Читать книгу Ночной бродяга. Часть первая - Джин Гарду - Страница 6

Первым делом дам этой кукле имя – пожалуй, Клем. На седьмой день отдохну. За шесть дней до того я стоял у входа в казино и видел ту, которую видеть не должен был, и не отнял жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, что призвана быть безразличной ко мне самому.

Временами поигрываю в Бога…

За шесть дней бездомные прикрепили мне прозвище – Ослепший. В Мире прозы имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили близкие – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов стояли на страже связи с общественностью. Теперь таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Так и не ответил ни на один звонок, но храню телефоны по сей день. Даже выделил отдельную комнату для телефонных аппаратов: кладбище неоговоренного, неозвученного, неизведанного – короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.

Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.

Только теперь, окончив работу, прикоснулся к пище.

Эта кукла станет младшей сестрой австралийки, вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я взращивал два года, для того чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело – проститься с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал. Не удалось на седьмой день отдохнуть. За пять дней до того повстречались мне Раввин, Имам и Священник, они боролись с холодом у горящего бака в квартале от приюта «Hopeless»11, за углом.

Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют «U2»: «Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me». Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла у кирпичных зданий. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит своим беззубым ртом мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем», – бубню под нос своим беззубым ртом я и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым чуть не потеряю рассудок.

– Вы? – Пялюсь ему в лоб, он высокий такой – что мужик, что лоб.

Из-за его спины выскакивают двое пониже, в шутовской манере, у одного из них нож, у другого палка. Теперь я пялюсь на лбы обоих.

– Что тебя тревожит? – спрашивает высокий.

– Устал, очевидно, – говорит тот, что с ножом.

– Немного, – отвечаю.

– Содержательный рассказ, – замечает тот, что с палкой. – Кормить нас будем или как?

– Я уже кормил сегодня… тут недалеко… целую банду хиппи… в казино.

– Что он бубнит? – возмущается тот, что с палкой.

– Казино? Какое казино? Может, это «Крит»? – добавляет высокий.

– «Крит»? – спрашиваю.

– «Крит»…

Руки с ножом и палкой опустились, высокий обмяк.

– Пожалуй, это нам следует тебя накормить. – Фраза прозвучала заботливо и мило, из уст человека с ножом.

– Пожалуй, мне нужно попасть домой, – я говорю.

– Может, не стоило выходить? Что ты делал в казино? – Он уставился в свой нож, который, к слову, был кухонный и блестящий.

– Там на шляпки играют… Сам не знаю, зачем туда пошел… у меня были другие планы на сегодня. Девушка проводила до самого здания, и уже там этот тип обокрал меня. Не знаю, что происходит… – бубню.

– Может, дело не в деньгах?! – предполагает высокий. – Не стоит с Эдваном связываться?!

– Знаете Эдвана? Ошпаренный?

– Мы? – все трое закивали головой. – Не стоит с ним связываться! – повторяют в унисон.

– Я его не видел даже, видел Клаудию.

– И с ней тоже не стоит! – хором.

– Хоть у нее и чарующая задница… ох, попка Клаудии, – мечтательно протянул тот, что с палкой.

Воцарилось молчание. Гаснет свет, запускают проектор, брюхо наполняется попкорном, мочевой пузырь – кока-колой, глаза – уникальными кадрам и самой чарующей попки глупейшей из пони Клаудии. Ждите этой осенью: «Трое у бака, не считая Рокамадура, и разнузданные фантазии, со сказочным задом». В эту секунду я не думал о Клем, нисколько… и продолжал бы еще долгое время, но штаны начали расходиться по швам… Отключаю киноаппарат:

– Откуда вы их знаете?

– Из приюта «Hopeless», – хором.

В Мире прозы, конечно же, не существует иных приютов, все связано с одним и тем же. В этом приюте жил мой Друг, уже после Фиры и Белой комнаты. Я помню, потому что сам его туда отправил. В Фире, доме родном, дольше всех пребывали люди, с которыми мы говорили на разных языках и жили в полярных мирах, но близкие задерживались на небольшой срок. Те, кто не приживался в особняке Фира, цеплялись за время в «Hopeless».

Друг рассказывал мне историю создания приюта еще до того, как попал туда. К этому приложилось три пары рук. Говорят, что это внуки тех самоубийц, что прыгали из окон на Уолл-стрит в период Великой депрессии12, но стоит отметить, что официально было зафиксировано всего два подобных случая. Откуда взялся третий внук? Бегство привело их в Старый Свет13 и, мне не ясно почему, именно здесь их душевный приют принял физическую форму. Его строили бездомные. Обживали брошенные. Разрисовывали дети. Надежду в сердца вселяют дети – эти неунывающие смотрители молочников, художники и мечтатели.

Долгое время никто не задумывался над тем, кто же финансирует троих альтруистов, их руки всегда были чисты. И в действительности, это так! Никто не знает и по сей день, откуда Раввин, Имам и Священник брали деньги на содержание приюта. Но я лукавлю, кажется, один человек может знать – Эдван. Во всяком случае, несмотря на сытость, он принялся задавать вопросы и перестал рисовать. Друг не называл его имени, спустя годы я сопоставляю сам. Он рассказывал о человеке, выросшем в приюте, игравшем в «вопрос-ответ», при котором на стенах прекратили рисовать дети, но принялись писать взрослые. Его цели были совсем другими. Каждый платил за койку и следовал уставу. Многие жильцы рассчитывали на работу и получали ее, но после так и не могли ответить на вопрос, что же наниматель, Эдван, от них требует.

Их зовут Раввин, Имам и Священник. Так их Эдван назвал перед тем, как выставить за дверь. Теперь у входа в приют висит табличка: «Ошибки: 1) своенравные, 2) хреновы идеалисты, 3) думают о будущем».

– Это вы построили приют? – спрашиваю.

Боязливо, едва заметно, кивают.

– Нравится жить на улице?

Отрицательно кивают. Шеи хрустят.

– Что произошло?

– Смена власти, – высокий, Раввин, морщит лоб. – Мы больше не можем там появляться, и нам не следует говорить об этом. Это часть соглашения.

– А иначе?.. – спрашиваю.

– А ты как думаешь? – тот, что с ножом, Имам, ухмыляется.

– Не возвращайся в Крит, – Священник, тот, что с палкой, предостерегает.

– Кто он такой, этот Эдван? Что это за Крит?

Они отвернулись и встали вокруг горящего бака, стыдливо опустив головы ниц. Их страх гарцует по кварталу, нож и палка спрятаны, а взоры прогрызают асфальт. Я уставился высокому в затылок и вспоминаю, что ни разу не навестил Друга в приюте, мой брат навещал часто, но не я, моим приютом был белый цвет. Троица не хочет говорить: стоят у бака и дрожат. Значит, спрошу у тех, кто внутри.

Лбом упираюсь в табличку «Ошибки» на здании из бежевого, с пятнами старости кирпича. Без лишних вопросов пускают внутрь и с силой захлопывают дверь. Меня оглушили прямо на пороге: помню лишь, что стены были чистыми, ни одного рисунка, а вокруг лишь старики и ни звука детского смеха. В этот момент я погрузился в прошлое:

– Когда я умру (мне ведь недолго осталось) – Фира станет вашей. Мы с мамой для вас ее храним.

– Я неплохо рисую. Лучше, чем ваш отец. Лучше. Вы же мои дети? Верно?

– Вы поживите сами для себя, а мы с вашей мамой поживем друг для друга.

– Когда выйдет из тюрьмы твой брат, тогда мы отдадим вам Фиру. Нам ведь дом не нужен, мы с вашим папой для вас его храним.

– Твой брат крал для того, чтобы прокормить меня. Мы с вашей мамой заслужили пожить какое-то время друг для друга.

– Я знаю, что ты каждый день приходишь к реке и смотришь за домом. Не волнуйся, вот вы подрастете еще чуть-чуть, и мы с вашим отцом отдадим вам Фиру. У вас есть дом.

– Мы расстались с мамой.

– Мы расстались с папой.

– Твой брат опять пытался меня прокормить, просто чтобы я с голоду не сдох, ты же понимаешь… – он опять сел за решетку. Помоги мне. Я вашу маму из Фиры выгоню. Она ведь ваша. Мне она ни к чему. Пусть только твой брат выйдет. И маму выгоним. Я как раз нашел себе мадам, ей розовый цвет по душе.

– Помоги мне! Твой отец пьет, очень много пьет и бьет меня, очень много бьет! То есть часто… – часто бьет! Также часто, как и пьет. Не плачь! Он ведь наркоман. Я сама видела. Не дай ему меня выгнать, мне некуда идти, прошу тебя.

– Она испортила всю мою жизнь. Помоги мне. И дом заберете. Ей его не отдавайте, вашей маме! Я сказал ей убираться! Твой брат бросил меня! Трус! Он уехал в тюрьму.

– Он уехал! Помоги мне, сынок. Он меня бросил! В тюрьму уехал, трус! Меня некому защитить от вашего отца… помоги мне!

– Наша жизнь – это любовь! – говорю я им.

Я пришел в себя в своей кровати лишь спустя шесть дней и понятия не имел, как там очутился. Первым делом принялся шить куклу, и в какой-то момент мне показалось, что в этом и заключается ответ: шей куклу и не задавай вопросов. В сущности, какая разница, кто такой Эдван? Его боятся, за расспросы бьют по голове и крадут ту мелочь, что я ношу в кармане. Кому какое дело?! Мне плевать! Я вновь увидел Клем! И все же… А что она делала в казино?