Читать книгу Что лучше денег? - Джеймс Хедли Чейз - Страница 3

1.

Я играл на пианино в баре Расти четвертый месяц.

Рима Маршал появилась в один отвратительный вечер, когда дождь непрерывно барабанил по жестяной крыше, а вдалеке грохотали раскаты грома.

В баре было всего лишь два посетителя, изрядно подвыпивших. Расти стоял за стойкой, бесцельно протирая до блеска стаканы. Сэм, негр-официант, читал газетные приложения о скачках в кабине напротив него. А я сидел за пианино, играл ноктюрн Шопена. Дверь была сзади меня, поэтому я не мог ни видеть, ни слышать, как она вошла.

Позже Расти сказал мне, что это было где-то без двадцати девять, в самый проливной дождь. Промокшая до нитки, она села в одну из кабин справа и чуть-чуть сзади меня.

Расти не нравилось, когда в его баре появлялись одинокие женщины. Обычно он их выпроваживал, но в этот раз он оставил ее: бар был фактически пуст, а на улице дождь лил, как из ведра.

Она заказала кока-колу, закурила и, облокотившись на стол, стала вяло наблюдать за двумя пьяными посетителями бара.

Минут через десять внезапно с грохотом открылась дверь, и на пороге появился мужчина. Он решительно вошел, сделал четыре шага так, как будто под ногами его был не пол, а палуба корабля во время качки, и сразу же остановился.

Именно в этот момент Рима начала истошно кричать, и я, резко обернувшись, увидел ее и мужчину.

Я всегда буду помнить, какой она мне представилась с первого взгляда. Ей было лет 18. Волосы цвета отполированного до блеска серебра, а глаза, как голубой кобальт, большие и широко открытые. На ней был ярко-красный тонкий свитер, плотно облегавший грудь, и черные, туго обтягивающие бедра брюки. Одежда изрядно обшарпана, и весь вид ее говорил о нелегкой жизни. Рядом на стуле лежал плащ из синтетики, доживающий последние дни, с дыркой на рукаве.

Она могла бы выглядеть хорошенькой, какими бывают девушки ее возраста, стучащие каблучками по асфальту многочисленных тротуаров Голливуда в погоне за случайной работой в каком-нибудь фильме. Но в эту минуту. Ужас сделал ее лицо безобразным, отталкивающим. Широко открытый рот, исторгающий безостановочный крик, имел вид отвратительной дыры. Она, как животное, пытающееся скрыться в норе, прижималась к стене и так же, как животное, царапала ее ногтями в тщетной попытке панического бегства.

Облик вошедшего мужчины словно возник из какого-то жуткого сновидения. Лет двадцати четырех, маленький, хорошо сложенный. Лицо с тонкими резко обозначенными чертами имело тот грязно-белый цвет, каким бывает остывшее баранье сало. Длинные мокрые черные волосы были словно прилеплены к черепу свисающими прядями. Но именно его глаза, вызывали впечатление чего-то кошмарного. Огромные, почти во всю радужку, зрачки – в какое-то мгновение мне показалось, что он слепой, но это было не так. Он смотрел на вопящую девушку с таким выражением, что мне стало страшно.

На нем был потертый костюм голубого цвета, грязная рубашка и черный галстук, напоминающий шнурок от ботинка. Все это насквозь промокло, с манжет брюк стекала вода, образуя на полу маленькие лужицы.

Три или четыре секунды он стоял как вкопанный. Затем из его тонких зловещих губ вырвался резкий свистящий звук.

Расти, двое пьяниц и я уставились на него. Его правая рука скользнула в задний карман брюк, и в ней блеснуло лезвие финки, длинное и хорошо отточенное. Направив ее острие в сторону визжащей девчонки, он стал двигаться вперед, как паук; быстро и немного боком, а свистящий звук становился все громче.

– Эй, ты! – рявкнул Расти. – Брось-ка!

Сам он предусмотрительно оставался там, где стоял, – за стойкой бара. Не двигались и двое пьяниц. Они сидели на высоких стульях, какие можно встретить только в баре, и с отвисшими челюстями следили за происходящим.

Лицо Сэма мгновенно посерело от страха, он соскользнул под стол и исчез из виду.

Остался только я.

Дурак с ножом, да еще в припадке ярости, представляет весьма реальную опасность для всякого, кто попытается ему помешать. Но я не мог сидеть и спокойно наблюдать, как он пришьет девчонку, а по всему было видно, что именно это он и собирается сделать.

Я отбросил стул и кинулся к нему.

Рима прекратила вопить и пихнула стол поперек входа в ее кабину. Вцепившись в него, она смотрела остекленевшими от ужаса глазами на быстро приближающегося к ней мужчину.

Все это произошло в течение каких-то пяти секунд.

Я настиг его в тот момент, когда он был уже у кабины. Казалось, что он совсем меня не видит, настолько полной была его сосредоточенность на девушке.

Я ударил его в панике, не собравшись. Однако мне удалось вложить в удар достаточно силы. Он пришелся в висок и сбил его с ног, но несколько запоздал: лезвие полоснуло ее руку. Я увидел, как потемнел рукав свитера. Она отпрянула к стене и, медленно сползая на пол, скрылась за столом. Все это я видел краем глаза, так как все время не выпускал убийцу из поля зрения. Он с трудом поднялся и, обретя равновесие, двинулся вперед, по-прежнему не обращая на меня никакого внимания. Его совиные глаза были прикованы к кабине.

К тому времени когда он достиг стола, я успел собраться и был готов сокрушить его. Удар попал точно в нижнюю челюсть. Широко взмахнув руками, перевернув стол, с которого с грохотом свалилась посуда, он стукнулся спиной о стенку и сполз на пол.

Он лежал на спине, оглушенный, но по-прежнему крепко сжимая окровавленный нож. Я прыгнул вперед и наступил на его руку. Пришлось надавить на запястье дважды, прежде чем кисть разжалась. Схватив нож, я отшвырнул его в другой конец комнаты.

Со змеиным шипением, качаясь, он поднялся с пола и ринулся на меня в страшном порыве. И не успел я размахнуться, как он уже повис на мне, вцепившись ногтями в лицо, а зубами в горло. Кое-как я сбросил его, но он ринулся снова. Изловчившись, я ударил его снизу в подбородок. Удар был настолько-сильным, что мне показалось, будто я раздробил кулак. Его голова дернулась и чудом удержалась на плечах. Он пролетел через всю комнату, круша мебель и посуду, ударился о стену и распластался на полу. Так он остался лежать, подбородком вверх, сдавленно и часто дыша.

Вытаскивая из кабины стол, я слышал, как Расти кричал в трубку, вызывая полицию.

Рима сидела на полу. Из рукава вытекала кровь, образуя лужу. Лицо побелело, большие глаза неотрывно смотрели на меня. Зрелище, по-видимому, было ужасным: ногти маньяка оставили на моем лице четыре глубокие царапины, которые кровоточили так же сильно, как рана Римы.

– Здорово он вас? – спросил я, присаживаясь на корточки.

Она покачала головой:

– Со мной все в порядке.

К моему удивлению, голос ее был совершенно спокоен. Ужас, обезобразивший лицо, тоже исчез бесследно. Затем взгляд ее скользнул мимо меня, на лежащего без сознания преследователя. Она смотрела на него как на отвратительного волосатого паука, неожиданно появившегося на постели.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Он не скоро придет в себя. Вы можете стоять?

– У вас кровь течет…

– И не надо обо мне беспокоиться.

Я протянул ей руку. Ее рука была ледяной, она с трудом поднялась на ноги и прижалась ко мне.

В это время дверь распахнулась, и в бар с шумом влетели двое полицейских.

Увидев окровавленного меня и рядом Риму, рукав свитера которой тоже был пропитан кровью, один из них выхватил дубинку и направился ко мне.

– Эй! Парень, который вам нужен, вон там, – сказал я.

Полицейский, собравшийся было размозжить мне голову, приостановился, взглянул через плечо на распростертое на полу тело, затем вновь уставился на меня.

– Спокойно, спокойно, – сказал другой полицейский. – Не спеши, Том. Давай-ка сначала разберемся!

Неожиданно Рима, издав слабый звук, потеряла сознание. Я едва успел ее поддержать, чтобы она не рухнула на пол. Мне пришлось наклониться, поддерживая ее голову. Но и сам я чувствовал себя не лучше.

– Можете вы что-нибудь сделать? – заорал я на полицейских. – Она же истекает кровью!

Тот, который был поспокойнее, подошел к Риме. Вынув из кармана нож, он разрезал рукав ее свитера, осмотрел глубокую и длинную рану. Затем вытащил пакет первой помощи, и менее чем через минуту рана была туго забинтована, и кровотечение прекратилось. За это время Расти успел объяснить другому, что здесь произошло. Тот, выслушав, подошел к лежащему и тронул его ногой.

– Смотри, осторожно! – предупредил я, все еще поддерживая Риму. – Он, кажется, воткнул марафет1 и кумарный2.

Полицейский ухмыльнулся.

– Да? Думаешь, я не знаю, как обращаться с наркотой3?

Тем временем кумарный очнулся. Мгновенно вскочил на ноги, схватил графин с водой со стойки и, прежде чем полицейский успел увернуться, со всей силой опустил графин ему на голову. С грохотом взорвавшейся бомбы во все стороны полетели осколки, а полицейский как подкошенный упал на колени.

Кумарный обернулся. Его совиные глаза отыскали Риму, приходящую в себя. Держа горлышко разбитого графина, как пику он пошел на нее. Я порядком струхнул. Согнувшись и поддерживая ее, я был беспомощен. Если бы не тот, спокойный полицейский, и я и она наверняка были бы изуродованы. Он пропустил кумарного мимо себя, а затем сильно ударил его по голове своей дубинкой. Тот сразу как-то нырнул вперед, упал и откатился в сторону. Страшное оружие – горлышко разбитого графина – выпало из его руки. Полицейский быстро наклонился над ним и ловко защелкнул наручники. Другой, охая, ругаясь и держась обеими руками за голову, медленно поднялся и прислонился к стойке.

«Спокойный» сказал Расти, чтобы он вызвал «неотложную помощь».

Я помог Риме подняться и усадил на стул подальше от кумарного.

Она дрожала, потрясенная и еще не опомнившаяся от всего происшедшего. Я стоял рядом, одной рукой поддерживая ее, другой – прижимая платок к ранам на лице. Минут через пять прибыли одновременно «неотложная помощь» и полицейская машина. Несколько санитаров стремительно вошли в бар, пристегнули кумарного к носилкам и унесли. Вскоре один из них вернулся и занялся моим лицом. В это время следователь, громадный и краснорожий, представившийся «сержантом Хаммондом», расспрашивал Расти. Кончив допрос, он подошел к Риме. Она сидела, поддерживая раненую руку и уставившись в пол.

– Давай-ка расскажи, в чем дело, сестренка? – спросил Хэммонд. – Твое имя?

Она ответила:

– Рима Маршал.

– Адрес?

– Отель Симмондс. – Она назвала одну из дешевых гостиниц, разбросанных у самой воды по побережью.

– Чем занята?

Она взглянула на полицейского, отвела глаза и угрюмо ответила:

– Я статистка на киностудии Пацифик.

– А кто этот тип, наркота?

– Вильбер. Так он называл себя.

– Почему он хотел убить тебя? Она на мгновение заколебалась.

– Я жила с ним. Потом ушла от него.

– Почему ушла?

Она уставилась на полицейского.

– Вы его видели, не так ли? Разве можно с ним жить?

– Да… – Хэммонд осклабился и надвинул кепку на затылок. – Ладно. Завтра явишься в полицейский участок.

Она встала, пошатываясь.

– Все?

– Все!

Хэммонд повернулся к одному из полицейских, стоявших у двери:

– Отвези ее в отель, Джек..

– Вы можете справиться о нем в нью-йоркской полиции. Они разыскивают его, – бросила Рима.

Хэммонд пристально посмотрел на нее, глаза его сузились.

– В чем дело?

– Узнаете сами.

– Откуда ты знаешь это?

– Он болтанул мне.

Хэммонд помедлил, затем пожал плечами и махнул Джеку:

– Доставь ее в отель.

Рима вышла в сопровождении Джека. Я был несколько удивлен: она даже не взглянула на меня. А ведь я спас ей жизнь!

– А теперь твоя очередь. – Хэммонд указал мне на стул рядом с собой.

– Садись. Твое имя?

– Джеф Гордон.

Я назвал свое вымышленное имя, под которым жил в Голливуде.

– Адрес?

Я назвал адрес комнаты, которую снимал в доме недалеко от бара.

– А теперь расскажи нам про бузу4.

Пришлось рассказать все сначала.

– Ты думаешь, он делал начисто?

– Вы имеете в виду, собирался ли он убить ее? Полагаю, да.

Он раздул щеки.

– Ну, ладно. Жду тебя в полицейском участке ровно в 11. – Он внимательно посмотрел на меня. – Позаботься о своем лице… Ты встречал ее раньше?

– Нет.

– Странно! Такая смазливая девчонка и жила с этим хорьком… – Он поморщился. – Девчушки, девчушки… Слава богу, у меня сын.

Он кивнул оставшемуся полицейскому, и они вместе вышли на дождь.

2.

Все, что я сейчас рассказываю, произошло через год после окончания войны с Гитлером. События Перл-Харбора сегодня кажутся такими далекими, а тогда мне был 21 год, и я учился в колледже, готовясь стать инженером. Я был почти на пороге выпуска, когда события на войне накалились. Отец мой чуть не подпрыгнул до потолка, когда я сообщил ему, что собираюсь идти на фронт добровольцем. Он попытался уговорить меня сначала получить диплом, но мысль о том, что я должен был провести еще шесть месяцев в колледже в то время, как на фронте шли ожесточенные бои, была для меня невыносимой.

Через четыре месяца, в 22 года, я оказался одним из первых, кто высадился на берегу Окинавы. Вскоре во время атаки я получил в лицо заряд раскаленной шрапнели, и на этом война для меня закончилась.

Следующие 6 месяцев провалялся в военном госпитале, где хирурги перекраивали мое лицо. Они сделали свое дело отлично, за исключением того, что мой правый глаз не совсем открывался, а на правой стороне нижней челюсти, отливая серебром, красовался шрам. Врачи сказали, что если я останусь еще на три месяца, они избавят меня и от этого. Но с меня было достаточно. То, что я увидел там, в госпитале, и по сей день, как кошмар, преследует меня. Я поспешил выписаться и вернулся домой.

Отец мой был управляющим банка. Больших денег у него не было, однако он вполне мог оплачивать мою учебу в колледже, пока я не получу диплом.

Я вернулся туда только потому, что хотел сделать ему приятное. К тому времени я потерял всякий интерес к своей будущей профессии: месяцы, проведенные на фронте и в госпитале, изменили меня. Но учиться не смог – трудно было сосредоточиться, и через неделю бросил колледж. Я просил отца понять меня, и он все понял.

– Что собираешься делать дальше?

Тогда еще я этого не знал и только понимал, что мне надо какое-то время для отдыха, чтобы снова сесть за книги. Отец посмотрел на мое опущенное веко, шрам… и улыбнулся.

– Хорошо, Джеф. Ты еще молод. Почему бы тебе не отправиться куда-нибудь и не развеяться? Я могу дать тебе двести долларов. Поезжай, отдохни, потом продолжишь учебу.

Я взял деньги, хотя это было непросто – ведь я знал, что он отдавал последнее. Но я был в таком душевном состоянии, что, не уехав сразу, куда глаза глядят, мог бы и свихнуться.

Отправился в Лос-Анджелес с подспудной мыслью найти там какую-нибудь работу, связанную с кино. Но эта идея скоро исчезла. Да мне было все равно. И работать не хотелось. Я слонялся по набережной, валял дурака и пил, очень много пил. Находил парней, которых мучила совесть, что они не были на фронте, и которые были рады заплатить за тебя взамен побасенки о сражениях. Но так длилось недолго. Деньги мои таяли, и в одно прекрасное утро мне пришлось задуматься о том, на что пообедать. У меня вошло в привычку каждый вечер посещать бар Расти Макагона. Это было своеобразное заведение, расположенное на берегу залива, где швартовались торговые суда. Расти оборудовал бар под каюту корабля, с иллюминаторами вместо окон и множеством всяких корабельных атрибутов из бронзы. Последние приводили в бешенство Сэма, негра-официанта, поскольку в его обязанность входило драить их до блеска. Расти участвовал в боях с японцами и кончил войну старшим сержантом. Он знал, что я пережил, и относился ко мне с симпатией. Славный он был парень, плотный и крепкий, как тиковое дерево. А для меня готов был сделать все, что угодно. Услышав, что я без работы, он сказал, что собирается купить пианино и ищет умеющего играть. При этом он подмигнул мне. Видно, как-то догадался, что единственное, что я мог делать достаточно хорошо, так это играть на пианино. Так мы сговорились.

Теперь каждый вечер с восьми до полуночи я играл в баре за тридцать долларов в неделю. Это меня устраивало. Денег хватало на оплату комнаты, сигареты и еду. Спиртное было за счет Расти.

Время от времени он спрашивал меня, как долго я собираюсь работать у него, напоминал, что с моим образованием я мог бы делать что-нибудь получше, чем тарабанить по клавишам вечер за вечером. Я отвечал, что мне это нравится и ему не должно быть до этого никакого дела.

Так я и жил, когда Рима возникла в баре в тот грозовой дождливый вечер. Мне было 23, я был свободен и одинок, и это никого не касалось. Когда она вошла в бар, вместе с ней вошла моя беда. Тогда я еще не знал этого, однако очень скоро все стало ясно.

Утром, на другой день после ужасного ночного происшествия в баре в начале одиннадцатого, миссис Миллард, у которой я снимал комнату, прокричала снизу, что меня требуют к телефону. В этот момент я был занят тем, что пытался побриться, стараясь не затронуть царапин, которые к утру покраснели и распухли. Вид у меня был ужасный. Я тихо выругался и начал стирать мыло.

Спустившись по лестнице в холл, взял трубку. Звонил сержант Хэммонд.

– Можете не приходить в участок. Мы прекращаем дело против Вильбера.

Я был удивлен:

– Как прекращаете?

– А так! Эта серебряная головка упекла его лет на двадцать…

– За что?

– Мы связались с полицией Нью-Йорка, как она подсказала. Они ужасно обрадовались; у них столько против него – как раз лет на двадцать!

Я свистнул.

– Немалый срок.

Последовала пауза. Я слышал в трубке его тяжелое замедленное дыхание.

– Она спрашивала твой адрес.

– Ну и что? Это не секрет. Вы сообщили?

– Нет, хотя она и сказала, что хотела бы просто поблагодарить тебя за то, что ты спас ей жизнь… Послушай, Гордон: держись подальше от нее. У меня такое чувство, что она приносит гибель нашему брату.

Его слова задели меня: я нелегко следую чужим советам.

– Посмотрим, – ответил я.

– Как знаешь. Бывай, – он повесил трубку. В тот же вечер, часов в девять, в бар вошла

Рима. На ней были черный свитер и серая юбка. Черный цвет хорошо гармонировал с серебристым блеском ее волос.

В баре было многолюдно. Расти был так занят за своей стойкой, что не заметил ее прихода.

Она села за столик справа от меня. Я играл этюд Шопена. Никто не слушал, я играл в свое удовольствие.

– Привет, – сказал я. – Как рука?

– Нормально.

Открыв потрепанную сумочку, она вытащила пачку сигарет.

– Спасибо за вчерашнее – ты спас меня.

– Пустяки. В подобных случаях я всегда веду себя как герой. Сняв руки с клавишей, я повернулся к ней. – Я знаю, что выгляжу не лучшим образом, но это скоро пройдет.

Она стала рассматривать меня, склонив голову набок.

– Глядя на тебя, можно подумать, что ты привык подставлять свое лицо под удары.

– Это точно! – Я отвернулся снова к пианино и начал наигрывать «Это, должно быть, ты». Ее замечание смутило меня.

– Я слышал, Вильберу припаяли двадцать лет…

– Скатертью дорога! – Она сморщила нос, гримасничая. – Надеюсь, я отвязалась от него надолго. В Нью-Йорке пописáл5 двух полицейских. К его счастью, они остались живы. Этот коротышка великолепно владеет перышком6.

– Должно быть.

Сэм подошел к ней и посмотрел вопросительно.

– Закажи что-нибудь, – сказал я, – или тебя выставят.

– Ты угощаешь? – спросила она, приподняв брови.

– Нет. Или заказывай или уходи. Она заказала кока-колу.

– Давай сразу договоримся: платишь сама. Я не могу себе позволить такую роскошь – угощать тебя.

Она тупо уставилась на меня.

– Спасибо за откровенность, жмудик7.

– Это идея… Жмудик… Отныне это мой псевдоним, детка.

Я начал играть «Тело и душа».

Получив свою порцию шрапнели в лицо, я потерял всякий интерес к женщинам, точно так же, как и к работе. Было время, когда я бегал за девчонками, подобно многим парням в студенческие годы, но сейчас это меня не трогало. Те шесть месяцев пластических операций выхолостили меня: я стал бесполым существом-зомби. И меня это устраивало вполне. Неожиданно до меня дошло, что Рима тихонько подпевает. И после пяти-шести тактов я почувствовал, что у меня по спине пошли мурашки.

Это был необычный голос. Абсолютно мелодичный. Невероятно тонко отражающий ритм и чистый, как звон серебряного колокольчика. Меня поразила и увлекла эта чистота голоса. Я устал от хриплых и глухих голосов, которые стонут, шепчут и рычат со множества дисков.

Я играл и слушал. Она сразу прекратила петь, когда появился Сэм с кока-колой. Он ушел, а я повернулся и уставился на нее.

– Кто научил тебя этому?

– Петь? Никто. Ты называешь это пением?

– Да, это пение. А можешь в полную силу?

– Громко, что ли?

– Громко, громко, черт побери!

Она пожала плечами.

– Давай громко…

– Тогда начали… «Тело и душа»… во все горло!

Она с явным изумлением и недоверием посмотрела на меня.

– А меня не выкинут отсюда?

– Начинай, и громко! Если получится хорошо, можешь быть спокойна. А если плохо… то мне наплевать, выгонят тебя или нет.

Я заиграл.

Я просил петь ее громко. Но то, что выходило из ее горла, – потрясло меня… Да, я ожидал чего-то необычного… Но этот серебряный звук с такой силой полоснул монотонный гул, стоящий в баре… как лезвие бритвы – тонкий шелк… Первые три такта – и гул прекратился. Даже бакланы8 перестали балясы точить, повернулись и выпялили зенки. Расти, вытаращив глаза, перевалился через стойку, его кувалдоподобные кулаки были сжаты. Риме не нужно было даже вставать. Подавшись немного назад и слегка выгнув грудь, она легко извлекала из себя звуки, и они лились, как вода из крана. Голос ее распространялся и заполнял зал. Он бил между глаз, он впивался, как крючок в рыбу. Это лилась мелодия. Звук взлетал, парил и стремительно падал… Это было великолепно!

После куплета и припева я сделал знак остановиться. Последний звук, излившись из нее, прошел у меня по позвоночнику и прыгнул на спины бакланов, по их позвонкам добрался до кончиков волос, на мгновение повис в комнате, затем резко оборвался. Наступила тишина. Рюмки и стаканы больше не дребезжали.

Я сидел неподвижно, руки на клавишах, и ждал. Дальше все произошло, как я и ожидал. Это было слишком для них. Никто не хлопал, не кричал. Никто на нее даже и не взглянул.

Расти взял стакан и начал усиленно его протирать. На лице выражение то ли неловкости, то ли растерянности. Три или четыре духа9 продефилировали к двери и вывалились за нее. Гул внезапно возобновился, хотя чувствовалась в нем какая-то неестественность. Да, это было слишком хорошо для них, чтобы они могли это понять. Я взглянул на Риму, она сморщила нос. Мне уже была знакома эта ее гримаса: получил?! Ну и что?

– Бисер метали, – сказал я. – С таким голосом – и на свободе? Да ты можешь заработать себе состояние и стать сенсацией №1!

– В самом деле? – Она пожала плечами. – Скажи лучше, где я могу найти дешевую комнату? Я на мели.

Я рассмеялся.

– Кому-кому, а тебе следует подумать о деньгах. Или ты действительно не понимаешь, что твой голос – чистое золото?

– Не все сразу, – ответила она. – А пока я должна экономить.

– Пошли ко мне, – сказал я. – Ничего более дешевого и ужасного ты не сыщешь. Люсон-авеню, 25: первый поворот направо, как выйдешь отсюда.

Она погасила сигарету и встала.

– Спасибо. Пойду и сниму, если так.

Слегка покачивая бедрами и высоко держа голову, она вышла из бара. Бухарики10 проводили ее взглядами. А один валетный³11 даже посвистел вслед.

Я очнулся, когда Сэм толкнул меня локтем, показывая, что она ушла, не рассчитавшись.

Я заплатил. За удовольствие нужно платить. Один кока-кола – разве это цена?!