Читать книгу Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить (сборник) - Джеймс Артур Болдуин, Джеймс Болдуин - Страница 4

Жизнь в этой комнате словно проходила под водой. Течение времени никак не ощущалось, часы и дни не имели для нас никакого значения. Поначалу наша совместная жизнь была радостной и удивительной, и каждый день приносил новые открытия. К радости, правда, примешивалась боль, а к удивлению – страх, но это началось не сразу, а только со временем, когда стал иссякать первоначальный упоительный восторг. И вот тогда боль и страх всплыли из глубины на поверхность, и мы скользили и спотыкались на них, теряя душевное равновесие, достоинство и гордость. Лицо Джованни, которое, казалось, навсегда врезалось мне в память за эти утра, дни и ночи, стало вдруг обычным, на нем проступили изъяны, оно словно размылось. Свет в глазах потускнел, высокий прекрасный лоб уже не казался таким притягательным. Уголки чувственных губ опустились, словно от лежащей на сердце тяжести. Лицо Джованни стало чужим, а может, я просто чувствовал себя виноватым, и мне хотелось, чтобы его лицо было лицом чужого человека. Я не был готов к изменениям, которые сам же и вызвал.

Наш день начинался на рассвете, когда я отправлялся в бар Гийома, чтобы пропустить стаканчик перед закрытием. Иногда Гийом закрывал бар для посетителей, и тогда мы с Джованни и еще несколько приятелей оставались, чтобы позавтракать и послушать музыку. Иногда к нам присоединялся Жак – со времени моего знакомства с Джованни он стал чаще бывать там. Если мы завтракали с Гийомом, то расходились обычно в семь утра. Иногда, когда с нами был Жак, он предлагал отвезти нас домой на машине, которую вдруг неожиданно купил, но мы почти всегда отказывались, предпочитая возвращаться пешком вдоль Сены.

Париж ждал весны. Вот и сегодня, слоняясь по дому, я снова вижу реку, мощенные булыжником quais[70], мосты. Под мостами проплывают шлюпки, на них можно видеть женщин, развешивающих выстиранное белье. Иногда увидишь байдарку, и на ней молодого человека, усердно работающего веслом, вид у него беспомощный и глуповатый. У берега покачиваются яхты, стоят плавучие дома и баржи. Мы постоянно проходим мимо пожарной части, и пожарные уже узнают нас. Позже, когда Джованни прятался зимой на барже, именно пожарный, увидев, как он крадется вечером в свое убежище с буханкой хлеба, донес на него в полицию.

Деревья день ото дня зеленели, река вскрылась, над ней плыл коричневатый зимний дымок, появились рыбаки. Джованни был прав, говоря, что рыба для них не главное, им просто приятен процесс ловли. Книжные развалы на набережных обрели праздничный вид, продавцы ждали хорошей погоды и покупателей, которые будут неспешно рыться в потрепанных книжках, а также туристов с их вечным желанием увезти в Соединенные Штаты или в Данию множество цветных гравюр – гораздо больше, чем им нужно. Появились девушки на велосипедах в сопровождении молодых людей точно в такой же, как у девушек, экипировке. Иногда мы видели, как с приближением темноты молодежь оставляла велосипеды на набережной до завтрашнего дня. Тогда Джованни как раз потерял работу, и мы подолгу бродили вечерами. Это были грустные вечера. Джованни чувствовал, что я скоро расстанусь с ним, но не заговаривал об этом, боясь подтверждения своих опасений. Я тоже не осмеливался открыть ему правду. Из Испании возвращалась Гелла, отец согласился прислать мне деньги, и я не собирался делиться ими с Джованни, хотя тот много сделал для меня. У меня появилась возможность вырваться из его комнаты.

С каждым утром небо и солнце поднимались все выше, а Сену все больше окутывала нежная дымка надежды. Букинисты понемногу снимали зимние одежды, отчего их фигуры удивительным образом преображались. Можно было только предполагать, каким будет конечный результат этих разоблачений. В распахнутых окнах, выходящих на набережные и прилегающие улицы, можно было видеть маляров, которых hôteliers[71] пригласили красить стены. Женщины в сыроварнях, сняв синие куртки, закатывали рукава, открывая крепкие, мускулистые руки, а хлеб в булочных казался особенно теплым и мягким. Школьники младших классов сняли накидки, а их коленки уже не синели от холода. Горожане стали больше говорить, повсюду звучал их удивительно ритмичный и страстный язык, который иногда вызывает ассоциацию с застывающим при кипении яичным белком, а иногда со звучанием струнных инструментов, но всегда – с подспудной и впоследствии разрешающейся страстью.

У Гийома мы завтракали не часто – хозяин бара меня недолюбливал. Обычно, стараясь остаться незамеченным, я слонялся неподалеку, дожидаясь, пока Джованни не покончит с уборкой и не переоденется. Потом мы со всеми прощались и уходили. У постоянных клиентов выработалось к нам своеобразное отношение, включавшее неприятный покровительственный тон, зависть и скрытую неприязнь. Однако они не смели говорить с нами в привычной манере и злились, что вынуждены общаться с нами на наших условиях. Их бесило, что они не в силах сдвинуться с мертвой точки, а это в очередной раз напоминало о пустоте их жизни, проходящей в наркотической болтовне, мнимых победах и взаимном презрении.

Но где бы мы ни завтракали и какой дорогой ни возвращались, придя домой, мы чувствовали себя слишком усталыми, чтобы сразу лечь спать. Варили кофе, иногда пили его с коньяком, сидели на кровати, разговаривали и курили. Казалось, нам так много надо было рассказать друг другу – или это казалось только Джованни? А я даже в моменты откровенности, когда мне хотелось отдать всего себя Джованни, как это делал он, чего-то недоговаривал. Прожив с ним месяц, я впервые упомянул о Гелле, и то только потому, что узнал из писем о ее скором возвращении в Париж.

– А что она делает одна в Испании? – спросил Джованни.

– Гелла любит путешествовать, – ответил я.

– Так я и поверил! – сказал Джованни. – Путешествовать никто не любит, особенно женщины. Должна быть другая причина. – И он многозначительно сдвинул брови. – Может, у нее в Испании любовник, и она боится тебе сказать? Какой-нибудь тореро?

Вполне возможно, подумал я, а вслух сказал:

– А чего ей бояться?

Джованни рассмеялся.

– Не понимаю я вас, американцев, – сказал он.

– А чего тут понимать? Сам знаешь, мы не женаты.

– Но она твоя любовница, правда?

– Да.

– По сей день?

Я удивленно посмотрел на него.

– Конечно.

– Тогда я не понимаю, что ей делать в Испании, если ты в Париже. – И тут ему пришла в голову новая мысль. – А сколько ей лет?

– Она на два года моложе меня. – Я внимательно смотрел на него. – А какое это имеет значение?

– Она замужем? Я хочу сказать, у нее есть еще кто-нибудь?

Я рассмеялся. И он тоже рассмеялся.

– Конечно, нет.

– А я думал, – продолжил Джованни, – что она в возрасте и у нее есть где-то муж, от которого она время от времени сбегает, чтобы повидаться с тобой. Это было бы неплохо! Такие женщины могут быть очень интересны, и они обычно при деньгах. Она бы точно привезла тебе из Испании потрясающий подарок! А молоденькие девчонки, которые в одиночку мотаются по разным странам, – нет уж, увольте! Тебе стоит найти ей замену.

Этот разговор позабавил меня, и я снова рассмеялся.

– А у тебя есть любовница? – спросил я.

– Сейчас нет, – ответил Джованни. – Но, может быть, со временем снова появится. – Он нахмурился, но потом улыбнулся. – Похоже, я не очень увлекаюсь теперь женщинами – сам не знаю почему. Раньше было дело. Может, все опять начну. – Он пожал плечами. – Наверное, с женщинами больше хлопот, а сейчас мне это не к чему. Et puis[72]… – Джованни замолчал.

Я хотел было сказать, что, на мой взгляд, он выбрал странный способ избавиться от хлопот, но осторожно проговорил:

– Ты, похоже, не очень высокого мнения о женщинах.

– Ах, женщины! Слава богу, иметь свое мнение о них необязательно. Женщины – как вода. Такие же манящие, такие же опасные, такие же бездонные – и в то же время могут быть мелкими и грязными. – Джованни на мгновение замолк. – Может, я действительно не очень люблю женщин. Хотя это не помешало мне переспать со многими из них, а одну или двух я даже любил. Но обычно в таких связях участвовало только мое тело.

– От этого, наверное, чувствуешь себя очень одиноким, – сказал я неожиданно для самого себя.

Джованни тоже не ожидал таких слов. Он посмотрел на меня и, протянув руку, коснулся моей щеки.

– Да, – сказал он и прибавил: «Говоря так, я вовсе не хочу прослыть méchant[73]. Я очень уважаю женщин за их внутренний мир, который так не похож на наш».

– Женщинам вряд ли понравится твоя мысль, – заметил я.

– Если ты имеешь в виду этих недотеп, которые носятся со своими завиральными идеями, считая себя во всем равными мужчинам – quelle rigolade![74] – их надо как следует выпороть, чтоб они наконец поняли, кто правит миром.

Я рассмеялся.

– Твоим женщинам нравилось, когда их пороли?

– Не знаю, – улыбнулся Джованни. – Только из-за этого они меня не бросали. – Теперь мы оба расхохотались. – Во всяком случае, эти женщины не были похожи на твою глупышку, которая мотается по Испании и шлет открытки в Париж. Чего она этим добивается? Нужен ты ей или нет?

– Она как раз поехала в Испанию, чтобы это выяснить, – сказал я.

Джованни широко раскрыл глаза. Было видно, что он возмущен.

– Поехала в Испанию? А почему не в Китай? Что она там делает – трахается с испанцами и сравнивает с тобой – кто лучше?

Теперь пришел мой черед возмутиться.

– Ты не понимаешь, – раздраженно произнес я. – Она умная и сложная девушка, ей надо было уехать, чтобы подумать.

– О чем тут думать? Похоже, твоя девушка глуповата. Она что, не может решить, с кем ей спать? Хочет на двух стульях сидеть?

– Будь она сейчас в Париже, – резко проговорил я, – меня бы в этой комнате не было.

– Жить ты, скорее всего, здесь не смог бы, – согласился Джованни, – но видеться нам никто не запретит, разве не так?

– Ты так считаешь? А вдруг она узнает?

– Узнает? Ну и что?

– Брось валять дурака, – сказал я. – Сам знаешь.

Джованни внимательно посмотрел на меня.

– Мне сдается, твоя малышка просто ненормальная. Она что, следит за тобой? Или наймет детективов, которые станут спать под нашей кроватью? И вообще, какое ей дело?

– С тобой нельзя говорить серьезно, – сказал я.

– Еще как можно, – возразил Джованни. – И сейчас я говорю серьезно. А вот тебя понять не могу. – Он тяжело вздохнул, налил себе еще кофе и поднял с пола бутылку коньяка. – Chez toi[75] все всегда запутано и сложно, как в английских детективах. Твердишь: узнает, узнает – будто мы преступление какое совершаем. Нет никакого преступления.

И Джованни налил себе коньяку.

– Просто она очень расстроится, если узнает, вот и все. Сам знаешь, как грязно говорят о… таких отношениях. – Я замолчал. По выражению его лица было понятно, что мои слова не произвели на него впечатления. – Кроме того, в моей стране это считается преступлением. Не забывай, я вырос не здесь, а там, – прибавил я в свое оправдание.

– Если тебя пугают грязные слова, – сказал Джованни, – тогда непонятно, как тебе удалось дожить до твоих лет. Грязь ведь так и льется из людей. Они (большинство, по крайней мере) не пользуются грязными словами, только когда действительно рассказывают о чем-то грязном. – Он замолк, и мы переглянулись. Несмотря на всю его браваду, Джованни тоже выглядел испуганным. – Если твои соотечественники считают интимную жизнь преступлением, тем хуже для твоей страны. А что до девушки, ты разве пришит к ней? Когда она здесь, ты что, постоянно рядом? И не можешь пойти и выпить в одиночку? Или побродить по улицам, подумать? Говорят, американцы много размышляют. А когда ты думаешь или выпиваешь, можно тебе засмотреться на другую девушку, проходящую мимо? Или поднять глаза к небу и почувствовать, как бьется в твоих жилах кровь? Или все кончится, как только приедет Гелла? И тогда – ни выпить одному, ни посмотреть на других девушек, ни глаз поднять к небу? Так? Ответь мне.

– Я уже говорил тебе – мы не женаты. Видно, сегодня ты не способен меня понять.

– И все же ответь – когда Гелла здесь, ты встречаешься с другими людьми без нее?

– Конечно.

– И она заставляет тебя рассказывать, чем ты занимался, пока ее не было рядом?

Я вздохнул. Давно утратив контроль над беседой, я хотел только одного – поскорей ее закончить. И потому выпил коньяк разом, отчего обжег горло.

– Конечно, нет.

– Хорошо. Ты обаятельный, красивый и воспитанный молодой человек – не импотент, поэтому я вообще не понимаю, на что ей жаловаться и по какому поводу тебе волноваться. Устроить, mon cher, la vie pratique[76] очень просто – надо только постараться. – Джованни задумался. – Бывает, конечно, что жизнь идет кувырком, не спорю. Тогда нужно устроить все иначе. Но делать из этого английскую мелодраму – увольте. Тогда существование станет просто невыносимым. – Он налил себе коньяку и довольно улыбнулся, словно решил все мои проблемы. Улыбка была такой простодушной, что я не удержался и улыбнулся ему в ответ. Джованни нравилось думать, что он, в отличие от меня, поднаторел в жизни и теперь может учить меня уму-разуму. Для него это было важно: ведь в глубине души он подсознательно сознавал, что я – в глубине уже своей души – пытаюсь в меру сил ему сопротивляться.

Постепенно мы успокаивались, замолкали и наконец ложились спать. Днем просыпались часа в три-четыре, когда тусклые солнечные лучи ощупывали углы нашей странной захламленной комнаты. Вставали, умывались, брились, подталкивали друг друга, отпуская шуточки, и злились от неосознанного желания поскорее выбраться из этой комнаты. Затем торопливо выбегали на парижские улицы, где-нибудь по-быстрому перекусывали и расставались у входа в бар Гийома.

Оставшись один, я облегченно вздыхал, шел в кино, или просто бродил по городу, или возвращался домой и читал, или читал, сидя в парке или в кафе на веранде, болтал с посетителями или писал письма. Писал Гелле, умалчивая обо всем, или отцу, выпрашивая деньги. Но что бы я ни делал, во мне глубоко затаился другой «я», который холодел от ужаса, задумываясь о своей жизни.

Разбудив во мне желание, Джованни вызвал к жизни и прежние сомнения. Я осознал это однажды, когда провожал его на работу по бульвару Монпарнас. Мы купили килограмм вишен и ели ягоды по дороге. В тот день мы оба были жизнерадостны и по-детски беспечны и, должно быть, ужасно раздражали прохожих, видевших, как двое взрослых мужчин пытаются столкнуть друг друга с широкого тротуара и швыряются косточками, стараясь попасть в лицо. Я понимал, что такая ребячливость мне уже не по возрасту, но ощущение полного счастья только подливало масла в огонь – в тот момент я по-настоящему любил Джованни, который был особенно красив. Глядя на приятеля, я понимал, что во многом его красота зависит от меня и в моей власти делать это лицо лучше или хуже. И я был готов отдать все, чтоб только не утратить этой власти. Меня вдруг потянуло к нему с такой силой, какая бывает у реки, вырывающейся из ледяного плена. И в этот самый момент мимо нас прошел незнакомый молодой человек, показавшийся мне таким же прекрасным, как Джованни, и я испытал к нему те же чувства, что и к своему другу. Джованни перехватил мой взгляд, отчего захохотал еще громче. Я густо покраснел, а он продолжал смеяться, и тогда бульвар, солнечный свет, заливистый смех превратились в сцену из ночного кошмара. Я смотрел на деревья, на лучи света, пробивающиеся сквозь листву, и меня охватили боль и стыд, паника и ужас. В то же время я еле сдерживался, чтобы не посмотреть юноше вслед, и это увеличивало мое смятение. Зверь, разбуженный во мне Джованни, никогда теперь не успокоится, даже если я расстанусь со своим другом. Неужели тогда я, как и прочие из того же стана, буду оборачиваться вслед смазливым юношам и преследовать их по темным закоулкам?

Это страшное открытие пробудило во мне острую неприязнь к Джованни, которая была столь же сильна, сколь и моя любовь, и питалась из одного источника.