Читать книгу Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс - Страница 44

Артуру Сципиону Брауну минуло двадцать семь лет. Это был высокий, широкоплечий молодой человек с янтарно-золотистой кожей, тонкими, как у девушки, запястьями и огромными ладонями, словно созданными для того, чтобы держать оружие. Несмотря на это, голос у него был тихий, говорил он с легким гнусавым выговором, характерным для уроженцев Новой Англии. Родился он в бостонском районе Роксбери от черной матери, брошенной ее белым любовником.

Когда Браун только познакомился с Констанцией Хазард, он сказал ей, что его мать поклялась никогда не поддаваться унынию из-за мужчины, который обещал любить ее вечно, а потом предал, или из-за того, что цвет кожи затруднял ей жизнь даже в либеральном Бостоне. Все свои помыслы, силы, да и саму жизнь она посвятила тому, чтобы служить своему народу. Шесть раз в неделю она обучала детей черных мужчин и женщин грамоте в крошечной ветхой школе, а по воскресеньям занималась со взрослыми. Она умерла год назад от рака, находясь в ясном уме и до конца отказываясь принимать опиум.

– Ей было сорок два. Не так уж много, – сказал Браун – просто для того, чтобы поделиться, а не разжалобить. – На земле никогда еще не было женщины храбрее.

Констанция познакомилась со Сципионом Брауном на приеме в честь Мартина Делани, врача и писателя, а также известного борца за предоставление неграм равных политических прав. Сам Делани, одетый в длинную африканскую тунику традиционно ярких цветов, ходил между многочисленными гостями, приглашенными в дом Чейза, и вовлекал всех в свои разговоры. Именно Делани привел на прием молодого Брауна.

Разговорившись с Брауном, Джордж и Констанция были восхищены его манерами, его историей и взглядами на жизнь. Такой же высокий, как Купер Мэйн, он держался со спокойным достоинством, ничуть не смущаясь, что лацканы его явно подержанного фрака заметно потерты, а рукава слишком коротки. Возможно, он надел лучшее из того, что у него было, а если кому-то не нравилось, то это их проблемы – не его.

Когда Браун сказал, что он сторонник Мартина Делани, Констанция спросила:

– Вы хотите сказать, что готовы переехать в Либерию или другое подобное место, будь у вас такая возможность?

Браун отпил немного чая. С чашкой он обращался так же изящно, как любой из гостей.

– Год назад я бы не задумываясь ответил «да». Но сегодня я уже не так уверен. Америка очень плохо относится к неграм, и я предполагаю, что это продлится еще несколько поколений. Но я предчувствую и перемены. Я верю в коринфян.

Джордж, стоя с чуть откинутой назад головой, как он обычно делал, разговаривая с очень высокими людьми, недоуменно произнес:

– Простите?..

Браун улыбнулся. У него была немного вытянутая голова, с правильными, но незапоминающимися чертами лица. Однако стоило ему улыбнуться, как он полностью преображался, становясь невероятно привлекательным.

– Первое послание апостола Павла к коринфянам: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, в мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, и мы изменимся». – Он отпил еще чая. – Я только надеюсь, что нам не придется ждать до последней трубы.

– Я понимаю, – кивнул Джордж, – ваша раса вынесла огромные страдания. Но разве вы сами не сказали, что лично вам повезло? Вы родились свободным, и вы свободны всю свою жизнь.

В глазах Брауна внезапно вспыхнул гнев.

– Вы действительно думаете, что это имеет какое-то значение, майор Хазард? Каждый цветной в этой стране порабощен страхом перед белыми и перед тем, как этот страх может повлиять на поведение белых. Вас обманывает то, что мои цепи невидимы. Но они никуда не делись. Я чернокожий. И эта борьба – моя борьба. Каждый крест – мой крест, в Алабаме, или в Чикаго, или прямо здесь.

– Если вы считаете эту страну такой ужасной, – уже чуть раздраженно спросил Джордж, – что мешает вам уехать?

– Мне казалось, я вам объяснил. Надежда на перемены. Мои занятия научили меня тому, что перемены – это одна из немногих постоянных в нашем мире. Ханжеское представление Америки о свободе необходимо было изменить еще с тех пор, как подписали Декларацию, потому что рабство – это зло и никогда ничем другим не было. Когда-то я был настолько наивен, что думал, будто закон покончит с этим, но Дред Скотт доказал, что даже Верховный суд подгнил. Это последнее прибежище деспотизма.

Джордж отказывался сдаваться.

– Я допускаю, что почти все, что вы говорите, – правда, Браун. Кроме того, что американская свобода лицемерна. Думаю, вы преувеличиваете.

– Не соглашусь с вами. Но впрочем… – обезоруживающая улыбка Брауна вмиг разрушила возникшее между ними напряжение, – считайте это одной из немногих привилегий моего цвета.

– Значит, вас удерживает здесь только надежда на перемены… – заговорила Констанция.

– И еще ответственность. Прежде всего меня удерживают здесь дети.

– А, так вы женаты?

– Нет, не женат.

– Тогда чьи…

Призыв Кейт Чейз перебил их. Доктор Делани согласился кое-что сказать. Симпатичная дочь министра попросила гостей наполнить свои бокалы и тарелки и устроиться поудобнее.

У стола с закусками, где молодая чернокожая девушка в домашнем фартуке сразу восторженно уставилась на Брауна, Джордж сказал:

– Мне бы хотелось побольше узнать о ваших взглядах. Мы живем сейчас в отеле «Уиллард»…

– Я знаю.

Это заявление ошеломило Констанцию, хотя, похоже, пролетело мимо ушей ее мужа.

– Поужинаете с нами там как-нибудь в ближайшее время?

– Спасибо, майор, но сомневаюсь, что управляющему это понравится. Братья Уилларды – достойные люди, но я все-таки их служащий.

– Вы… кто?

– Я носильщик в отеле «Уиллард». Это лучшая работа, которую я смог здесь найти. Я не хочу работать на армию. Армия в эти дни создает как бы свой собственный институт рабства, нанимая наш народ горбатиться на кухне, рубить дрова, таскать тяжести и разносить депеши за мизерное жалованье. Мы годимся для того, чтобы копать выгребные ямы, но недостаточно хороши для того, чтобы сражаться. Поэтому я и стал носильщиком в отеле.

– «Уиллард»… – пробормотал Джордж. – Я просто ошарашен. Мы когда-нибудь встречались в вестибюле или в коридорах?

Браун подвел их к стульям:

– Конечно. Десятки раз. Вы могли на меня смотреть, но никогда меня не видели. Это еще одна привилегия цветных. Не желаете присесть, миссис Хазард?

Чуть позже, признав правоту Брауна, Джордж начал было извиняться, но высокий негр только с улыбкой отмахнулся и пожал плечами. Потом у них не было возможности поговорить. Однако Констанции все же очень хотелось узнать, о каких детях говорил их новый знакомый. На следующий день в отеле она долго искала его и наконец нашла – он выносил мусор и опорожнял песочные урны, набитые окурками сигар. Не обращая внимания на недоуменные взгляды публики в вестибюле, она попросила Брауна объяснить, о ком он говорил.

– О детях-беглецах, которых этот странный генерал Батлер называет контрабандой. Сейчас с Юга течет целая черная река. Иногда дети бегут вместе с родителями, а потом родители пропадают. Иногда они сами по себе, просто привязываются к каким-нибудь взрослым. Хотите увидеть таких детей, миссис Хазард? – спросил он, испытующе глядя на нее.

– Где? – спросила Констанция.

– Там, где я живу, в северном конце Десятой улицы.

– На Негритянском холме? – Легкий вздох перед тем, как она задала вопрос, выдал ее, но Браун не рассердился.

– Не стоит так бояться негритянской общины. Да, среди нас тоже есть никчемные и опасные люди – так же, как и среди вас. Пожалуй, возьму свои слова назад: у вас их больше, – он усмехнулся, – потому что есть еще и политики. Поверьте, вы будете в полной безопасности, если решитесь прийти туда. Во вторник у меня выходной. Так что можете приходить в любое время.

– Хорошо, – кивнула Констанция, надеясь, что Джордж не станет возражать.

Как ни странно, он не возражал.

– Мне кажется, этот парень из тех, кто всегда может защитить женщину где бы то ни было. Так что поезжай, посмотри на эту общину беспризорников. Мне и самому хочется узнать, что это такое.

Во вторник Джордж заплатил швейцару, чтобы тот подогнал экипаж к дверям «Уилларда». Когда Браун и Констанция садились рядом на место кучера, этот невежа злобно пялился на них, очевидно возмущаясь тем, что ниггер ведет себя на равных с белой госпожой. Он пробормотал какую-то непристойность, но один взгляд Брауна заставил его умолкнуть.

– Когда вы перебрались в Вашингтон? – спросила Констанция, когда Браун погнал лошадей от отеля, лавируя между потоком омнибусов, военных фургонов, лошадей и пешеходов.

– Прошлой осенью, после победы Старины Эйба.

– А почему?

– Разве я не объяснил этого на приеме? План переселения приостановился из-за войны, и я подумал, что это как раз может стать толчком для перемен. Я надеялся, что для меня найдется какое-нибудь полезное дело, и так оно и случилось. Сами увидите. Эй! – Он хлестнул лошадей поводьями.

Вскоре они уже катили по осенней жаре к заросшим травой пустошам в самом конце Десятой. Негритянский холм представлял собой унылое скопище крошечных домиков, большей частью некрашеных, а также убогих хибар, сооруженных из железных шестов, парусины и старых упаковочных ящиков. Между строениями Констанция даже заметила курятники, овощные грядки и горшки с цветами, но эти маленькие штрихи не меняли общей картины крайней нищеты.

Негры, мимо которых они проезжали, смотрели на них с удивлением, а часто и с подозрением. Вскоре Браун повернул налево, на ухабистую дорожку; в конце ее стоял дом из сосновых бревен, ярко-желтый, как цветы подсолнуха.

– Вся община помогала его строить, – сказал Браун. – Но в нем уже тесно. Мы можем прокормить и приютить только двенадцать детей. Пока больше мы себе позволить не можем, хотя это только начало.

От сверкающего на солнце нового дома вкусно пахло свежим деревом и дымом очага, а внутри еще и супом. В доме, очень светлом благодаря большим окнам, было две комнаты. В первой на табурете сидела грузная негритянка с Библией в руках, а вокруг нее, прямо на полу, – двенадцать плохо одетых детей с кожей всевозможных оттенков, от эбонитового до светло-коричневого. Самому младшему было года четыре, а самому старшему – лет десять-одиннадцать. Сквозь дверной проем в дальнюю комнату Констанция увидела тюфяки, лежащие на полу идеально ровными рядами.

Одна удивительно красивая девочка с кожей медного цвета, лет шести или семи, бросилась к Брауну:

– Дядя Сципион, дядя Сципион!

– Розали…

Браун подхватил девочку на руки и обнял. Потом, поставив ее на пол, он отвел Констанцию в сторону и сказал:

– Розали бежала из Южной Каролины вместе с матерью, отчимом и тетей. Но возле Питерсберга какой-то белый фермер с винтовкой застал их на своем поле спящими в стогу сена. Мать и отчима девочки он застрелил сразу, но Розали с тетей удалось убежать.

– И где теперь ее тетя?

– В городе, ищет работу. Я ее уже три недели не видел.

Другие дети тоже вскочили с мест и столпились вокруг Брауна. Он гладил их по головам и плечам, каждому говорил что-нибудь ласковое или задавал вопрос и понемногу подталкивал их к старой железной плите, на которой кипела большая кастрюля с супом, а вернее, просто бульоном из костей, как заметила Констанция.

Она поела вместе с Брауном, детьми и Агатой – той самой негритянкой, которая ухаживала за ними, когда Браун работал. Почти все малыши весело смеялись, вертелись на стульях или толкали друг друга, как любые дети, и только двое, мрачные и печальные, молча сидели, уткнувшись в тарелки, и медленно ели суп, как старики. Констанции пришлось отвернуться, чтобы не заплакать.

Но несмотря на это, и сам дом, и его маленькие обитатели очаровали ее, и ей совсем не хотелось уходить.

– И что вы собираетесь дальше делать с этими детьми? – спросила она на обратном пути к отелю «Уиллард».

– Прежде всего их надо кормить и дать им крышу над головой, чтобы они не погибли на улице. Политики для них палец о палец не ударят, я это точно знаю.

– Вы не слишком любите политиков, да, мистер Браун?

– Зовите меня Сципионом. Мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями. Что до вашего вопроса, то мой ответ: да. Я презираю политиков, именно они помогли надеть кандалы на мой народ и, что еще хуже, продолжают держать его в кандалах.

Карета ненадолго остановилась, а когда они поехали снова, Констанция спросила:

– А кроме того, что вы помогаете этим детям выжить, что еще вы бы хотели для них сделать?

– От самого необходимого мы подошли к главному. Если бы мне удалось найти другое подходящее место для тех двенадцати, которых вы видели, где они могли бы учиться, пока я не пристрою их в семьи, я смог бы взять еще двенадцать. Но на те деньги, что мне платят за чистку пепельниц, я этого сделать не могу. – Он с грустью посмотрел на желто-красную листву растущих вдоль дороги деревьев. – Это возможно лишь с помощью какого-нибудь покровителя.

– Вы поэтому повезли меня на Негритянский холм?

– Потому что надеялся? – Браун с улыбкой посмотрел на нее. – Конечно.

– И конечно же, знали, что я скажу «да», хотя… я пока не уверена, как мы справимся.

– Только не надо этого делать просто из чувства вины белого человека.

– К черту вашу дерзость, Браун! Я сделаю это, а почему – вас не касается. Да я просто влюбилась в этих потеряшек…

– Вот и хорошо, – кивнул Браун.

Они проехали еще квартал мимо первого дома белых горожан. На лужайке двое детей играли с пони. Констанция откашлялась.

– Пожалуйста, простите меня за то, что я наговорила… Иногда меня заносит. Я ведь ирландка.

Браун усмехнулся:

– Я так и подумал.

Констанция не знала, как Джордж отреагирует на ее желание помочь Брауну. Но, к ее восторгу, он не просто согласился.

– Если Брауну нужен кров для детей, мы можем его предоставить, – сказал он. – И не только кров, но и пищу, одежду, книги… Брешь в нашем бюджете это едва ли пробьет, зато мы сделаем весьма достойное дело. Бог свидетель, эти черные малыши не должны страдать за прошлые и нынешние глупости взрослых белых дяденек.

Раскуривая сигару, он прищурился от дыма и вдруг снова, как в молодости, стал похож на пирата, и это впечатление еще больше усиливалось из-за его новых усов. Однако этот грозный вид скрывал очень нежную и ранимую душу, которую Констанция разглядела в нем когда-то и так любила до сих пор. Джордж точным щелчком отправил спичку в камин.

– Да, я определенно уверен, что тебе следует пригласить Брауна к нам. Мы всё подробно обсудим, тем более что и место уже есть.

– Где?

– Как насчет того старого сарая за заводом? В котором прятались беглецы?

– Место хорошее, только ведь сарай очень маленький.

– Мы его расширим. Добавим парочку спален, учебную комнату, столовую. Несколько плотников быстро с этим справятся.

– А они захотят? – внезапно спустившись с небес на землю, спросила Констанция.

– Они работают на меня, так что лучше им согласиться, черт побери. – Джордж немного помолчал, а потом добавил, нахмурившись: – Я не понимаю, почему ты это сказала.

– Дети ведь черные, Джордж.

– Думаешь, это может иметь значение? – ответил он простодушно.

– Для многих, возможно, даже для большинства в Лихай-Стейшн – да, будет иметь значение. И даже очень большое.

– Ммм… Мне это даже не приходило в голову. – Он отошел к камину, вертя в пальцах сигару, как часто делал, обдумывая какую-то проблему. – Ну… это не повод отказываться от такой хорошей идеи. Мы это сделаем.

Констанция радостно захлопала в ладоши:

– Может, мы с мистером Брауном съездим домой на несколько дней, чтобы работа поскорее началась? Мы могли бы даже взять с собой кого-нибудь из детей.

– Я устрою себе небольшой отпуск и поеду с вами.

Констанция хотела было сказать, что это будет прекрасно, но вовремя спохватилась. Перед глазами, полыхая, как железнодорожный фонарь в ночи, вспыхнуло имя: Вирджилия.

– Это очень щедрое предложение, дорогой, но ты слишком занят. Я уверена, мы с мистером Брауном сами сможем все организовать.

– Ладно. – Джордж пожал плечами, и это успокоило Констанцию. – Я напишу Кристоферу письмо, чтобы он проследил за теми работами, которые ты сочтешь нужным сделать. Кстати, о письмах; ты видела это?

Он взял с каминной полки замусоленный, сильно измятый конверт с восковой печатью.

– Это от отца! – воскликнула Констанция, увидев знакомый почерк.

Она разорвала конверт, опустилась на диван, с напряженным видом прочитала первые строки…

– Он пишет, что добрался до Хьюстона, постоянно держа наготове пистолет и боясь сказать лишнее слово, потому что вокруг очень неспокойно. Ох, надеюсь, остаток пути он тоже проделает благополучно.

Джордж подошел к ней и мягко положил руку ей на плечо. «Мы все сейчас в пути, – подумал он. – И только Бог знает, кто из нас пройдет его благополучно». Он стоял рядом с Констанцией, поглаживая ее плечо и пуская клубы дыма, пока жена не прочитала все письмо.

Через несколько дней Констанция с Брауном выехали из Вашингтона. Браун взял с собой троих детей: Леандера, крепкого задиристого мальчишку одиннадцати лет, Маргарет, застенчивую девочку с угольно-черной кожей, и Розали, чей легкий веселый нрав компенсировал молчаливость двоих других.

Страхи, которыми Констанция поделилась с Джорджем, подтвердились уже на вашингтонском вокзале. Когда они сели в поезд, кондуктор настоял, чтобы Браун с детьми ехал в вагоне второго класса, предназначенном специально для цветных. Взгляд Брауна выдал его гнев, но он не стал затевать скандал. Ведя своих подопечных по проходу, он сказал Констанции:

– Увидимся дальше по дороге, миссис Хазард.

Когда они вышли из вагона, кондуктор сказал:

– Этот ниггер – ваш слуга, мэм?

– Этот человек мой друг.

Кондуктор ушел, сокрушенно покачивая головой.

В Балтиморе они пересели на другой поезд и поехали в сторону Филадельфии через золотые осенние пейзажи. Сидящие рядом с Констанцией мужчины шуршали газетами и рассуждали о превосходстве армии янки. Вражеский генерал, когда-то считавшийся лучшим солдатом Америки, потерпел поражение у горы Чит-Маунтин на западе Виргинии.

– Ходят слухи, что в Ричмонде про него теперь говорят: «Ли сдулся». Так что еще одна звезда бунтовщиков закатилась невероятно быстро.

Долина Лихай, пылавшая красными и желтыми красками осени, показалась усталым после долгой дороги путешественникам спокойной и мирной. На платформе станции дети с изумлением разглядывали дома, стоящие на уступах холма, дымный и шумный завод вдалеке и величественные горы на фоне вечернего неба.

– Отец Небесный… – прошептала малышка Розали.

Констанция заранее отправила домой телеграмму. Карета уже ждала их. Она заметила, как на мгновение перекосилось лицо кучера, когда он понял, что Браун и дети приехали вместе с хозяйкой.

Повозка покатилась вверх по улице. Девочки пищали и прижимались к Брауну, когда ветер раздувал их волосы и одежду. Пинкни Герберт помахал Констанции рукой от дверей своей лавки, но лица некоторых горожан, особенно физиономия уволенного Хазардом Люта Фессендена, выражали откровенную враждебность.

Особняк, стоявший почти на гребне холма, был весь залит светом заходящего солнца. На веранде их ждала Бретт с какой-то женщиной, которую Констанция не узнавала, пока карета не въехала на дорожку.

– Вирджилия? – воскликнула она. – Как ты чудесно выглядишь! Глазам не верю!

– Это все заслуга нашей невестки, – ответила Вирджилия, кивая на Бретт.

Она старалась говорить небрежным тоном, чтобы показать, будто все эти перемены не имеют для нее никакого значения, но взгляд ее выдал.

Констанция никак не могла прийти в себя от изумления. Рыжевато-коричневое шелковое платье с кружевными манжетами прекрасно сидело на Вирджилии, подчеркивая ее заметно постройневшую фигуру, обретшую неожиданно соблазнительные изгибы. Волосы Вирджилии, собранные в аккуратный узел на затылке, сверкали такой чистотой, какой прежде Констанция за ней никогда не замечала. Едва заметные пудра и румяна на ее лице были наложены столь искусно, что почти полностью скрывали старые оспины. Вирджилия никогда не считалась хорошенькой, но теперь ее смело можно было назвать привлекательной.

– О, совсем забыла!.. – воскликнула Констанция.

Она начала всех знакомить и в нескольких словах объяснила, зачем привезла в Бельведер Сципиона и детей.

Бретт держалась с Брауном вежливо, но прохладно; он же, безусловно, сразу заметил ее акцент. А Констанция обратила внимание, как взгляд Вирджилии вяло скользнул от лица Брауна к его груди. Он вдруг, словно застеснявшись, начал заниматься детьми, поправлять на них одежду и приглаживать волосы. Констанцию удивило его смущение. Однако, вспомнив склонность Вирджилии к чернокожим мужчинам, она поняла, что в каких-то основных своих проявлениях та не изменилась.

Гостей провели в дом, накормили и устроили на ночлег. На следующее утро, пока Вирджилия присматривала за детьми и тщетно пыталась вовлечь в разговор Леандера, Констанция и Браун въехали в главные ворота завода Хазарда и дальше, за цеха, где стоял сарай, какое-то время игравший роль пересыльной станции для беглецов, которые отсюда направлялись в Канаду.

Браун зашел внутрь, осмотрелся, вышел.

– С небольшим ремонтом будет просто отлично, – сказал он.

Они обсудили необходимые изменения, когда ехали обратно к воротам. Рабочие почтительно уступали дорогу карете, но большинство не могло скрыть молчаливого неодобрения при виде чернокожего мужчины, который появился на людях вместе с женой их хозяина.

К полудню они уже переговорили с Уотерспуном, и тот отправил людей снести одну из стен сарая, а три другие починить и покрасить. Позже в тот же день Констанция и Браун поехали посмотреть, как продвигается дело. Бригадир маляров, мужчина средних лет по имени Абрахам Фоутс, работал на Хазарда уже пятнадцать лет. Всегда дружелюбный, на этот раз он лишь кивнул Констанции и не поздоровался. А вечером, когда взрослые и дети ужинали, кто-то бросил камень в выходившее на улицу окно.

Леандер обернулся на шум, напрягшись, как кот, чьи усы коснулись чего-то угрожающего в темноте. Вирджилия в ярости вскочила. К удивлению Констанции, Браун совершенно спокойно произнес:

– Чего-то подобного и следовало ожидать, когда человек вроде меня появляется в таком доме… и входит через парадную дверь.

– Это верно, мистер Браун, – откликнулась Бретт.

Произнесено это было довольно мирно, но вызвало гневный взгляд гостя. Констанция вдруг осознала, что просмотрела еще одну возможную проблему. Нельзя было ожидать от Брауна, что ему понравится кто-то из южан, и точно так же нельзя было ждать от уроженки Южной Каролины, что она с готовностью примет чернокожего за обеденным столом.

Рано утром Констанция поехала к сараю и появилась там одновременно с Абрахамом Фоутсом и одним из рабочих. Фоутс и его помощник постарались скрыть довольные ухмылки при виде больших неровных букв, которые кто-то размашисто намалевал черной краской на сарае: «МЫ ЗА ВОЙНУ, НО МЫ ПРОТИВ ЧЕРНОМАЗЫХ».

Чувствуя горечь и досаду, Констанция подобрала юбку и решительно подошла к стене. Потерев пальцем последние буквы, она попыталась их стереть, но краска уже просохла.

– Мистер Фоутс, пожалуйста, закрасьте эту гадость, чтобы ничего не было видно. Если подобная надпись появится еще раз, вы снова ее закрасите и будете делать это до тех пор, пока хулиганство не прекратится или пока этот сарай не рухнет под сотней слоев побелки.

Слегка побледневший мастер нервно пощипал верхнюю губу.

– Миссис Хазард, люди тут разное толкуют об этом месте. Говорят, тут вроде как будет дом для черномазых детей. И им это не нравится.

– Мне все равно, что им нравится или не нравится. Этот сарай – собственность моего мужа, и я буду делать здесь то, что сочту нужным.

Подстрекаемый взглядами остальных, Фоутс выставил вперед подбородок:

– Вашего мужа… Да он, может, и вообще не…

– Мой муж знает и одобряет то, что я задумала. И если вы хотите и дальше у него работать, займитесь делом.

Фоутс уставился в землю, но другой рабочий оказался смелее:

– Мы не привыкли выслушивать приказы от женщины, даже если она жена хозяина.

– Отлично! – Констанцию переполняли ярость и страх, но она не осмелилась это показать. – Я уверена, найдется множество других заводов, где вам не придется этого делать. Можете получить расчет у мистера Уотерспуна.

– Постойте, я же… – вскинул руку работяга.

– Это вы сделали! – Констанция показала на пятно между его большим и указательным пальцем. – Вчера вечером я видела у вас черную краску. Какая храбрость – высказывать свое мнение под покровом темноты! – Голос Констанции сорвался, она быстро шагнула вперед. – Убирайтесь отсюда, вы уволены!

Рабочий убежал. Страх Констанции сменился тревогой; она явно превысила ту власть, которую дал ей Джордж. Но пути назад уже не было. Кроме того, убежище Брауна не будет безопасным, если она об этом не позаботится.

– Мне жаль, что так случилось, мистер Фоутс, но я не отступлю. Вы будете белить стены или уволитесь?

Она увидела, как по холму уже поднимаются трое плотников с ящиками инструментов, и поняла, что ей придется задать им те же вопросы.

– Буду работать, – проворчал Фоутс. – Но делать это для кучки ниггеров? Неправильно это.

Вернувшись в Бельведер, Констанция постаралась успокоиться. Да, Север вовсе не был кристальным источником нравственности, что, безусловно, не могло не приводить в бешенство южан, уже больше трех десятилетий слышавших пустые рассуждения аболиционистов. Фоутс, без сомнения, абсолютно искренне считал, что негры не должны занимать равное положение с белыми. Да и Линкольн, как говорил Джордж, не раз высказывал подобное мнение, это многие слышали. Поэтому Констанция вполне могла понять, что Фоутс – лишь продукт своего времени, он чувствует себя удобно и надежно, разделяя мнение большинства.

Но должна ли она сама мириться с такими взглядами и присоединиться к большинству… или позволить им запугать ее? Черта с два! Она была женой Джорджа Хазарда. И дочерью Патрика Флинна.

– Отвратительно! – заявила Вирджилия, когда Констанция рассказала ей о надписи на стене. – Если бы в Белом доме сидел настоящий лидер, такого бы не случилось. Но я уверена, что скоро он появится.

– Это почему? – спросила Бретт с другой стороны стола, на котором громоздилось огромное блюдо с жареной бараниной и пять других, не менее больших блюд, что стало теперь привычной картиной для обеда в Бельведере. Розали, Маргарет и Леандер не просто ели – они жадно проглатывали пищу, толком не жуя ее. Даже Браун, казалось, никак не мог насытиться.

– Наш президент – просто слабак, – заявила Вирджилия с той же категоричностью, которая доставила всем немало неприятностей в прошлом. – Вы только посмотрите, как он отреагировал на решение Фримонта об освобождении негров в Миссури. Он струсил и постарался угодить рабовладельцам Кентукки и других приграничных штатов…

– Мне говорили, он это сделал, чтобы не разжигать конфликт…

Вирджилия не обратила на Констанцию никакого внимания.

– …но Тад Стивенс и кое-кто еще уже выказали желание прижать его. И если правые республиканцы наберут силу, Линкольн получит то, что давно заслужил. Как и бунтовщики.

– Извините… – пробормотала Бретт и вышла из столовой.

После обеда Констанция собралась с духом, чтобы наедине поговорить с Вирджилией.

– Мне бы хотелось, чтобы ты… не делала подобных заявлений в присутствии Бретт. Ты ведь говорила, что она изо всех сил старалась помочь тебе, что это она добилась таких чудесных перемен, и…

– Да, она помогла мне, но это не имеет никакого отношения к правде или… – Вирджилия глубоко вздохнула, сообразив наконец, что ее несдержанность разозлила Констанцию.

После своего чудесного преображения и возросшей уверенности в себе Вирджилия мало-помалу стала по-другому воспринимать и многие другие вещи. Например, она начала понимать, что иногда с оппонентами следует быть более тактичной.

– Да, ты совершенно права, – снова вздохнула она. – И хотя я никогда не откажусь от своих убеждений…

– Никто и не просит тебя об этом.

– …я все же понимаю, что Бретт заслуживает некоторого уважения.

– Не говоря уже о простой повседневной вежливости.

– Безусловно. Она стала частью семьи и, как ты и сказала, была добра ко мне. Я буду очень стараться. И все же при нынешнем положении всегда найдется повод для споров.

– Ведь это ты в немалой степени приложила руку к тому, что теперь называешь «нынешним положением», – тихо сказала Констанция, – разве не так?

Вирджилия кивнула:

– Я понимаю, что мое пребывание здесь подходит к концу. Я и сама уже хочу уехать. Хочу вернуться в гущу событий. Но не знаю как. На что я буду жить? Чем смогу заниматься, если почти ничего не умею и мало что смыслю в практических вещах?

Вирджилия медленно подошла к окну гостиной. Дождь лил вовсю. Капли били в стекло, бросая на лицо Вирджилии тени, похожие на новые оспины.

– Я никогда не задавала себе этих вопросов, – с тихой грустью продолжила она, не поворачиваясь. – А ждать ответов, которые не придут, страшно, Констанция. – Она все смотрела на дождь.

«Так не жди их, ищи!» – подумала Констанция.

Но досада тут же растаяла, и ей снова стало жаль сестру Джорджа. Да, Вирджилия сильно изменилась, но коснулись ли эти изменения ее внутренней сути? В этом она уже начала сомневаться.

За время этого короткого разговора стали очевидными две вещи. Вирджилия должна была покинуть Бельведер до того, как Джордж узнает о ее пребывании в доме, или до того, как об этом ему сообщит Бретт – просто в приступе гнева. И второе: поскольку Вирджилия была не способна искать свой путь, эта ноша отчасти ложилась на плечи Констанции.