Читать книгу Ночной бродяга. Часть первая - Джин Гарду - Страница 5

Молнии разрывают горизонт на небольшие фитильки, в моих глазах отражается фиолетовый отсвет. Мы с Отцом стоим на берегу реки, узлом опоясывающей Фиру. За нашими спинами шум веселья, окрашенный в оранжевый цвет. Гулкий звон, смех и топот: Фира забита под завязку. Свет молний просачивается сквозь опушку леса и послойно смешивается с раутом.

Мы молчим.

Зачастую дети задают вопросы, так положено: спрашивать обо всем на свете, чтобы довести предков до мысли об убийстве гадкого приставучего отпрыска, чтобы вырасти весьма себе образованным работником McDonalds или KFC и задаваться более взрослыми и важными вопросами, к примеру: что вы будете пить? Майонез или кетчуп? Но я решил стать реставратором подушек! А потому с малых лет воспитал в себе другое качество – безразличие. Мы молчим. Я не спрашиваю: «Какого черта в Фире живет столько народу? Что это за люди?», «Почему они располагают свободным пространством в доме, а мне приходится спать в сарае?», «Какого черта каждые два года мама перевоплощается, или думает, что перевоплощается, в разных женщин?», «Почему она стала просвещенной христианкой, рисующей рукой Бога, и больше не меняется? Почему она не осталась в образе гребаной Мэри Поппинс?», «Каким образом мы можем себе позволить такой дом?» и, наконец, «Почему мой младший брат считает, что он обеспечивает семью? Почему эта нелепость оправдывает его постоянные кражи и то, что он не посещает никакие учебные заведения?»

Отец выводит меня во двор, подальше от гостей и веселья. Он подкуривает сигарету и делает глоток граппы9 из горла, передает бутылку, и я, следуя примеру, обжигаю глотку.

– Ты мой сын, – он начинает разговор, – и это не повод любить тебя. Я твой Отец – это также не повод любить меня. Все дело в том, можно ли положиться на тебя? Во что ты превратишься? Вы растете свободными людьми, и любить стоит за это, а не за кровные узы.

Понимающе киваю и делаю еще глоток.

– Если хочешь жить в сарае – живи. Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, несмотря на то что ты мой сын.

Сейчас искренне смеюсь над этой фразой, но тогда даже граппа не могла ввести меня в курс дела.

Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света тенью от листьев создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент я влюбляюсь в его мир: я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов приходятся на ночь открытых дверей – на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой Отец уважает «безразличие».

– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.

С последней каплей граппы я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.

Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин10 поет «Summertime».

– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке.

Она испуганно смотрит:

– А кто ты?

– Рока. Я здесь живу.

– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.

– Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой Друг тоже здесь живет, и Брат. Они куда-то подевались.

– Что ты сказал про мир?

– Что хочу в нем побывать…

– Может, нам стоит познакомиться?

– Нет. Не думаю. Для этого есть вся жизнь!

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?

– Думаю, что можем начинать. – Ее щеки залились красным цветом.

Кажется, впервые за вечер я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.

В моем Мире прошлого, на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я в надежде открыть путь в другой мир поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я вселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковины.

В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.

Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…

В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… Можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но она все равно кивнула мне вслед и сшила куклу. Она сшила очень много кукол.