Читать книгу Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки (сборник) - Джон Стейнбек, Джон Эрнст Стейнбек - Страница 10

В детстве я активно охотился на мелких зверюшек и с удовольствием их убивал. Кролики и белки, небольшие птицы, а позже и утки падали на землю искореженными ошметками костей, крови, меха и перьев. Во мне не было ни ненависти, ни злобы, ни чувства вины, мной двигала лишь дикарская изобретательность. От жажды убийства меня избавила война – я уподобился ребенку, объевшемуся сладостей. Ружейный выстрел больше не казался мне воплем неистового блаженства.

В начале весны к нам стала наведываться с визитами пара бойких кроликов. Особенно им полюбились садовые гвоздики Мэри – они объедали их под самый корень.

– Избавься от них, – велела Мэри.

Я достал свое охотничье ружье двенадцатого калибра, липкое от смазки, и отыскал несколько старых толстых патронов с дробью под номером пять. Вечером я сел на заднем крыльце и уложил обоих кроликов одним выстрелом. Потом зарыл пушистые комочки под старой сиренью, и в животе у меня заворочалась тоска.

Убивать я совершенно отвык. Человек привыкает ко всему: к массовым убийствам, захоронениям или даже казням; когда привыкаешь, дыба и клещи становятся просто рабочими инструментами.

Подождав, пока дети лягут спать, я сказал:

– Пойду немного прогуляюсь.

Мэри не спросила, куда и зачем я иду, как сделала бы всего пару дней назад.

– Ты надолго?

– Нет, не очень.

– Дожидаться тебя не буду – спать хочу, – заявила она.

По-видимому, она выбрала направление и успешно шла вперед, в отличие от меня. Я все еще расстраивался из-за кроликов. Вероятно, после того, как что-нибудь уничтожишь, вполне естественно попытаться восстановить равновесие, что-нибудь создав. Но разве именно это двигало мной тогда?

Я с трудом добрался до вонючей конуры, где жил Дэнни Тейлор. Возле полевой кровати на блюдечке горела свеча.

Дэнни пребывал в плачевном состоянии – мрачный, изможденный и подавленный. Его кожа отливала синевой. От вони, стоявшей в лачуге, где лежал немытый человек под засаленным одеялом, меня едва не стошнило. Его глаза были открыты и смотрели в никуда. Я думал, он будет бредить, поэтому крайне удивился, когда он заговорил внятно, в манере прежнего Дэнни Тейлора.

– Чего ты хочешь, Ит?

– Помочь тебе.

– Не думал, что ты настолько глуп.

– Ты болен.

– Думаешь, я сам не знаю? Еще как знаю. – Он пошарил под койкой и достал бутылку «Олд Форестер», полную на треть. – Выпьешь?

– Нет, Дэнни. Дорогое у тебя виски.

– Есть у меня друзья.

– Кто принес?

– Не важно. – Он отхлебнул и попытался проглотить, но это далось ему нелегко. Потом ему полегчало, и он рассмеялся. – Мой друг хотел поговорить о деле, а я его надул. Вырубился прежде, чем он успел высказаться. Он не знал, как мало мне надо. Хочешь поговорить о деле, Ит? Я ведь снова могу вырубиться.

– Дэнни, ты меня хоть немного любишь? Веришь мне? Хоть сколько-нибудь?

– Конечно, только едва доходит до дела, я сперва-наперво пьяница, и выпивка мне дороже всего.

– Если я найду денег, ты пойдешь лечиться?

Он поразительно быстро пришел в себя и стал похож на прежнего Дэнни.

– Ит, я мог бы ответить, что пойду. Но ты не знаешь пьяниц. Я возьму деньги и пропью.

– А если я заплачу напрямую больнице?

– Я пытаюсь тебе объяснить. Лягу лечиться с лучшими намерениями, а через несколько дней сбегу. Нельзя доверять пьянице, Ит. Не имеет значения, что я скажу или сделаю, – я все равно сбегу.

– Разве ты не хочешь завязать, Дэнни?

– Вряд ли. Думаю, ты знаешь, чего я хочу. – Он снова поднял бутылку, и я поразился скорости его реакции. Он не только стал прежним Дэнни, его чувства настолько обострились, что он прочел мои мысли. – Не обольщайся, это ненадолго. Алкоголь сначала стимулирует, потом угнетает нервную систему. Надеюсь, ты уйдешь раньше, чем это случится. Прямо сейчас мне кажется, что этого не произойдет. Так всегда бывает на подъеме. – Он всмотрелся в меня, и при тусклом свете его глаза влажно блеснули. – Ты предложил заплатить за мое лечение. А денег-то у тебя и нет, Итан!

– Достать несложно. Мэри осталось кое-что в наследство от брата.

– И ты отдашь его мне?

– Да.

– Несмотря на то что я велел тебе не верить пьянице? Несмотря на то что я заверил тебя, что возьму деньги и разобью твое сердце?

– Дэнни, ты и так его разбиваешь. Ты мне снился. Мы были на нашем старом месте – помнишь?

Он поднял бутылку, отставил ее и сказал:

– Нет, еще рано… еще рано. Ит, никогда-никогда не доверяй пьянице! На вид я ужасен, вылитый мертвец, а в глубине меня живет хитрый разум, замышляя против тебя. Прямо сейчас, в эту минуту, я человек, который был твоим другом. Я солгал насчет того, что вот-вот вырублюсь. Как бы я ни был пьян, про бутылку-то я помню.

– Погоди, – сказал я, – иначе это будет выглядеть… иначе ты начнешь и меня подозревать. Бутылку тебе принес Бейкер, верно?

– Да.

– Он хотел, чтобы ты кое-что подписал?

– Да, а я вырубился. – Он хихикнул и снова поднес бутылку к губам, однако при свете свечи я заметил, что наверх поднялся лишь маленький пузырек. Дэнни почти ничего не отпил.

– Об этом я тоже хотел с тобой поговорить, Дэнни. Ему нужна твоя земля?

– Да.

– Почему ты ее до сих пор не продал?

– Я же говорил. С землей я джентльмен, хотя и веду себя не по-джентльменски.

– Не продавай, Дэнни! Держись за нее.

– Тебе-то что? Почему бы и нет?

– Ради чувства собственного достоинства.

– Нет у меня никакого достоинства, сплошная рисовка.

– А вот и есть! Когда ты просил у меня денег, тебе было стыдно. Значит, есть и достоинство.

– А вот и нет! Я тебя обманул. Говорю же, пьяницы хитры! Я поставил тебя в неловкое положение, и ты дал мне доллар, потому что решил, будто мне стыдно. Не было мне стыдно! Просто хотелось выпить.

– Не продавай землю, Дэнни. Она очень дорогая. Бейкер знает ей цену. Он ничего не покупает просто так.

– И чем же она так ценна?

– Это единственное ровное место, которое годится для летного поля.

– Ясно.

– Если ты ее придержишь, то сможешь начать новую жизнь, Дэнни. Держись ее! Пройдешь лечение, выйдешь, а тебя ждет яичко в гнездышке.

– Ага, только гнездышко будет продано. Не лучше ли продать ее и пропить и… Когда сломается ветка, выпадет из колыбели детка-а! – визгливо пропел он и расхохотался. – Ты хочешь мою землю, Ит? Поэтому пришел?

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

– Мне и так хорошо.

– Позволь кое-что объяснить. Будь ты бездомным бродягой, мог бы жить как тебе заблагорассудится. Однако у тебя есть нечто, о чем грезят дальновидные граждане нашего города.

– Луг Тейлоров. И я никому его не отдам! Я тоже человек дальновидный. – Он любовно посмотрел на бутылку.

– Дэнни, это единственное место для аэропорта. Ключевое место! Оно нужно им непременно, иначе придется выравнивать холмы, а это слишком дорого.

– Тогда они у меня на крючке, и уж я-то подергаю за леску!

– Дэнни, ты кое-что забыл. Владелец недвижимости – ценный человек. Уже идут разговоры, что следует проявить милосердие и определить тебя в заведение, где о тебе позаботятся.

– Они не посмеют!

– Еще как посмеют, причем будут считать это благом. Сам знаешь, как это делается. Наш старый добрый судья объявит тебя неспособным заботиться о собственности. Назначит опекуна – понимаешь кого? Затрат потребуется немало, поэтому твою собственность, разумеется, придется продать, чтобы оплатить издержки, и угадай, кто ее купит?

Дэнни выслушал меня, сверкая глазами и приоткрыв рот. Потом он отвернулся.

– Ит, ты пытаешься меня напугать. Только со временем ты промахнулся. Зайди с утра, когда мне холодно и мир подобен зеленой блевоте. А сейчас я сильнее десятерых, потому что со мной бутылка! – Он помахал ею как мечом и сощурил сверкнувшие глаза. – Разве я не говорил тебе, Ит? Вроде говорил: ум пьяницы хитер и злобен.

– Я же объяснил тебе, что произойдет!

– Согласен. Знаю, это правда. Ты высказался. Но вместо того, чтобы меня напугать, ты меня рассердил. Только чокнутый может считать пьяницу беспомощным! Пьяница – особый механизм с особыми умениями. Я вполне способен дать отпор, именно этого я теперь и хочу!

– Молодчина! Эти слова я и хотел от тебя услышать.

Он смерил меня взглядом поверх горлышка бутылки, будто она была мушкой ружья.

– Ты одолжишь мне деньги Мэри?

– Да.

– Без гарантий?

– Да.

– Зная, что шанс не получить их обратно – тысяча против одного?

– Да.

– У пьяниц есть скверное свойство, Ит. Я тебе не верю. – Он облизал пересохшие губы. – Ты отдашь деньги мне в руки?

– Когда пожелаешь.

– Я ведь говорил тебе не давать!

– И все же я отдам.

На этот раз он запрокинул бутылку, и внутри поднялся большой пузырь. Глаза его загорелись еще ярче, но взгляд стал холодным и отстраненным, как у змеи.

– На этой неделе принести сможешь, Ит?

– Да.

– В среду?

– Да.

– У тебя есть пара баксов прямо сейчас?

Столько у меня и было – бумажный доллар, полтинник, четвертак, две монетки по десять центов, пятачок и три пенни. Я высыпал их в протянутую руку.

Он допил виски и бросил бутылку на пол.

– Никогда не считал тебя умным, Ит. Неужели ты не знаешь, что даже первичное лечение обойдется в тысячу долларов?

– Хорошо.

– Вот потеха! Ит, это не шахматы, а покер. Когда-то я неплохо играл в покер, увы, более чем неплохо. Ты надеешься, что я отдам тебе свой луг в качестве обеспечения. И что выпивки на тысячу долларов достаточно, чтобы меня убить, и аэропорт свалится тебе в руки.

– Дэнни, это мерзко.

– А я предупреждал, что мерзок.

– Разве ты не можешь представить, что я действительно хочу тебе помочь?

– Нет. Но я, пожалуй, могу сделать так, как ты сказал… Ты помнишь меня по старым денькам, Ит. Думаешь, я тебя не помню? В тебе всегда сидел неподкупный судья. Ладно. Что-то я трезвею. Бутылка пуста. Я ухожу. Моя цена – тысяча баксов.

– Хорошо.

– Наличными, в среду.

– Принесу.

– Никаких расписок, никаких подписей, ничего! И не думай, что знаешь меня, Итан, по старым добрым денькам. Моя подруга-бутылка все изменила. Нет у меня ни преданности, ни честности. Тебе останется только посмеяться над собой.

– Я просто хочу, чтобы ты попытался.

– Разумеется, Ит, попытаться я обещаю. Надеюсь, мне удалось тебя убедить – обещания пьяницы мало чего стоят. Просто принеси наличку. Оставайся сколько угодно. Мой дом – твой дом. Я ухожу. Увидимся в среду, Ит. – Он встал со старой армейской койки, отшвырнул одеяло и вышел, покачиваясь. Ширинка на брюках была расстегнута.

Я немного посидел, глядя, как оплывает свеча на блюдце. Все, что сказал Дэнни, было правдой, кроме одного, и на это я поставил. Где-то в глубине обломков таился Дэнни Тейлор. Вряд ли его можно так просто отсечь. Я любил Дэнни и был готов на… на то, о чем он попросит.

Вдалеке раздался его звучный, поддатый фальцет:

Посидев в одиночестве, я задул свечу и пошел домой по Главной улице. Вилли в патрульной машине еще не спал.

– Сдается, слишком ты часто прогуливаешься, Ит, – заметил он.

– Сам знаешь, как бывает.

– Конечно. Весна. Дело-то молодое.

Мэри спала и улыбалась во сне, я скользнул под одеяло, и она почти проснулась. В животе ворочалась тоска – холодная и болезненная. Мэри повернулась на бок, почувствовала, как я нуждаюсь в ней, и обняла меня всем своим теплым, пахнущим травой телом. Я знал, что тоска пойдет на убыль, но прямо сейчас Мэри была мне очень нужна. Не знаю, проснулась ли она окончательно, тем не менее даже во сне она знала, что нужна мне.

А после она сказала:

– Полагаю, ты голоден.

– Да, моя Елена.

– Чего хочешь?

– Сэндвич с луком, а лучше два сэндвича на ржаном хлебе.

– Мне придется сделать и себе тоже, чтобы перебить запах.

– Разве тебе самой не хочется?

– Конечно.

Она пошлепала босыми ногами вниз по ступенькам и вскоре вернулась, неся два сэндвича, коробку молока и два стакана.

Лук попался довольно жгучий.

– Мэри, гордая моя ирландка, – начал я.

– Сначала прожуй.

– Ты действительно не хочешь вникать в мои дела?

– Ну, нет.

– Тогда намекну. Мне нужна тысяча долларов.

– Мистер Бейкер что-то посоветовал?

– В некотором роде. Но это секрет.

– Просто выпиши чек.

– Нет, дорогая, сходи за наличными. Заодно пусти в банке слух, что собралась покупать новую мебель, или ковер, или еще что-нибудь.

– Я не собираюсь ничего покупать.

– Соберешься.

– Это секрет?

– Ты сама сказала, что не хочешь ни во что вникать.

– Да, пожалуй. Да. Так будет лучше. Жгучий лучок! А мистер Бейкер одобрил бы?

– Еще как.

– Когда понадобятся деньги?

– Завтра.

– Не могу я есть этот лук! Хотя от меня уже и так воняет.

– Ты моя любимая!

– Никак не приду в себя после визита Марулло.

– В каком смысле?

– Явился к тебе домой. Принес конфеты.

– Пути Господни неисповедимы.

– Не кощунствуй! Пасха еще не кончилась.

– Кончилась. Сейчас уже четверть второго.

– Боже мой! Пора спать.

– Вот в чем разгадка – Шекспир[18].

– Все бы тебе шутить!

Однако я не шутил. Тоска никуда не делась, я о ней не думал, просто чувствовал резь и иногда спрашивал себя: отчего мне так больно? Человек привыкает ко всему, нужно лишь время. Давным-давно я устроился на динамитный завод развозить на тележке нитроглицерин. Платили хорошо, потому что работа была опасная. Сперва я переживал за каждый шаг, но через недельку-другую понял, что это работа как работа. Да ведь я даже с работой продавца свыкся! Привычное всегда кажется более привлекательным, чем нечто незнакомое.

Лежа в темноте и разглядывая мелькающие перед глазами красные точки, я размышлял над тем, что люди считают делом совести, и не мог найти изъяна в своих действиях. После выбора курса я задумался, смогу ли изменить направление или повернуть компас на девяносто градусов, и понял, что могу, но не хочу.

Я попал в иное измерение и пришел от него в восторг. Будто обнаружил новую группу мышц или сбылась моя детская мечта – уметь летать. Часто мне удается заново проиграть в голове события, сцены, беседы и выискать подробности, которых не заметил при первом проигрыше.

Мэри сочла приход Марулло с конфетами странным, и я склонен доверять ее чутью. Сперва я решил, что он благодарит меня за неподкупность. Однако вопрос Мэри заставил меня поискать другой ответ. Марулло не награждал за прошлые заслуги, он задабривал меня на будущее. Лично до меня ему не было дела, его интересовала лишь выгода, которую можно из меня извлечь. Я вернулся к его советам по торговле и разговору о Сицилии. Где-то там он и потерял уверенность. Что-то ему от меня понадобилось, чего-то он от меня ждет. Способ выяснить есть. Попрошу у него чего-нибудь, в чем при обычных обстоятельствах он откажет, и если получу, то буду знать, что застиг его врасплох и серьезно встревожил. Я отложил Марулло в сторону и перешел к Марджи. Марджи… Так вот сколько ей лет. Была в двадцатые годы песенка: «Марджи, я мечтаю о тебе всегда, Марджи, я готов бросить мир к твоим ногам…»

На фоне плавающих красных пятен я снова прокрутил эпизоды с Марджи, пытаясь не додумывать лишнего. Долгое время, года два точно, жила-была миссис Янг-Хант – подруга моей жены, предмет разговоров, которые я пропускал мимо ушей. Потом возникла Марджи Янг-Хант, за ней просто Марджи. Она наверняка заходила в магазин и до Великой Пятницы, только я не помню. В тот день она словно возвестила о себе. Вполне возможно, что раньше она не замечала меня, как я не замечал ее. Однако теперь она неизменно присутствует и выступает инициатором действий. Чего она хочет? Может, ей просто нечем заняться, кроме как вредить людям? Или у нее свои цели? Я подозреваю, она показала товар лицом, чтобы я заметил ее и думал о ней. Похоже, она затеяла игру со вторым предсказанием из лучших побуждений, желая покрасоваться перед нами и развлечь. Потом что-то случилось, и все пошло не так. Ни Мэри, ни я не сказали ничего, чтобы вызвать ее напряженность. Видела ли она змею на самом деле? Это объяснение – наиболее простое и вероятное. Может, она действительно обладает интуицией и способна угадывать чужие мысли. Я в это верю, потому что ей удалось застать меня в процессе метаморфозы, однако не исключено и совпадение. Тогда почему она сбежала в Монток, хотя вовсе не собиралась, снова сошлась с торговым агентом, выболтала все Марулло? Мне не верилось, что она способна брякнуть, не подумав. Где-то на чердаке среди книг была история жизни… Беринга? Нет, Баранова, Александра Баранова, русского губернатора начала девятнадцатого века. Вдруг там найдется упоминание об использовании Аляски в качестве тюрьмы для колдунов? Вряд ли такую историю можно выдумать. Надо как-нибудь проскользнуть наверх, пока Мэри спит.

Послышался скрип старых дубовых ступеней, потом еще и еще, и я понял, что это вовсе не усадка дома из-за перемены температуры. Эллен опять ходит во сне.

Разумеется, я люблю свою дочь, но иногда она меня пугает: порой мне кажется, что она родилась хитрой, завистливой и в то же время любящей. Она завидует своему брату и часто ревнует его ко мне. Еще мне кажется, что ее озабоченность вопросами пола пришла слишком рано. Наверное, отцы это всегда чувствуют. В раннем детстве ее интерес к мужским гениталиям изрядно нас смущал. Потом она вступила в пору тайных перемен. И никакой это был не невинный ангелочек, чей образ навеян модными журналами. Воздух в доме кипел от нервного напряжения, стены вибрировали от смутной тревоги. Я читал, что в Средние века девочек-подростков считали особо расположенными к колдовству, и меня это не удивляет. На какое-то время в нашем доме поселилось то, что мы в шутку окрестили барабашкой. Картины срывались со стен и падали, посуда разбивалась сама по себе. На чердаке гремели тяжелые шаги, в подвале – глухие удары. Не знаю, что их вызывало, но я счел за лучшее приглядывать за Эллен, следил за ее непонятными перемещениями по дому. Она вела себя как ночная кошка. Я уверял себя, что она не виновата в падениях картин, поломках и шуме, однако скоро выяснил, что без нее в доме ничего не происходит. Во время визитов барабашки она могла просто сидеть и смотреть в никуда, и все же ее присутствие было обязательно.

В детстве я слышал, что в старинном доме Хоули обитает дух нашего предка пуританина-пирата, однако, судя по утверждениям очевидцев, он был вполне приличным призраком, который лишь бродил и стонал, как ему и полагается. Под его незримым весом скрипели ступени, в преддверии смерти кого-нибудь из домашних он стучал в стены – все было пристойно. Барабашка был совершенно иной – злобный, подлый, бедовый, мстительный. Ни разу не сломал ничего, что не имело бы ценности. Потом он исчез. По-настоящему я в него не верил. Он был семейной шуткой, однако он действительно являлся, срывал со стен картины и разбивал фарфор.

Когда он исчез, Эллен начала ходить во сне, как сейчас. На лестнице раздавались ее медленные, уверенные шаги. Моя Мэри глубоко вздохнула и пробормотала что-то во сне. Поднялся ветерок и поворошил тени покрывающихся листвой ветвей на потолке.

Я тихонько выскользнул из постели и набросил халат; как и все, я верил, что будить лунатиков нельзя.

Может показаться, что я не люблю свою дочь, но это не так. Я люблю ее, хотя отчасти и побаиваюсь, потому что я ее не понимаю.

Если спускаться по лестнице ближе к стене, то ступени не скрипят. Я обнаружил это, шляясь по ночам в юности и пробираясь домой с заднего входа. Когда мне не хочется тревожить Мэри, я вспоминаю старые навыки. Ведя пальцами по стене, чтобы не оступиться, я тихо спустился вниз. От уличного фонаря шел тусклый узорчатый свет, угасая до полутьмы вдали от окна. И все же Эллен я разглядел. От нее будто исходило свечение, возможно, благодаря белой ночной рубашке. Лицо было в тени, руки и пальцы отражали свет. Она стояла перед сервантом, где хранились семейные сокровища, которым грош цена: вырезанные из кости нарвала спермацетовые киты и кораблики с оснасткой, пушками и командой, с гарпунщиком на носу, клыки и загнутые бивни моржей, маленькая модель «Красавицы Адэйр», покрытая сверкающим лаком, скрученные паруса и снасти побурели и запылились. Разные китайские штучки, которые капитаны привозили с Востока после того, как лишили воды Китая спермацетовых китов, всякая всячина вроде безделушек из слоновой кости и черного дерева, смеющиеся и хмурые божки, безмятежные и непристойные фигурки, цветы, вырезанные из розового кварца, мыльного камня и нефрита – да, даже из нефрита! – и прелестные полупрозрачные чашечки из тончайшего фарфора. Кое-что может оказаться ценным, вроде лошадок, полных жизни, несмотря на кажущуюся бесформенность, но это случайность чистой воды. Разве способны были мореходы, убийцы китов, отличать хорошее от плохого? Или все-таки способны?

Сервант всегда был для меня чем-то вроде святилища – как маски предков для римлян или лары и пенаты, а еще раньше – камни, упавшие с луны. У нас даже имелся корень мандрагоры – выросший из семени висельника и здорово смахивающий на человечка, и еще настоящая русалка, уже изрядно ветхая, искусно сшитая из верхней половины обезьянки и нижней половины рыбы. С годами она усохла, обнажились швы, но ее зубки по-прежнему скалились в звериной улыбке.

Полагаю, у каждой семьи есть волшебная реликвия, передающаяся из поколения в поколение. У нас это был – как бы сказать поточнее? – кусок полупрозрачного камня, то ли кварц, то ли жадеит, то ли мыльный камень. Круглый, четыре дюйма в диаметре и полтора в толщину. На поверхности вырезана бесконечная переплетающаяся фигура, которая одновременно движется и не движется. Она живая, хотя у нее нет ни головы, ни хвоста, ни конца, ни начала. Обработанный камень вовсе не скользкий, он на ощупь чуть липкий и всегда теплый. Его привез из Китая кто-то из моих предков-мореходов. Он волшебный – его приятно рассматривать, трогать, проводить им по щеке или поглаживать пальцами. Этот странный камень живет в серванте. Мальчиком, юношей и мужчиной мне дозволялось его трогать, держать в руках, только уносить было нельзя. По мере изменения моих потребностей менялся и камень – цвет, рисунок, фактура. Однажды я вообразил, что это женская грудь, потом он трансформировался в йони, распаленное и жаждущее. Вероятно, позже он обратился в мозг или даже в тайну, безначальное, бесконечное, вечно движущееся нечто – вопрос в себе, не нуждающийся ни в ответе, который его уничтожит, ни в начале, ни в конце, которые положат ему предел.

На серванте с колониальных времен сохранился латунный замок, в котором всегда торчал квадратный ключик.

Моя спящая дочь держала волшебный камень в руках, поглаживала его пальцами, ласкала, будто он был живой. Она прижала его к своей едва наметившейся груди, потом к щеке, потыкалась в него носом, как щенок, напевая низким голосом песню, похожую на страстный и тоскливый стон. В ней чувствовалась разрушительная сила. Сначала я испугался, вдруг она захочет разбить камень вдребезги или спрятать, потом понял, что в ее руках это мать, возлюбленный, дитя.

Я задумался, как разбудить ее, не напугав. И все же зачем лунатиков будят? Из опасения, что они могут причинить себе вред? Ни разу не слышал ни о каком вреде, если только их не растормошили. Есть ли у меня право вмешиваться? Ведь это не кошмарный сон, полный боли или страха, она вполне довольна и испытывает то, о чем бодрствующий человек понятия не имеет. Чего ради мне все портить? Я медленно отошел, сел в большое кресло и стал ждать.

В полутемной комнате роились частички искрящегося света, закручиваясь в облачка, как мошкара. По всей видимости, ничего такого не происходило, просто от усталости у меня рябило в глазах, но выглядело это довольно убедительно. И моя дочь Эллен действительно лучилась светом – не только белая ночная рубашка, еще и кожа. Я ясно различал ее лицо. Она больше не выглядела маленькой девочкой; ее лицо полностью сформировалось и принадлежало взрослой женщине. Губы были плотно сжаты, что обычно им не свойственно.

Немного погодя Эллен твердой рукой положила талисман точно на место, закрыла дверцы серванта и повернула в замке ключ. Она прошла мимо моего кресла и поднялась вверх по лестнице. Мне привиделись две вещи: во-первых, она шла походкой не девочки, а счастливой женщины, во-вторых, пока она шла, свечение вокруг нее медленно гасло. Может, эти впечатления были детищами моего разума, но третье-то мне точно не почудилось. Во время ее подъема по лестнице не скрипнула ни одна ступенька! Похоже, она шла вдоль стены, где ступени не стонут.

Я последовал за дочерью и обнаружил ее в постели крепко уснувшей и накрытой одеялом как следует. Она дышала ртом, и лицо ее было лицом спящего ребенка.

Повинуясь внезапному импульсу, я вновь спустился по лестнице, открыл сервант и взял камень в руки. Он еще хранил тепло Эллен. Как в детстве, я провел пальцем по бесконечной струящейся фигуре и успокоился. Благодаря камню я стал ближе к Эллен.

Интересно, сделал ли камень ее ближе ко мне и к Хоули?..