержать себя в чистоте, ни обрезать ногти, не давали масла для лица и лишь пригоршню воды для омовения. После месяца такого обхождения она представала перед мужчиной, захватившим ее, и Цадок спрашивал: «Ты по-прежнему хочешь эту женщину?» И если мужчина говорил «да», ее подвергали испытанию – готова ли она принять Эль-Шаддая. От нее не требовалось полного отказа от старых богов, поскольку она была женщиной, но она должна была признать верховенство Эль-Шаддая, и, если она соглашалась, Цадок передавал женщину тому, кто взял ее в плен, вместе с указанием: «Чтобы у вас было много детей!» Этот же строгий обряд прошла и его девушка-рабыня, и он с удовольствием видел, что она стала подлинным ребенком Эль-Шаддая.

На следующий день, как и говорил Эль-Шаддай, с запада вернулись молодые Эфер и Ибша, принеся с собой волнующие новости.

– Это страна меда и масла, – сообщил Ибша.

– В этой стране есть армии, – добавил его рыжеволосый брат, – но не такие большие, и с ними можно справиться.

– Поля в этой стране покрыты травой, – продолжил Ибша.

– А города обнесены стенами, – доложил Эфер, – но их можно преодолеть.

– В этой стране деревьев больше, чем я видел за всю жизнь, – сказал Ибша. – А горы и долины радуют взгляд.

– Там есть дороги, по которым мы можем идти, – рассказывал окружающим Эфер, – а рядом скалы, они дадут нам укрытие.

– Я не в состоянии красочно описать эту землю, – признался Ибша. – Повсюду растет кустарник и стоят десятки оливковых деревьев. Стоит потрясти ствол, и они сыплются темным дождем.

– У них копья из металла, – продолжил Эфер, – а у нас из камня. – Он показал братьям кое-какое железное оружие, которое раздобыл по пути.

В последний вечер, что им осталось провести в пустыне, Цадок обратился к своему клану:

– И сказал Эль-Шаддай, что мы осядем на тех землях. Их оливковые деревья станут нашими, и стены их городов падут перед нами.

Ибри разразились криками восторга, но Цадок успокоил их, ибо он понимал всю серьезность шага, который им предстояло предпринять. Когда над шатрами сгустился вечерний сумрак, он приказал всем собраться. Сухощавые и мускулистые, одетые в шкуры, тканую одежду и кожаные сандалии, его люди, сгрудившись бок о бок, опустились на колени, пока Цадок возносил молитву:

– Могучий Эль-Шаддай, которого никто из людей не видел в лицо, в твои руки вверяем мы себя. Подчиняясь твоему желанию, мы оставляем наш древний дом ради долин и городов. Защити нас. Защити нас от опасностей, которых мы не в силах предвидеть.

Обратив взоры к небу, ибри молились своему богу, и каждый мужчина, каждая женщина вручили свою судьбу божеству, властвовавшему над пустыней. И наконец, поздним вечером в мерцающем свете факелов они стали снимать свои шатры.

Пока они трудились, Цадок Праведный в одиночестве удалился в пустыню, поскольку только он один мог оценить, какой невероятно трудный шаг предстоит предпринять его детям. Ему никогда не доводилось бывать в пределах города – ни разу за все шестьдесят четыре года жизни. Он осаждал и брал штурмом некоторые из них, посылал своих сыновей торговать в их стенах, и, конечно же, его маленькая девочка-рабыня была родом из северного хананейского города, и она с удовольствием описывала его, когда они возлежали рядом. Но сам он толком так и не мог понять, что же представляет собой город, кроме того, что в нем толпится столько народу, что Эль-Шаддаю нет места на его узких улочках. В городах процветали другие боги, но только не Эль-Шаддай. Тем не менее старику было ясно: в жизни его народа настал момент, когда они могут попробовать обосноваться в городах, какими бы странными и зловещими они ни казались. Сам Эль-Шаддай приказал им двинуться в путь, и глаза его старших сыновей горели ожиданием, когда они слушали Эфера и Ибшу, побывавших в городах, но Цадок смотрел в пустыню.

Далеко, до самого горизонта, простиралось звездное небо, а причудливые очертания скал, казалось, были вылеплены руками Эль-Шаддая. Какой сладкой была вода, когда они находили ее, как жгучи были укусы скорпионов на полуденном солнце! Пустыня испытывала человека, она бросала ему жестокий вызов – попробуй одолеть меня, и посмотрим, хватит ли у тебя мужества. Бескрайние пределы пустыни побуждали человека задаваться вечными вопросами – не о завтрашней пище, не о ребенке, которому предстоит появиться на будущей неделе, не о грядущей битве. Вопросы эти были гораздо глубже и серьезнее. Почему в этой бесконечности пустыни столь крохотная искорка жизни, именуемая человеком, перемещается от одного неизвестного места к другому, находя по пути и воду и пищу? Какое божественное содействие ведет его, как оно ему помогает? И более того, как человек может понимать божественную волю и как он живет в согласии с ней?

Старик брел по пескам, пока наконец не оглянулся и не окинул взглядом весь свой лагерь – мерцающие огни и пастухов, что стерегли скот. Он припомнил ту давнюю ночь, когда его люди заблудились далеко к востоку от Дамаска, оказавшись в самой страшной пустыне, которую им доводилось пересекать. Все были на грани гибели, но его отец Зебул сказал: «Мы будем идти вперед по ночам, когда стоит прохлада». Измотанные ибри запротестовали: «Мы не можем больше двигаться», но он сорвал шатры, и им пришлось идти вплоть до следующего рассвета, который не принес ничего нового. Весь день они лежали, умирая от жажды, а к вечеру Зебул снова поднял их: «Мы будем идти по ночам, когда стоит прохлада», и снова они возразили, что гибнут, но все же двинулись в путь. Так повторялось три ночи подряд: не в силах сделать и шагу, они все же шли и шли. И вот наконец в последний вечер, когда они отказались сниматься с места, сказав, что с ними покончено, Зебул ворвался в шатры и, хлеща их бичом, в ярости кричал: «Неужто вы, слабоверные, думаете, что Эль-Шаддай привел вас сюда, чтобы вы бесцельно погибли? Может, его велением у источника ждут враги, чтобы перебить нас в бою! Или властитель, который продаст нас в рабство! Вставайте! Вставайте! Убедимся, какие трудности приготовил для нас Эль-Шаддай!» И он повел дальше своих ибри. И они умирали по пути, но умирали по пути к источнику, а не просто безвольно расставались с жизнью. И когда в последний раз взошло солнце – солнце того дня, что им не суждено было пережить, – Зебул наконец вышел к роднику. И здесь их шатры стояли три года.

Этим вечером Цадок не собирался молиться. В дополнительном общении с Эль-Шаддаем больше не было необходимости, но старик с томительной болью смотрел на пустыню, которую помнил с семилетнего возраста, и думал, удастся ли ему когда-нибудь обрести тот мир и покой, который ему дарили барханы пустыни. Он чувствовал, что отныне круг его зрения сузится и близость к звездам исчезнет. Образ жизни надо изменить, и теперь его ждет новое будущее, но он не сомневался: куда бы судьба ни закинула его ибри, они унесут с собой память о годах жизни в пустыне, когда были рядом со своим богом.

Цадок отвернулся от зрелища раскиданных шатров. Он хотел остаться в одиночестве, где его никто не мог бы увидеть, и, скрытый от чужих глаз, старик заплакал, ибо он один осознавал совершенный им грех.

– О Всемогущий, прости меня, – обратился он к Эль-Шаддаю, как маленький мальчик, признающийся отцу в прегрешениях дня. – Шесть лет назад, когда последние из нашего колена перебрались на юг, ты посетил меня в пустыне и сказал: «Цадок, пришло твое время оставить пустыню и обосноваться за стенами города». Но я боялся ждущего нас сражения. Я боялся города. Я хотел находиться под защитой пустыни и поэтому тянул время, находя для тебя те или иные объяснения. Ко мне приходили сыновья, прося, чтобы мы перегнали наши стада в зеленые долины, но я отделывался и от них тоже. Последние шесть лет я противостоял и богу и людям, боясь сняться с места. Ты был терпелив со мной, Эль-Шаддай, но в прошлом месяце ты обратился к Эферу и послал его на разведку. Ныне он вернулся, принеся твое указание, и мы отправляемся в путь, как ты и велел мне шесть лет назад. – Цадок простерся в пыли и взмолился: – Прости меня, Эль-Шаддай. Я боялся.

Раздался шорох песка, словно неподалеку пробежала пустынная лисичка, и голос Эль-Шаддая обратился к Цадоку Праведному:

– Пока ты живешь, старик, ты будешь иметь право не слушаться моих приказов. Но со временем я стану испытывать нетерпение и тогда обращусь к другим, как я заговорил с Эфером.

– Мой дом – это пустыня, – сделал попытку самооправдания Цадок, – и я боялся покинуть его.

– Я ждал, – сказал Эль-Шаддай, – потому что знал: если ты не полюбишь свой дом в пустыне, ты не сможешь любить и меня. И я рад, что теперь ты готов в дорогу.

– Эль-Шаддай! – взволнованно воскликнул патриарх, решив наконец дать волю тому подлинному страху, который и держал его на месте. – Познаем ли мы тебя в городе так, как знаем тебя в пустыне?

– В городских стенах мне будет непросто говорить с тобой, – ответил Эль-Шаддай, – но я буду рядом.

И, дав своим ибри это обещание, которому суждено было существовать вечно, Эль-Шаддай расстался с ними, и с наступлением рассвета Цадок наконец приказал снимать маленький красный шатер.

В те века, пока ибри обитали в пустыне, у каждого колена был священный шатер из трех слоев выделанной кожи: столь маленький, что в нем с трудом могли разместиться два человека. На деревянный каркас натягивалась козья шкура, а на нее – баранья, выкрашенная дорогой пурпурной краской из Дамаска, поверх всего набрасывался полог из мягкого барсучьего меха. Шатер этот стоял в подчеркнутом отдалении. Когда Цадок указывал место, где им предстояло разбить стоянку, первым делом воздвигался маленький красный шатер. Его присутствие означало, что тут их дом, а в такие дни, как этот, когда ибри снимались с насиженных мест, последним всегда разбирали красный шатер, и старики стояли рядом, вознося молитвы.

– Мы жили в пустыне, как ты приказал нам, – молился Цадок, – и если теперь нам предстоит осесть на зеленых полях, то лишь потому, что таково было твое желание.

Пока шатер разбирали, только нескольким избранным дозволялось увидеть, что в нем содержалось. Скиния Цадока хранила причудливо изогнутый кусок дерева, которым Зебул убил труса, убеждавшего ибри, что им лучше умереть в пустыне, чем попытаться преодолеть три дня пути до оазиса к востоку от Дамаска. Тут была нитка бус, истории которой никто не знал, и бараний рог, около тысячи лет назад возвестивший о приходе памятного нового года. А еще тут хранился кусок сукна из Персии – и это было все. В шатре не присутствовал Эль-Шаддай, и тут не было никаких предметов, представлявших его. Он обитал повсюду, на горе, которой не существовало.

– Наш Бог не в этих лоскутах кожи, – напомнил Цадок своим ибри. – И живет он не в этой скинии. Наш Бог не пленник этого шатра, это мы живем в его пределах.

Пока помощники, перед тем как двинуться вглубь страны, аккуратно упаковывали скинию, старик добавил пять предметов. Теперь эти предметы должны будут сопутствовать колену Цадока, где бы ни лежали его пути, – в память о благоволении Эль-Шаддая, которое он оказывал им в пустыне. На выжженной бесплодной земле старик подобрал несколько бесформенных камней. Это были обыкновенные камни из пустыни, которой им не доведется больше увидеть, но каждый раз, глядя на эти камни Цадока, ибри будут вспоминать свою пустыню.

Во главе колонны из семисот ибри, двинувшихся в путь, трусил маленький ослик, нагруженный красным шатром, а за ним шел старый Цадок. На ногах его были сандалии и штаны из грубой шерсти, стянутые у пояса, с плеч свисал легкий шерстяной плащ, а в левой руке длинный посох, поддерживавший его на каменистой тропе. Порой ветер относил его бороду за левое плечо, и он щурил старческие глаза, пытаясь разглядеть дорогу впереди, в чем ему помогали сыновья. Рядом с ним семенила девушка-рабыня, тащившая бурдюк с водой, а за ним тянулись его жены, его восемнадцать сыновей и двенадцать дочерей, их мужья и жены, братья и сестры, внуки, дяди и все, кто принадлежал к этой большой общине. Вместе с ними под присмотром собак брели козы, овцы, несколько коров, но бульшую часть груза тащили ослы, на спинах которых были приторочены разобранные шатры, запасы пищи и сидели дети. Преодолев подъем на первый встретившийся им холм, многие ибри остановились, чтобы с тоской посмотреть на великую пустыню, которая стольким поколениям давала приют. Но Цадок не стал оглядываться. Он простился с ней в своем сердце, где было суждено вечно жить тревогам этого дня.

Решение, каким путем двигаться на запад, принял Эфер, рыжеволосый молодой человек, который постоянно был готов к войне с городом, обнесенным стеной. На девятнадцатый день похода этот крепкий коренастый воин привел свое племя и бредущий с ним скот на перевал – позже он останется в памяти как гора, – откуда ибри в первый раз увидели землю Ханаана, поразившую их своим богатством. Она лежала к западу от красивой реки, уже тогда называвшейся Иорданом. Никогда еще люди Цадока не видели так много деревьев.

– Здесь мы пересечем реку, – объяснил Эфер. – Справа лежит небольшое озеро, а слева – большое море. Формой море напоминает лиру и называется Кинерет.

– Куда мы двинемся, когда перейдем реку? – спросил его отец.

– Ни направо, ни налево. Мы пойдем прямо вперед, перевалим через эти холмы и выйдем на дорогу, что ведет на запад.

Некоторые из ибри, собравшихся вокруг своего патриарха, стали говорить, что если земли вдоль реки так богаты, то глупо идти еще куда-то в поисках лучших, но Эфер сразу же пресек эти разговоры, предупредив братьев:

– Недалеко отсюда к северу лежит Хацор, могучий город, и мы можем считать себя счастливчиками, если его войска позволят нам пересечь реку, не говоря уже о том, чтобы осесть на землях, которые они считают своими.

Мужчины, которым предстояло вступить в бой, если хананеи нападут на них, когда они будут пересекать реку, стали оценивающе всматриваться в сторону невидимого города, но старый Цадок видел перед собой не возможного врага, а грядущие столетия, поскольку Эль-Шаддай дал ему возможность предвидеть появление таких людей, как Иешуа и Гидеон, и он пророчески изрек:

– Придет день, и Хацор будет повержен, а сыновья Эль-Шаддая расселятся по всей земле Ханаана, где ныне мы собираемся занять лишь малый кусок ее.

И патриарх вознес благодарение за то, что эта прекрасная земля станет наследством ибри.

Юный Эфер, не поднимая лишнего шума, вывел людей на берег Иордана. Все семьи незамеченными пересекли реку и направились на запад, избежав встречи с воинами Хацора.

Когда ибри обогнули гряду холмов, лежавших между Иорданом и Акко, они получили возможность обозреть богатые долины Ханаана. Они не могли скрыть своего восхищения перед многочисленными реками, что несли свои воды к виноградникам. Склоны холмов были так обильно покрыты травой, что овцы были бы не в состоянии всю ее выщипать. Росли оливковые деревья, тянулись фруктовые сады, жужжали пчелы, нагруженные медом, порхали голуби, которые только и ждали, чтобы их поймали в силки. Если за горизонтом лежали голые бесплодные пустыни, то здесь между холмами тянулись плодородные долины, и ибри преисполнились решимости драться за эти земли. Когда они приблизились к Макору, Эфер начал собирать своих людей в плотный отряд. Осел с красным шатром продолжал идти впереди, но пастухи перегнали стада ближе к центру неторопливо шествующей массы людей, а дети перестали убегать от матерей. Племя охватило чувство восторга, ибо все чувствовали, что близится испытание сил. Наконец, когда с первым днем весны пришло начало нового года и по длине день стал равен ночи, Эфер и Ибша двинулись разведать, как расположен город, который они избрали своей целью. К полудню они вернулись обратно и посоветовали отцу, чтобы на рассвете он направился к городу, именуемому Макор. Вечером осторожный старик разбил лагерь в нескольких милях к востоку от города и собрал своих сыновей и глав остальных семей.

– Мы шли, готовые к сражению, – сказал он им, – и завтра мы увидим те стены, которые вы хотите взять штурмом. Но сражения не будет. – (Его сыновья стали перешептываться.) – Мы будем жить в мире с хананеями, – продолжил Цадок. – Они будут возделывать свои поля, а мы – свои, у них будут свои боги, а у нас – свои.

Самые горячие и решительные члены племени выступили против этой идеи, но Цадок был тверд.

– Эль-Шаддай обещал нам эту землю, и она будет нашей. Но без кровопролития.

Мысль, что им придется вести переговоры, чтобы осесть здесь, разочаровала ибри. Для того ли они острили свое кремневое оружие и по дороге выторговывали у кузнецов бронзовые наконечники копий и стрел? Возражая патриарху, они заявили, что утром двинутся на город и штурмом возьмут его стены.

– Стены Макора падут перед нами и без применения силы, – возразил Цадок.

– Ты не видел их, – не согласились младшие сыновья.

– Но их видел Эль-Шаддай, – стоял на своем старик, – а для него все стены одинаковы. Стоит ему приказать, и они рухнут.

Он предупредил и своих сыновей, и остальных горячих воинов, что такова воля их Бога: земля должна достаться им мирным образом.

– Спроси его еще раз, что мы должны делать, – потребовали сыновья.

Они не представляли, как можно получить эти желанные земли, не полив их кровью, но верили отцу, как человеку, напрямую говорящему с Богом. Когда Цадок в одиночестве двинулся по Дамасской дороге и добрался до долины красных камней, они не пытались последовать за ним, поскольку знали, что старик будет беседовать со своим Богом.

– Так что нам делать? – не в силах принять решение, спросил патриарх, обращаясь к скалам.

– Как я и объяснял тебе в пустыне, – раздался голос, полный терпения, – вы займете предназначенные для вас земли.

– Но в пустыне ты не говорил мне, с войной или миром приду я сюда. Мои нетерпеливые сыновья хотят войны и смертей.

– Ты по-прежнему боишься войны, Цадок?

– Да. Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…

– Я помню Тимри.

– Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку утопали в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу в ход копья. И я ненавидел тебя, Эль-Шаддай, за твою жестокость.

Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддай тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Эль-Шаддай мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот решал вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.

– Я не говорил с тобой ни о войне, ни о мире, – продолжил Эль-Шаддай, – потому что это решаю лишь я один. Ты не должен о них думать. Занимай эти земли, а быть войне или миру – это решать мне. В зависимости от того, как меня примут дети Ханаана.

– Значит, я должен идти к городу, ничего не зная?

– Как мало в тебе веры! Разве не на этих же условиях ты жил в пустыне? Кто может быть уверен, что, когда он приблизится к городу, стены его падут по его приказу? Но я обещал тебе, что стены Макора ждет такая участь, а ты спрашиваешь: в войне или мире падут они? Вспомни свою бабушку Рахиль, которая восемьсот дней ходила к источнику Забера, и с ней ничего не происходило, а в последний день ее ужалил скорпион, и она умерла. Что она могла сделать, чтобы предотвратить такой исход? Вспомни своего сына Затту, попавшего в змеиное логово, где нашли свою смерть от яда сотни людей, а он выбрался живым. Сколько бы он ни думал, спасли бы его эти мысли? Я Эль-Шаддай! И я обещал тебе, что стены Макора откроются по твоему слову! Так готов ли ты принять мое обещание?

Старик покорно простерся перед своим богом, но, вернувшись к своим сыновьям, передал слова Эль-Шаддая так, как счел нужным:

– Завтра войны не будет.

Ибри, смирившись с повелением своего бога, этой ночью спали не разводя костров, а утром двинулись в последний переход к стенам города.