Читать книгу 1984 - Джордж Оруэлл, George Orwell - Страница 6

Уинстон писал в своём дневнике:

Это произошло три года назад. Произошло это тёмным вечером, в узком переулке недалеко от большой железнодорожной станции. Она стояла у дверного прохода у стены, под уличным фонарём, который едва светил. У неё было молодое лицо, очень густо накрашенное На самом деле, именно краска меня привлекла, её белизна, как у маски, и ярко-красные губы. Партийные женщины никогда не красят лицо. На улице никого больше не было, и телеэкранов не было. Она сказала: «Два доллара». Я….

С минуту было трудно продолжать. Он закрыл глаза и прижал к ним пальцы, стараясь выжать из них видение, которое всё повторялось и повторялось. У него появилось почти непреодолимое желание во весь голос выкрикнуть целый набор грязных слов. Или удариться головой о стену, перевернуть стол, запустить в окно чернильницей, – сделать что-то с яростью или с грохотом, или с болью, чтобы это могло выбить мучительное для него воспоминание.

Твой самый худший враг, подумал он, это – твоя собственная нервная система. В любой момент напряжение внутри тебя способно преобразоваться в какой-либо видимый симптом. Он подумал о мужчине, мимо которого он прошёл на улице несколько недель назад. Обычного вида мужчина, член Партии, в возрасте от тридцати-пяти до сорока, довольно высокий и худой; нёс портфель. Они были на расстоянии нескольких метров друг от друга, когда левая сторона лица этого мужчины внезапно исказилось чем-то вроде спазма. То же самое произошло вновь, когда они поравнялись: всего лишь подёргивание, содрогание, проскочившее, как щелчок камеры, но, по всей видимости, ставшее привычным. Он вспомнил, что пришло ему в голову в этот момент: «Этому бедняге конец». И страшнее всего было то, что подёргивание это происходило, скорее всего, непроизвольно. Ещё одна по-настоящему смертельная опасность, которая страшнее всего, это разговаривать во сне. Тут, насколько он понимал, ты никак не можешь себя контролировать.

Уинстон собрался с духом и продолжал писать:

Я прошёл с ней внутрь, и, через задний двор, на кухню в подвал. Там у стены стояла кровать, и на столе была лампа, повернутая книзу. Она….

Он заскрежетал зубами. Захотелось сплюнуть. Одновременно с мыслью о женщине на кухне он подумал о Кэтрин, своей жене.

Уинстон был женат. То есть, когда-то был женат, хотя вполне может быть, что он всё ещё женат, поскольку до сих пор не было информации, что жена его умерла. Ему показалось, что он опять вдохнул тёплый душный запах подвальной кухни, смешавшиеся запахи клопов и грязного белья, и отвратительных дешёвых духов, который, тем не менее, казался соблазнительным, потому что ни одна партийная женщина никогда духами не пользовалась, да и просто невозможно было представить себе, чтобы она это делала. Только пролетарки пользуются духами. В его сознании этот запах был неразрывно связан с внебрачными отношениями.

Последовав за этой женщиной, он совершил свой первый за два года, или около того, аморальный поступок. Общение с проститутками, конечно же, было запрещено, но это было одно из тех правил, которые у тебя время от времени хватало духу нарушить. Опасно, но не вопрос жизни и смерти. Быть пойманным на месте с проституткой грозило пятью годами в принудительно-трудовом лагере, не более того, если ты не совершил никакого другого нарушения. И это было довольно просто, если только тебя не поймали в момент преступления. Кварталы победнее кишели женщинами, готовыми продаться. Некоторых можно было купить за бутылку джина, который пролетаркам пить не положено. Негласно Партия была даже склонна поддерживать проституцию как способ дать выход инстинктам, которые в полной мере подавить невозможно. Просто разврат не был делом особой важности, если только он держался в секрете и не приносил радости и, если ты связывался с женщинами низшего, презираемого класса. Непростительным преступлением были беспорядочные связи между членами Партии. И хотя последнее было одним из преступлений, обвинения в которых предъявлялись во время больших чисток и в которых обвиняемые неизменно сознавались, трудно себе представить, что такие вещи происходят в действительности.

Задачей Партии было не только препятствовать возникновению между мужчинами и женщинами прочных связей, которые невозможно было бы контролировать. На самом деле, негласной целью было исключить всякое удовольствие из полового акта. Врагом считалась не столько любовь, сколько чувственность, причём, как в браке, так и вне брака. Все браки между членами Партии должны были быть одобрены назначенным для этой цели комитетом, и (несмотря на то, что принцип отбора никогда не был четко обозначен) в разрешении всегда отказывалось, если пара производила впечатление людей, которых физически влечёт друг к другу. Единственной признанной целью брака было производить на свет детей для служения Партии. На половой акт смотрели как на процедуру довольно омерзительную, похожую на введение клизмы. Это, опять-таки, никогда не излагалось конкретными словами, однако подспудно вдалбливалось в голову каждому члену Партии с самого детства. Существовали даже такие организации, как Антисексуальная Лига, которые выступали за безбрачие для обоих полов. Все дети должны рождаться в результате искусственного оплодотворения (ИСКОПЛОД, так это называлось на Новоязе) и воспитываться в общественных учреждениях. Это, как понимал Уинстон, не было абсолютно серьёзно, но в некотором роде вписывалось в главную идеологическую линию Партии. Партия старалась убить половой инстинкт или, если уж его нельзя было убить, исказить и облить грязью. Он не знал, почему так, но казалось естественным, что так и должно быть. А что касается женщин, так в их среде действия Партии в этом направлении проходили наиболее успешно.

Он подумал о Кэтрин. Должно быть, прошло уже десять, почти одиннадцать лет с тех пор, как они расстались. Удивительно, как редко он о ней думает. Он мог неделями не вспоминать, что когда-то был женат. Они были вместе всего пятнадцать месяцев. Партия не разрешала развод, но относилась с одобрением к раздельному проживанию бездетных пар.

Кэтрин была высокой светловолосой девушкой, очень правильной, с прекрасными устремлениями. У неё было смелое лицо с орлиным профилем, лицо, которое можно было бы назвать благородным и считать таковым, пока не откроешь, что за этим лицом почти ничего не стоит. На раннем этапе своей супружеской жизни он решил для себя (хотя, возможно, так произошло из-за того, что её он знал ближе, чем большинство людей), что у неё самая заурядная, самая пустая и глупая голова среди всех, кого он встречал. В её голове не было ни одной мысли, которая не являлась бы лозунгом; не было ни одной глупости, абсолютно ни одной, которую она не способна была проглотить, если это исходило из уст Партии. «Человечий саунд-трек» – таким прозвищем называл он её про себя. И всё же он смог бы вынести совместную жизнь с ней, если бы не одна вещь… секс.

Как только он до неё дотрагивался, она, казалось, вздрагивала и застывала. Обнимать её было всё равно что обнимать деревянный манекен на шарнирах. И что было особенно странно, даже когда она прижимала его к себе, у него возникало чувство, будто она в то же время изо всех сил его отталкивает. Такое впечатление складывалось из-за жёсткости её мышц. Она обычно лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не соучаствуя, а ПОДЧИНЯЯСЬ. Это ставило его в исключительно неловкое положение, а через некоторое время стало приводить в ужас. Но даже тогда он смог бы вынести жизнь с ней, если бы они договорились, что останутся целомудренными. Но как это ни удивительно, именно Кэтрин от этого отказалась. Они, если могут, должны произвести на свет ребёнка, заявила она. Таким образом, представление продолжалось в том же духе, довольно регулярно раз в неделю, когда была возможность. Она даже имела обыкновение напоминать ему об этом с утра, как о чем-то таком, что необходимо сделать вечером и о чём нельзя забывать. У неё было два названия для этого. Одно – «делать ребёнка», второе – «выполнить долг перед Партией». Да, она употребляла именно эту фразу. Довольно скоро у него развилось чувство настоящего страха перед наступлением назначенного дня. Но, к счастью, ребёнок не появился, и она, в конце концов, согласилась прекратить попытки, и вскоре после этого они расстались.

Уинстон бесшумно вздохнул. Он вновь взял ручку и написал:

Она бросилась на кровать и тут же, безо всякого предварительного действия, самым грубым, самым ужасным способом, какой только можно себе представить, стащила с себя юбку. Я…

Он увидел себя, как он стоит в тусклом свете лампы, с этим забившим ноздри запахом клопов и дешёвых духов, с чувством поражения и негодования в душе, к которому даже в этот момент примешивалась мысль о белом теле Кэтрин, навеки замороженным с помощью гипнотической силы Партии. И почему так должно быть всегда? Почему не может у него быть своей женщины вместо этих грязных тасканий с интервалом в годы? Но настоящий любовный роман был делом немыслимым. Все партийные женщины одинаковы. Целомудрие вросло в них так же глубоко, как преданность Партии. Этими тщательными утренними проветриваниями, спортивными играми и холодной водой, всей этой чушью, которую вбивают им в голову в школе и в Агентах, и в Молодёжной Лиге, этими лекциями, парадами, песнями, лозунгами и воинственной музыкой, в них убили естественное чувство. Разум подсказывал ему, что должны существовать исключения, но сердце отказывалось в это верить. Все они непоколебимы, какими и намеревается их сделать Партия. И больше всего он хотел, хотел даже больше, чем быть любимым, – разрушить эту стену целомудрия, пусть даже один раз за всю свою жизнь. Половой акт, успешно осуществлённый, был восстанием. Желание было мыслепреступлением. Даже пробудить Кэтрин, если б ему это удалось, расценивалось бы как совращение, хоть она и была его женой.

Однако нужно было дописать конец истории. Он написал:

Я повернул лампу. Когда я увидел её при свете…

После темноты слабый свет парафиновой лампы казался очень ярким. В первый раз он увидел эту женщину как следует. Он приблизился к ней на шаг и остановился; его переполняли похоть и ужас. Он с болью осознавал риск, на который пошёл придя сюда. Вполне возможно, что патруль схватит его на выходе – ради такого дела они могут и подождать сейчас снаружи. Если даже он выйдет, не сделав того, за чем сюда пришёл!..

Это должно было быть записано, в этом нужно было признаться. Та женщина была СТАРОЙ – вот что он внезапно увидел при свете лампы. Краска была налеплена у неё на лице таким толстым слоем, что казалось, она может треснуть, как маска из картона. В волосах её начала появляться седина, но самой пугающей деталью было другое: её рот немного приоткрылся, и там не было ничего, кроме чернеющей пустоты. Зубов у неё не было вовсе.

Он написал в спешке, неразборчивым почерком:

Когда я увидел её при свете, оказалось, что она женщина довольно старая, лет пятидесяти, по крайней мере. Но я подошёл к ней и всё проделал.

Он снова прижал пальцы к глазам. Вот он написал это наконец, но ничего не изменилось. Терапия не сработала. Порыв выкрикнуть во весь голос грязные слова был таким же сильным, как и раньше.