Читать книгу Дело о нескончаемых самоубийствах - Джон Диксон Карр - Страница 2

В тот вечер поезд на Глазго, обычно отправлявшийся в 9:15, покинул Юстонский вокзал с получасовым опозданием – через сорок минут после того, как завыли сирены.

При звуке сирен погасли даже неяркие голубые огни вдоль платформы.

Толпа людей, одетых в основном в хаки, оглушенная железным кашлем двигателей, обдирая голени и костяшки пальцев о багаж и тюки, практически на ощупь двигалась по перрону – толкаясь, пихаясь и сквернословя.

Где-то посреди нее затерялся и моложавый профессор истории, пытавшийся найти свое спальное купе в поезде на Глазго.

Особого беспокойства никто не выказывал. Это было только 1 сентября, интенсивные налеты на Лондон еще не начались. Как юны мы были в те дни. Воздушная тревога означала всего лишь небольшое неудобство: возможно, где-то прогудел одинокий вражеский самолет, противовоздушного заграждения еще не было.

Но профессор истории Алан Кэмпбелл (магистр искусств, Оксфорд; доктор философии, Гарвард) разразился неакадемической бранью. Спальные купе первого класса, похоже, располагались в самом начале длинного поезда. Ему было видно изрядно нагруженного носильщика – тот чиркал спичками у открытой двери вагона, где на плашке напротив номеров купе были написаны имена пассажиров. Также чиркнув спичкой, Алан Кэмпбелл обнаружил, что, во-первых, поезд переполнен, а во-вторых, его купе – под номером четыре.

Он поднялся в вагон. Тускло подсвеченные циферки над каждой дверью указывали путь по коридору. Открыв наконец дверь своего купе, он почувствовал себя много лучше.

Вот это, подумал он, действительно первоклассный уровень комфорта. Крошечное металлическое помещение было выкрашено в зеленый цвет. Обстановку составляли одно спальное место, никелированная раковина и зеркало в рост на двери, ведущей в соседнее купе. Светомаскировку обеспечивали рулонные шторки, которые надежно запечатывали окно.

Было исключительно душно и жарко. Над койкой он заметил металлическую решетку вентиляции с регулировочным винтом, повернув который можно было увеличить приток воздуха.

Задвинув чемодан под койку, Алан сел, чтобы перевести дух. Роман в мягкой обложке и номер «Сандей вочмен» – его дорожное чтиво – лежали подле него на койке. Он бросил взгляд на газету и почувствовал, как желчь разлилась в его душе.

«Да гореть ему в геенне огненной! – воскликнул Алан, адресуясь своему единственному врагу на всем белом свете. – Чтоб его…»

Тут он осекся, подумав, что хорошо бы не портить себе настроение. В конце концов, он в отпуске на целую неделю; и хотя формально цель его путешествия была довольно-таки печальной, все же это были в некотором роде каникулы.

Алан Кэмпбелл был из тех шотландцев, чья нога ни разу не ступала на землю Шотландии. Если уж на то пошло, то за исключением времени, проведенного в американском Кембридже, и нескольких поездок на континент он никогда и не покидал пределов Англии. В свои тридцать пять лет этот начитанный, серьезный, но не без чувства юмора мужчина выглядел весьма неплохо, хотя, возможно, и несколько чопорно.

Шотландию он рисовал себе по романам сэра Вальтера Скотта, а если настроение было более легкомысленным – то Джона Бьюкена[1]. В придачу к этому имелось смутное представление о граните, вереске и шотландских анекдотах, которые его, скорее, возмущали, – очевидно, что истинно шотландского духа было в нем маловато. И вот наконец-то ему предстояло увидеть все собственными глазами. И если бы только не…

Раздался стук в дверь, и в купе заглянул проводник.

– Мистер Кэмпбелл? – спросил он, сверившись с табличкой на двери – плашкой под слоновую кость, на которой можно было записывать и стирать имена пассажиров.

– Доктор Кэмпбелл, – поправил Алан не без величавости. Все же он еще был слишком молод и пока наслаждался новизной и важностью такого обращения.

– Во сколько разбудить вас утром, сэр?

– А во сколько мы прибываем в Глазго?

– Ну, по расписанию прибываем в шесть тридцать, сэр.

– Тогда разбудите меня в шесть.

Проводник деликатно кашлянул. Алан намек понял.

– В общем, разбудите за полчаса до прибытия.

– Хорошо, сэр. Подать утром чай с печеньем?

– А полноценный завтрак в поезде подают?

– Нет, сэр. Только чай и печенье.

Сердце Алана ухнуло, как и его желудок. Он собирался в такой спешке, что на ужин времени не осталось, и сейчас все его нутро сжималось, как гармошка. Проводник догадался об этом по его виду.

– На вашем месте, сэр, я бы сейчас сгонял перехватить что-нибудь в буфете.

– Но по расписанию осталось меньше пяти минут до отправления!

– Я бы не беспокоился на этот счет, сэр. На мой взгляд, настолько скоро мы не отправимся.

Да, пожалуй, лучше ему так и поступить.

Ошалевший, он покинул поезд. Ошалевший, пробирался практически на ощупь сквозь шумную толпу на темной платформе – обратно к контрольному барьеру. Когда он стоял в буфете с чашкой жидкого чая и несколькими черствыми сэндвичами с ветчиной, нарезанной так тонко, что она достигла определенной степени прозрачности, его взгляд снова упал на страницу «Сандей вочмен». И желчь снова разлилась в его душе.

Как уже было сказано, у Алана Кэмпбелла был только один враг на всем белом свете. В самом деле, если не считать той школьной драки, результатом которой стали пара фингалов и разбитый нос, – с мальчиком, который впоследствии сделался его лучшим другом, – он даже не мог вспомнить, чтобы вообще кого-то недолюбливал.

Человек, о котором идет речь, также носил фамилию Кэмпбелл, хотя, как надеялся и верил Алан, не был его родственником. Этот другой Кэмпбелл жил в каком-то медвежьем углу в Харпендене, графство Хартфордшир. Алан никогда с ним не виделся и вообще не знал, кто он такой. И тем не менее к этому человеку он испытывал очень глубокую неприязнь.

Мистер Беллок[2] однажды заметил, что не существует более жаркой и ожесточенной (и для стороннего наблюдателя более забавной) дискуссии, чем спор между двумя учеными мужами по какому-то невнятному поводу, который никого не волнует ни на йоту.

Все мы с ликованием наблюдали, как это бывает. Кто-то пишет в серьезной газете или литературном еженедельнике, что Ганнибал, переходя через Альпы, прошел недалеко от деревни Вигинум. Другой эрудированный читатель затем публикует возражение, что деревня, мол, называлась не Вигинум, а Бигинум. На следующей неделе первый автор мягко, но едко сожалеет о невежестве корреспондента и просит у редакции разрешения обнародовать дальнейшие доказательства того, что это был все-таки Вигинум. Второй автор, в свою очередь, сожалеет о том, что в дискуссию, похоже, вкралась язвительная нота, которая, несомненно, заставляет мистера такого-то забывать о манерах, а также он считает своим долгом подчеркнуть…

И пошло-поехало. Перебранка может растянуться на два-три месяца.

Нечто подобное с треском вломилось в безмятежную жизнь Алана Кэмпбелла.

Алан, добрая душа, не хотел никого обидеть. Он иногда рецензировал исторические труды для «Сандей вочмен», издания того же плана, что и «Сандей таймс» или «Обсервер».

В середине июня эта газета прислала ему книгу под названием «Последние дни Карла Второго», увесистый труд о политических событиях 1680–1685 годов, написанный неким К. И. Кэмпбеллом (магистр искусств, Оксфорд). Рецензия Алана появилась в ближайшее же воскресенье, и грех его заключался в нижеследующих словах, уже ближе к концу заметки:

«Нельзя сказать, что книга мистера Кэмпбелла проливает какой-то новый свет на эту тему; не лишена она и мелких неточностей. Вряд ли мистер Кэмпбелл всерьез полагает, что лорд Уильям Рассел пребывал в неведении относительно заговора Ржаного дома[3]. Титул герцогини Кливлендской был пожалован Барбаре Вильерс[4], леди Каслмейн, в 1670-м, а не в 1680 году, как указано в издании. И совершенно непонятно, на чем именно основано поразительное утверждение мистера Кэмбелла о том, что у этой дамы были „каштановые волосы и субтильное телосложение“».

В пятницу Алан вернул свой экземпляр книги в редакцию и выбросил все это дело из головы. Но через девять дней в газете напечатали ответ автора, отправленный из Харпендена, графство Хардфордшир. Заканчивался он следующим образом:

«Хотелось бы отметить, что мое, как выразился ваш рецензент, „поразительное утверждение“ основано на труде Штайнманна, единственного биографа вышеозначенной дамы. И если ваш рецензент не знаком с этим трудом, то полагаю, что буквально один визит в читальный зал Британского музея закроет эту брешь».

Это уже порядком рассердило Алана.

«Хотя я искренне сожалею, что приходится вообще уделять время такому сущему пустяку, – писал он, – все же я благодарю мистера Кэмпбелла за то, что он так любезно обращает мое внимание на книгу, с которой я, конечно, знаком; тем не менее я полагаю, что посещение читального зала Британского музея принесет меньше пользы, чем посещение Национальной портретной галереи. Там мистер Кэмпбелл найдет выполненный Лели[5] портрет этой симпатичной мегеры – пышнотелой леди с волосами черными как смоль. Вполне вероятно, что художник мог польстить своей модели. Но маловероятно, что он превратил блондинку в брюнетку, а также изобразил придворную даму корпулентнее, чем она была на самом деле».

«А получилось весьма изящно, – подумал Алан. – А также и весьма сокрушительно».

Но этот подлый змей из Харпендена нанес удар ниже пояса. Описав известные портреты, он заключил:

«Ваш рецензент, между прочим, столь любезен, что называет эту леди мегерой. По какому же праву? Не потому ли, что она была вспыльчива и любила сорить деньгами? Если эти два женских качества приводят мужчину в неописуемый ужас, то впору поинтересоваться, был ли он вообще когда-нибудь женат».

Это уже выбило почву у Алана из-под ног. Его задело не пренебрежение к его историческим познаниям, а намек на то, что он ничего не знает о женщинах, – что, в сущности, было правдой.

Алан полагал, что К. И. Кэмпбелл ошибается и знает о своей ошибке. И теперь, как это часто бывает, пытается затуманить дело посторонними соображениями. Его ответ взбаламутил газету, в прения включились и другие читатели.

Посыпались письма. Один майор из Челтнема писал, что его семья на протяжении многих поколений владеет картиной – портретом, как полагают, герцогини Кливлендской, – и волосы у нее изображены темно-русыми. Какой-то ученый из «Атенеума»[6] настаивал на том, что необходимо договориться о терминах, обозначив, какие именно пропорции и части тела они подразумевают, говоря, что леди была «корпулентная», а также соотнести это с современными стандартами.

«Боже правый, – воскликнул редактор „Сандей вочмен“, – да это лучшее, что случилось с газетой со времен шумихи вокруг стеклянного глаза Нельсона. Пусть продолжают».

Ссора разгоралась весь июль и август. Несчастной любовнице Карла Второго досталось не меньше дурной славы, чем во времена Сэмюэла Пипса[7]. Довольно детально обсудили ее анатомию. В полемику вступил, хотя и не добавил ясности, еще один ученый – доктор Гидеон Фелл, который, казалось, с особым злорадством сбивал с толку обоих Кэмпбеллов, внося тем самым еще больше сумятицы.

В конце концов редактор сам положил этому конец. Во-первых, потому что обсуждение анатомических подробностей стало граничить с бестактностью, а во-вторых, потому что участники спора настолько запутались, что никто уже не понимал, кто кому что предъявляет.

В итоге Алан остался с чувством, что он был бы не прочь сварить К. И. Кэмпбелла в кипящем масле.

К. И. Кэмпбелл появлялся в газете каждую неделю, успешно уворачиваясь от колкостей сам, но снайперски метко уязвляя Алана. Тот уже начал приобретать пока смутную, но вполне определенную репутацию человека негалантного – такого, который, оклеветав покойницу, способен оклеветать и любую лично знакомую ему даму. Последнее письмо К. И. Кэмпбелла более чем ясно намекало на это.

Коллеги по факультету подшучивали над Аланом. Студенты тоже, как он подозревал, подшучивали над ним. Употреблялись такие термины, как «развратник» и «распутник».

Вздохом облегчения приветствовал он окончание этих дебатов. Но даже сейчас, попивая жидкий чай и поедая черствые сэндвичи в душном вокзальном буфете, Алан напрягался, перелистывая страницы «Сандей вочмен». Он боялся, что его взгляд упадет на какое-нибудь замечание, касающееся герцогини Кливлендской, что К. И. Кэмпбелл снова пробрался на газетную полосу.

Нет. Ничего. Что ж, по крайней мере, это было хорошим предзнаменованием начала путешествия.

Стрелки часов над стойкой буфета показывали без двадцати десять.

Внезапно переполошившись, Алан вспомнил про свой поезд. Одним глотком допив чай (а в большой спешке всегда кажется, что чая этого – минимум кварта крутого кипятка), он помчался обратно в темноту.

У контрольного барьера ему вновь потребовалось какое-то время, чтобы отыскать свой билет, – пришлось обшарить все карманы по очереди, да не один раз, и билет, конечно же, обнаружился в самом первом. Протискиваясь сквозь толпу и багажные тележки, он не без труда нашел свою платформу и успел к вагону как раз тогда, когда раздался гудок и по всему составу начали захлопываться двери.

Поезд плавно тронулся.

Что ж, да начнется великое приключение. Алан, снова довольный жизнью, остановился в тускло освещенном коридоре, чтобы перевести дух. В сознании всплыли слова из письма, отправленного из Шотландии: «Замок Шира, Инверэри, Лох-Фин». Звучало музыкально, даже волшебно. Посмаковав эти звуки, Алан добрался до своего купе, распахнул дверь и резко замер на пороге.

На койке лежал открытый чемодан, чужой. В нем виднелись предметы явно женского гардероба. Шатенка лет двадцати семи – двадцати восьми что-то искала, склонившись над ним. Дверь чуть не сшибла ее с ног, так что, разогнувшись, она вопросительно посмотрела на Алана.

– Ого! – едва слышно произнес Алан.

Первой его мыслью было, что он, наверное, ошибся купе или даже вагоном. Но быстрый взгляд на табличку на двери подтвердил: это его имя – Кэмпбелл – выведено карандашом на плашке под слоновую кость.

– Прошу извинить меня, – начал он, – но вы, случаем, не ошиблись ли?

– Не думаю, – холодно ответила девушка, потирая ушибленную руку.

Даже при таких обстоятельствах он приметил, насколько она привлекательна – хотя и почти без пудры и помады, с выражением непреклонной суровости на округлом лице. Она была пяти футов двух дюймов ростом, хорошо сложена. Голубые глаза расставлены довольно широко, лоб высокий, полные губы она старалась держать плотно сжатыми. На ней были твидовый костюм, синий джемпер, телесного цвета чулки и туфли без каблуков.

– Но это, – сказал он, – купе номер четыре.

– Именно так. Мне это известно.

– Мадам, я пытаюсь сказать, что это мое купе. Моя фамилия Кэмпбелл. Вот она, на двери.

– А моя фамилия, – парировала девушка, – так уж случилось, тоже Кэмпбелл. И я настаиваю, что это мое купе. Будьте столь любезны и покиньте его, пожалуйста.

Она указала на свой чемодан.

Алан уставился на него и все смотрел и смотрел. Поезд дребезжал и стучал, проезжая стрелки, раскачивался и набирал скорость. Но чего Алан никак не мог уразуметь, так это смысл слов, начертанных крошечными белыми буквами на боку чемодана: «К. И. Кэмпбелл, Харпенден».