Читать книгу Сын цирка - Джон Ирвинг - Страница 5

За пятнадцать лет таможня лишь дважды задерживала доктора Даруваллу; оба раза их внимание привлекли одноразовые подкожные иглы – около сотни штук. Доктор должен был объяснить разницу между шприцами, которые используются для инъекций, и вакуумными пробирками (вакутейнерами), которые используются для забора крови; в вакутейнерах ни стеклянные ампулы, ни пластиковые держатели игл не оснащены поршнем. Доктор не возил с собой шприцы для инъекций лекарств, он возил вакутейнеры для забора крови.

– У кого вы берете кровь? – спросил таможенник.

Ответить на этот вопрос было даже легче, чем объяснить проблему, которая в текущий момент предстала перед доктором.

Текущая проблема заключалась в том, что у доктора Даруваллы были нехорошие новости для знаменитого актера, неудобоваримо именуемого Инспектор Дхар. Не зная, насколько они огорчат Дхара, доктор робел и потому собирался сообщить кинозвезде плохие новости в общественном месте, прилюдно. Уравновешенность Инспектора Дхара на публике была известна; Фаррух чувствовал, что может положиться на самообладание актера. Никто в Бомбее не назвал бы частный клуб общественным местом, но доктор Дарувалла не видел разницы между частным и общим в свете назревшей критической ситуации.

В то утро, когда доктор Дарувалла явился в спортивный клуб «Дакворт», он подумал, что нет ничего особенного в том, чтобы увидеть высоко в небе над полем для гольфа стервятника; он не считал птицу смерти каким-то знаком, связанным с неприятными новостями, которые он нес. Клуб этот был в Махалакшми, недалеко от Малабар-Хилла; каждый в Бомбее знает, чем Малабар-Хилл привлекателен для стервятников. Когда в Башнях Молчания выкладывали труп, стервятники – с расстояния не менее тридцати миль от Бомбея – могли учуять дух созревающих останков.

Фаррух был знаком с Дунгарвади. Так называемые Башни Молчания представляют собой семь огромных пирамид из камней на Малабар-Хилле, где парсы выкладывают трупы своих умерших, чтобы их объели подчистую падальщики. Доктор Дарувалла тоже был парсом – родом из персов-зороастрийцев, которые пришли в Индию в седьмом и восьмом веках, спасаясь от преследования мусульман. Однако отец Фарруха был таким страшным и непримиримым атеистом, что доктор никогда не исповедовал зороастризм. И обращение Фарруха в христианство несомненно убило бы его отца-безбожника, если бы тот уже не умер. Доктор был обращен только в возрасте около сорока.

Поскольку доктор Дарувалла был христианином, его смертное тело никогда не выставят в Башнях Молчания; но несмотря на пламенный атеизм его отца, Фаррух был полон уважения к обычаям своих соплеменников парсов-зороастрийцев – и для него было не внове, что стервятники летают к Ридж-роуд и обратно. Не был удивлен доктор и тем, что конкретный стервятник над полем для гольфа «Дакворт», похоже, не спешил прибыть к Башням Молчания. Вся окрестность была увита виноградными лозами, и среди прочих парсов грифы приветствовали разве что мертвых, предназначенных для могильных ям.

В общем, доктор Дарувалла одобрял падальщиков. Известняк, из которого были сложены пирамиды, способствовал быстрому разложению даже крупных костей, а те фрагменты парсов, что оставались целыми, уносило потоком в сезон дождей. Что касается избавления от своих мертвецов, парсы, по мнению доктора, нашли замечательный выход.

Как человек, зарабатывающий на жизнь собственным трудом, доктор Дарувалла, как и большинство других, встал в это утро рано. В госпитале для детей-калек, где он продолжал получать удовольствие от своего титула почетного хирурга-консультанта, ему предстояла операция на изуродованной стопе (косолапость), а затем другая – по поводу кривошеи; последняя – нечастая операция в наши дни, и она не была той разновидностью хирургии, которая отражала главный интерес Фарруха в ортопедической практике, пусть даже и во время его наскоков в Бомбей. Доктора Даруваллу интересовали инфекции костей и суставов. В Индии такие инфекции были типичным следствием дорожно-транспортных происшествий и сложных переломов; сломанная кость выходит наружу, поскольку кожа прорвана, и через пять недель после травмы на месте раны начинается нагноение свища. Эти инфекции являются хроническими, потому что кость мертва, а мертвая кость ведет себя как инородное тело. Омертвевший кусочек кости называется sequestrum – секвестр; в Бомбее коллеги-ортопеды любили называть Фарруха Даруваллу Мертвая Кость – а те, кто знал его поближе, звали его к тому же Дарувалла Вампир Карликов. Но шутки в сторону; инфицированные кости и суставы не были еще одним хобби – они были полем профессиональных интересов Фарруха.

В Канаде доктору часто казалось, что его ортопедическая практика включает в себя столько же спортивных травм, сколько и врожденных дефектов или спастических контрактур. В Торонто доктор занимался и детской ортопедией, но он чувствовал себя гораздо более востребованным, а значит, более живым в Бомбее. В Индии было привычно видеть пациентов, у которых ноги были обвязаны маленькими носовыми платками; платки прикрывали свищ, через который вытекало небольшое количество гноя, – и так годами. В Бомбее также пациенты и хирурги охотнее шли на ампутацию и быстрый подбор простых протезов; такие решения были неприемлемы в Торонто, где доктор Дарувалла был известен как хороший микрососудистый хирург.

В Индии не лечили без удаления мертвых фрагментов кости; подчас приходилось удалять слишком много мертвой кости – изъятие ее ставило под сомнение возможность конечности поддерживать вес тела. Но в Канаде с помощью длительных инъекций антибиотиков в вену Фаррух мог комбинировать удаление мертвой кости с восстановительной процедурой – переносом кусочка мышцы с кровеносными сосудами на зараженный участок. Доктор Дарувалла не мог проводить такие процедуры в Бомбее, разве что применять подобную практику на очень богатых людях в госпиталях типа Джаслок[2]. В госпитале детей-калек доктор прибегал к быстрому восстановлению функций конечности; это часто достигалось благодаря ампутации и протезированию. Для доктора Даруваллы нагноение свища было не самым худшим делом; в Индии он смотрел на это сквозь пальцы.

И, разделяя общий энтузиазм обращенных в христианство – доктор был конфирмованным англиканцем, полным страха и трепета перед католицизмом, – он также испытывал душевный подъем в канун Рождества, которое в Бомбее выглядит не столь броским коммерческим предприятием, как в христианских странах. Это конкретное Рождество доктор встречал с осторожной радостью; накануне он побывал на католической мессе, а в самый день Рождества – на англиканской службе. Он посещал церкви по воскресеньям, хотя едва ли постоянно; однако двойная доза такой ничем не объяснимой богомольности настораживала жену Фарруха.

Жена доктора Фарруха была из Вены, в девичестве Джулия Зилк – никакого отношения к мэру города, носящего данное имя. Бывшая фройляйн Зилк была родом из аристократической и надменной семьи, принадлежащей к Римско-католической церкви. Во время коротких и нечастых визитов семьи Дарувалла в Бомбей дети Даруваллы посещали иезуитскую школу; однако не потому, что они воспитывались католиками, – это было лишь результатом усилий Фарруха поддерживать «семейные связи» с этими школами, в которые иначе было бы трудно попасть. Дети Даруваллы исповедовали англиканство; в Торонто они посещали англиканскую школу.

Но несмотря на то что Фаррух предпочитал протестантство, ему было приятно развлечь нескольких своих знакомых-иезуитов в День подарков – они были более непосредственными собеседниками, чем знакомые по Бомбею англиканцы. Само по себе Рождество было, без сомнения, радостным событием, этот отрезок времени пробуждал в докторе доброе начало. В веянии Рождества доктор мог почти забыть, что результаты его двадцатилетнего обращения в христианство чуть ли не плачевны.

И доктор Дарувалла больше не обращал внимания на стервятника, что кружил высоко над полем для гольфа в клубе «Дакворт». Единственным облачком на горизонте было то, как подать Инспектору Дхару огорчительные новости. Для Дхара это было отнюдь не приятным событием. Но до этих непредвиденных новостей у доктора выдалась совсем неплохая неделя.

Это была неделя между Рождеством и Новым годом. В Бомбее стояла непривычно прохладная и сухая погода. Число активных членов спортивного клуба «Дакворт» достигло шести тысяч; учитывая наличие двадцатидвухлетнего листа ожидания для новых членов, это число было достигнуто весьма неторопливо. В то утро состоялось заседание комитета по членству, на которое уважаемый доктор Дарувалла был приглашен председателем, чтобы решить, должен ли член номер 6000 (шесть тысяч) быть как-то особо отмечен в связи с его экстраординарным статусом. Среди поступивших предложений рассматривались почетная металлическая пластина с фамилией в бильярдной (там, где между трофеями зияли значительные пустые пространства), небольшой прием в честь гостя в Дамском саду (где из-за какой-то непонятной болезни обычное цветение бугенвиллей почти сошло на нет) и просто занесение фамилии, набранной на пишущей машинке, в имеющийся список членов, «временно избранных в руководство».

Фаррух уже не раз выступал с возражением против названия этого списка, который был заключен в глухой стеклянный футляр в фойе клуба «Дакворт». Он сетовал, что выражение «временно избранные» означает, что их просто выдвигали, а вовсе не избирали, – но это название было в употреблении со дня основания клуба сто тридцать лет назад. Возле короткой колонки с именами ползал паук – он ползал там так давно, что считался мертвым, – или, возможно, паук тоже искал для себя постоянное членство. Это была шутка доктора Даруваллы, но шутка старая – говорили, что ее повторяли все шесть тысяч членов.

Был полдень, и члены комитета пили колу «Тамс Ап» и апельсиновый газированный напиток «Голд Спот» в карточном зале, когда доктор Дарувалла предложил этот вопрос закрыть.

– Забыть? – сказал мистер Дуа, глухой на одно ухо после теннисной травмы, о которой он никогда не забывал: его партнер в парной игре сделал двойную ошибку на подаче и швырнул свою ракетку, попав в него. Поскольку партнер был лишь «временно избранным» на определенный срок, эта шокирующая демонстрация скверного нрава положила конец его притязаниям на постоянное членство.

– Вношу предложение, – теперь уже громко объявил доктор Дарувалла, – что члена номер шесть тысяч не следует чествовать!

Данное предложение быстро поддержали и приняли, оставив втуне тему машинописной памятки об этом событии. Доктор Сорабджи, коллега Фарруха по госпиталю для детей-калек, пошутил, что это решение было одним из самых мудрых, принятых комитетом по членству. По правде сказать, доктор Дарувалла подумал, что просто никто не захотел брать на себя риск беспокоить паука.

В карточном зале члены комитета сидели в тишине, удовлетворенные завершением своего дела; потолочные вентиляторы чуть веяли на подровненные колоды карт, которые занимали подобающие им места на соответствующих столах, плотно обтянутых зеленым сукном. Официант, убрав пустую бутылку из-под «Тамс Ап» со стола, за которым сидели члены комитета, прежде чем покинуть комнату, задержался, чтобы поправить одну расползшуюся колоду карт, хотя только две верхние карты колоды нарушили строгий порядок, потревоженные ближайшим потолочным вентилятором.

В этот момент в карточный зал и вошел мистер Баннерджи – он искал своего партнера по игре в гольф мистера Лала. Старый мистер Лал опаздывал на их постоянные девять лунок, и мистер Баннерджи рассказал комитету о забавном итоге их вчерашнего поединка. Мистер Лал совершил грубую ошибку при первом ударе на девятой лунке – это было то еще зрелище! – отправив мяч через грин (площадку с короткой травой) прямо в заросли заболевших бугенвиллей, где сам он, бедный, и сгинул в тщетной попытке продолжить игру.

Вместо того чтобы вернуться в клуб, мистер Лал помахал мистеру Баннерджи рукой и в ярости направился к этим зарослям – там его мистер Баннерджи и оставил. Мистер Лал был полон намерения потренироваться, как избежать этой ловушки, если он когда-нибудь снова по ошибке засандалит туда мяч. Когда мистер Баннерджи расстался со своим другом, лепестки бугенвиллей летели во все стороны; в тот вечер индус-садовник (не меньше чем главный) был мрачен, осмотрев, какой урон нанесен лозам и цветам. Но старый мистер Лал был одним из самых почитаемых членов «Дакворта» – если он настаивал на том, чтобы научиться, как выбивать мяч из бугенвиллей, никто не взял бы на себя смелость отговорить его от этой затеи. А теперь мистер Лал опаздывал. Доктор Дарувалла предположил, обратившись к мистеру Баннерджи, что, вполне возможно, его оппонент еще тренируется и что надо бы поискать его среди осыпающихся бугенвиллей.

На этом члены комитета разошлись, отрывисто, в здешней манере, похохатывая. Мистер Баннерджи продолжил поиски мистера Лала в гардеробе; доктор Сорабджи отправился в госпиталь на кабинетные приемы; мистер Дуа, чья глухота некоторым образом соответствовала его уходу от дел взрывного шинного бизнеса, отправился в бильярдную пощелкать невинные шары, которые он едва слышал. Прочие остались там, где и были, обратившись к приготовленным колодам карт или расслабившись в холодной коже кресел читальной комнаты, где они заказывали большие бутылки пива «Кингфишер» или «Лондон Дайет». Утро уже заканчивалось, но, по общему представлению, было слишком рано для джина и тоников или добавки джина к коле «Тамс Ап».

В мужской гардеробной и в баре клуба молодые члены и подлинные спортсмены возвращались после своих сетов в теннис, бадминтон или сквош. Это утреннее время они в основном посвящали чаепитию. Вернувшиеся с серии гольфа от души ругались из-за безобразия с этими лепестками цветов, которые теперь шуршали по девятому грину. (Эти игроки в гольф ошибочно решили, что заболевшие бугенвиллеи снова принялись отвратительно цвести.) Мистер Баннерджи опять рассказывал свою историю – с каждым разом попытки мистера Лала одолеть бугенвиллеи изображались во все более критических и вызывающих выражениях. Щедрый добрый юмор растекался по клубу и гардеробной. Мистеру Баннерджи, похоже, не приходило в голову, что для утренней игры в гольф было уже слишком поздно.

Неожиданно холодная погода не могла изменить обычаи членов клуба «Дакворт»; они привыкли играть в гольф и теннис до одиннадцати утра или днем после шестнадцати часов. В промежутке члены клуба пили, или завтракали, или просто сидели под потолочными вентиляторами либо в глубокой тени Дамского сада, который был не только для дам, тем более что их никогда не бывало там слишком много – во всяком случае, в нынешние времена. Однако название сада осталось неизменным со времен паранджи, когда у некоторых мусульман и индусов было принято скрывать своих женщин от взглядов посторонних мужчин или иностранцев. Фаррух находил это странным, поскольку основали спортивный клуб «Дакворт» англичане, кого здесь до сих пор приветствовали и кто даже – таких было сравнительно немного – являлся членом клуба. Насколько Дарувалле было известно, англичане никогда не практиковали затворничество женщин. Основатели клуба «Дакворт» предназначали его для всех и каждого в Бомбее, при условии, что те отличились на поприще общественного лидерства. Фаррух, как и другие члены комитета по приему в клуб, готов был свидетельствовать, что о сути понятия «общественное лидерство» можно было бы вволю дискутировать хоть весь сезон муссонов и дольше.

По традиции председателем клуба «Дакворт» был губернатор штата Махараштра, однако сам лорд Дакворт, именем которого назвали клуб, никогда не губернаторствовал. Лорд Ди (так его звали) долго добивался этого поста, чему препятствовала слишком скандально-эксцентричная манера поведения его жены. В общем и целом леди Дакворт страдала эксгибиционизмом, а в частности поражавшей всех сумасбродной привычкой демонстрировать свои груди. Хотя этот недуг и расположил многих членов клуба как к лорду, так и к леди Дакворт, считалось, что данный ее каприз умаляет достоинства претендента на губернаторство.

Доктор Дарувалла стоял на сквозняке в пустом бальном зале, в который раз разглядывая великолепные и многочисленные трофеи на стенах, а также чарующие старые фотографии членов клуба прошлых времен. Фаррух получал удовольствие от систематического обзора фотографий своего отца, деда, а также бесчисленных добродушных джентльменов – друзей его отца и деда. Ему представлялось, что он мог бы вспомнить каждого, кто когда-либо клал руку ему на плечо или касался его затылка. Тяга к этим фотографиям противоречила тому факту, что из пятидесяти девяти своих лет доктор прожил в Индии совсем немного. Приезжая в Бомбей, он чутко реагировал на все и всех, напоминавших ему, сколь мало он знал или понимал страну, в которой родился. Чем больше времени он проводил в убежище клуба «Дакворт», тем дольше мог поддерживать иллюзию, что ему хорошо в Индии.

До́ма в Торонто, где доктор провел бо́льшую часть своей взрослой жизни, он пользовался репутацией «настоящего старого индуса» – особенно среди индусов, которые никогда не были в Индии или не хотели туда возвращаться; его даже считали отважным. В конце концов, каждые несколько лет Фаррух возвращался на родину, чтобы заниматься медицинской практикой в убогих, по общему мнению, условиях, в обстановке перенаселенности, вызывающей клаустрофобию. И где те достижения современной цивилизации, которые соответствовали бы уровню канадских благ?

И разве в этой стране не было перебоев с водой, хлебных бунтов, ограничений на потребление масла и риса, не говоря уже о контрафактных продуктах питания и о газовых баллонах, которые оказывались пустыми как раз посреди званого ужина? А эти постоянные разговоры о никудышном строительстве, отваливающейся штукатурке и тому подобном. Однако лишь изредка доктор Дарувалла возвращался в Индию в сезон муссонных дождей, который был в Бомбее наиболее «убогим». К тому же, общаясь со своими приятелями по Торонто, Фаррух не затрагивал того факта, что он никогда надолго не оставался в Индии.

В Торонто Дарувалла рассказывал о своем бомбейском детстве так, как если бы в нем было больше индийской яркости и подлинности, чем на самом деле. Образование доктор получил у иезуитов, посещая школу Святого Игнатия в районе Мазагаон, а в свободное время пользовался привилегиями клуба «Дакворт», предлагавшего своим членам организованные танцы и спорт. По достижении университетского возраста он был послан в Австрию; даже восемь лет обучения в Вене, где он окончил медицинскую школу, прошли под надзором – его пестовал старший брат, все это время живший вместе с ним.

Но в бальном зале «Дакворта», среди дорогих его сердцу фотографий бывших членов клуба, доктор Дарувалла мог мгновенно представить, что он действительно родом откуда-то там и этому «откуда-то там» и принадлежит. Все чаще и чаще, по мере приближения к шестидесяти, доктор признавался (лишь самому себе), что в Торонто он скорее играл в натурального индийца, чем являлся таковым; он мог, например, заговорить с индийским акцентом или обойтись без него, в зависимости от окружения. Лишь его приятели-парсы знали, что настоящий родной язык доктора – английский, а хинди он выучил в школе. Во время своих визитов в Индию Фаррух ровно так же стыдился того, насколько он притворяется европейцем или североамериканцем. В Бомбее его индийский акцент исчезал, и стоило только услышать английский доктора, как сразу же можно было убедиться, что он полностью ассимилировался в Канаде. Но, если честно, лишь среди старинных фотографий бального зала в клубе «Дакворт» доктор Дарувалла чувствовал себя как дома.

О леди Дакворт доктор Дарувалла был только наслышан. На каждой из ее поразительных фотографий ее грудь была должным образом, если не стыдливо, прикрыта. Да, на снимках был запечатлен высоко поднятый и внушительный бюст, даже когда леди Дакворт уже была серьезно в годах; и да, привычка выставлять себя напоказ предположительно крепла по мере того, как леди старела, – даже после семидесяти лет ее грудь, судя по всему, оставалась в хорошей форме и была достойна обнажения.

Ей было семьдесят пять, когда она обнажилась на проезде к клубу перед компанией молодых людей, приехавших на бал сыновей и дочерей членов клуба. Инцидент был отмечен столкновением нескольких машин, в связи с чем ради порядка увеличили число «лежачих полицейских»[3] – ими имплантировали весь подъездной путь. Фаррух считал, что с тех пор весь клуб «Дакворт» навсегда застрял на скорости «САМЫЙ МАЛЫЙ ХОД», указанной на знаках, выставленных в обоих концах подъездной дороги. Однако это в основном устраивало доктора; предупреждение двигаться самым малым ходом не воспринималось им как неудобство, хотя доктор действительно сожалел, что не жил прежде, чтобы хоть разок взглянуть на давнишнюю грудь леди Дакворт. В ее дни клуб просто не мог жить самым малым ходом.

Громко вздохнув в пустом бальном зале, может уже в сотый раз, доктор Дарувалла снова вздохнул и тихо сказал самому себе: «Добрые старые деньки». Но это была всего лишь шутка; на самом деле он так не думал. Те «добрые старые деньки» были ему так же неведомы, как и Канада – его холодная вторая родина – или как Индия, где он только делал вид, что ему хорошо. К этому можно добавить, что Фаррух никогда не говорил и не вздыхал настолько громко, чтобы быть услышанным со стороны.

Стоя в просторном холодном бальном зале, доктор различал, как официанты с помощниками накрывают в обеденном зале столы для ланча; до него доносились звонкие щелчки и глухие удары бильярдных шаров и внушительные шлепки по столу игральных карт, переворачиваемых лицом вверх. И хотя время уже перевалило за одиннадцать, два упрямца все еще играли в теннис; судя по медленным и вялым хлопкам по мячу, матчу не хватало вдохновения.

Доктор безошибочно узнал звук трактора главного садовника, что катил по подъездной дороге, самозабвенно наскакивая на каждого «лежачего полицейского»; следом раздавался ответный грохот мотыг, грабель и лопат в сопровождении невнятных проклятий – главный индус-садовник был придурковат.

Одну из фотографий Фаррух особенно любил – и он пристально посмотрел на нее, а затем закрыл глаза, чтобы представить ее получше. Лицо лорда Дакворта выражало милосердие, спокойствие и терпение, однако в устремленном вдаль взгляде было что-то изумленное, как если бы он лишь недавно осознал собственную ничтожность и согласился с этим. Хотя лорд был широкоплеч и широкогруд и крепко держал шпагу, в опущенных уголках его глаз и вислых кончиках усов было что-то от кроткой покорности идиота. Дакворт постоянно почти достигал поста губернатора штата Махараштра, но губернатором ни разу не стал. И было ясно, что рука, которую он положил на девичью талию леди Дакворт, хоть и касалась оной талии, но была при этом совершенно безвольной.

Лорд Ди совершил самоубийство накануне Нового года, точно на переломе веков. Еще много лет леди Дакворт продолжала обнажать грудь, однако, по общему мнению, будучи вдовой, она делала это хотя и чаще, но вполнакала. Циники говорили, что если бы леди Ди еще жила и продолжала показывать Индии свои дары, то наверняка сорвала бы установление независимости от Англии.

На фотографии, которая так притягивала доктора Даруваллу, подбородок леди Дакворт был опущен, глаза озорно смотрели вверх, как будто ее только что застали за изучением ложбинки собственного потрясающего бюста и она едва успела отвести взгляд. Ее грудь была широкой мощной полкой, поддерживающей хорошенькое личико. Даже полностью одетая, эта женщина производила впечатление какой-то безудержности; ее руки были опущены вдоль тела, однако пальцы были широко расставлены, а ладони открыты в сторону фотокамеры, как будто для распятия, – и непослушная прядь ее вроде бы белокурых волос, которые непонятно как держались высоко над грациозной шеей, эта прядь по-детски извивалась и свертывалась спиралью, подобно змее, вокруг одного из самых совершенных в мире маленьких ушек.

В последующие годы волосы ее превратились из светлых в седые, не утратив ни формы, ни своего глубокого блеска; ее груди, несмотря на столь частую и длительную демонстрацию, так и не обвисли. Доктор Дарувалла был счастлив в браке, однако мог бы признаться – даже своей дорогой жене, – что он влюблен в леди Дакворт, поскольку еще ребенком влюбился в ее фотографии, а также и в ее историю.

Однако, если он проводил слишком много времени в бальном зале за разглядыванием фотографий членов клуба минувших времен, это действовало на него угнетающе. Большинство этих людей были уже покойниками; как говорили люди цирка о своих умерших – они упали мимо сетки. (Живые – наоборот – падали в сетку. Когда бы доктор Дарувалла ни справлялся о здоровье Вайнода, он не забывал спросить его также и о жене – карлик неизменно отвечал: «Мы пока еще падаем в сетку».)

Что касается леди Дакворт – по крайней мере, ее фотографий, – Фаррух мог бы сказать, что ее грудь все еще падает в сетку; возможно, она была бессмертна.