Читать книгу Блондинка - Джойс Кэрол Оутс - Страница 17

1

– Жена Баки Глейзера работать не будет. Никогда.

2

Она хотела быть идеальной. Меньшего он не заслуживал.

Поселились они в квартире под номером 5А на первом этаже жилого комплекса Вердуго-Гарденс по Ла-Виста-стрит, 2881, в районе Мишен-Хиллз, штат Калифорния.

Первые месяцы брака пронеслись как во сне.

Первое замужество. Нет на свете ничего слаще! Но понимаешь это лишь потом.

Жила-была молодая невеста, взяла и превратилась в женушку. Едва нашла время записать в тайном дневнике: Миссис Баки Глейзер. Миссис Бьюкенен Глейзер. Миссис Норма Джин Глейзер.

Без «Бейкер». Скоро она и не вспомнит этой фамилии.

Баки был всего на пять лет старше Нормы Джин, но с самого начала, калачиком свернувшись в его объятиях, она называла мужа Папочкой. Иногда он был Большой Папочка, гордый обладатель Большой Штуковины. А она была Малышкой, иногда Куколкой, гордой обладательницей Маленькой Штучки.

Она действительно оказалась девственницей. Этим Баки тоже гордился.

Как же идеально подходили они друг другу! «Словно мы сами все это придумали, Малышка!»

Странно, но шестнадцатилетней Норме Джин удалось преуспеть там, где ее мать Глэдис потерпела в свое время полный провал. Найти себе доброго, любящего мужа, обвенчаться с ним в церкви, стать миссис. Норма Джин знала, потому-то и заболела Глэдис – потому, что у нее не было мужа, и потому, что никто не любил ее той единственной любовью, которая имеет смысл.

Чем больше Норма Джин думала об этом, тем чаще приходила к выводу, что Глэдис, наверное, вообще никогда не была замужем. Что все эти фамилии – Бейкер, Мортенсен – были чистой воды выдумкой, чтобы избежать позора.

Даже бабушку Деллу ей удалось одурачить. По всей вероятности.

Странно было и вспоминать то утро, когда они с Глэдис поехали на бульвар Уилшир, на похороны знаменитого голливудского продюсера. Как она стояла там и с замиранием сердца ждала, что за ней придет Папа. Правда, ждать придется много лет.

– Папочка? Ты меня любишь?

– Да я просто без ума от тебя, Малышка! Вот, погляди-ка!

Норма Джин послала Глэдис приглашение на свадьбу и с волнением стала ждать ответа. Ей хотелось, чтобы на свадьбе присутствовала эта женщина, ее Мать. И в то же время она приходила в ужас при мысли, что Мать объявится на церемонии.

Эй, поглядите-ка! Кто она, эта сумасшедшая? И все до единого будут пялиться на нее.

Разумеется, Глэдис не приехала на свадьбу дочери. Даже открытки не прислала, не пожелала ей счастья.

– С чего бы мне огорчаться? Вот я и не огорчаюсь.

Она сказала Элси Пириг, что на свадьбе достаточно и одной матери, будущей свекрови, а без родной матери можно и обойтись. Миссис Глейзер. Бесс Глейзер. Еще до свадьбы она настойчиво просила Норму Джин называть ее мамой. Но слово это застревало у Нормы Джин в горле.

Нет, иногда ей все же удавалось выдавить «мама Глейзер» – тихо, вскользь, почти неслышно. Бесс Глейзер была очень добрая женщина, настоящая христианка. Не стоило винить ее в том, что она слишком пристально присматривалась к невестке. Прошу, не надо ненавидеть меня за то, что я вышла за вашего сына. Пожалуйста, помогите мне стать ему хорошей женой.

Она преуспеет во всем, где Глэдис потерпела полный провал. Такова была ее клятва.

Она обожала, когда Баки занимался с ней любовью, похотливо и ненасытно, называя ее своей сладкой, своей милой, Малышкой, Куколкой, стонал, содрогался, тихонько ржал как конь – «Ты моя лошадка, Малышка! Гоп-гоп!» – и постельные пружины пищали, как мыши в мышеловке. А потом Баки лежал в ее объятиях, грудь его тяжело вздымалась, тело было скользким от маслянистого пота, запах которого ей так нравился. Баки Глейзер обрушивался на нее подобно снежной лавине, погребал под собой, пригвождал к постели. Муж меня любит. Я – мужняя жена. И никогда уже не буду одна.

Она уже позабыла о том, как боялась выходить замуж. Какая же дурочка она была, совсем ребенок.

Теперь уже ей завидовали незамужние женщины, необрученные девушки. Это видно было по их глазам. Восхитительное чувство! Волшебные колечки на безымянном пальце левой руки. «Фамильные ценности» Глейзеров. Свадебное колечко было из отполированного временем тусклого золота. С пальца мертвой женщины. Обручальное кольцо украшал крошечный бриллиант. То были волшебные колечки, и Норма Джин то и дело поглядывала в зеркало или в витрину, посмотреть, как они выглядят со стороны. Кольца! Замужняя женщина. Девушка, которую любят.

Она была мила и хороша собой, как Джанет Гейнор в фильмах «Ярмарка штата», «Провинциалка», «На солнечной стороне», как юная Джун Хэвер, как молодая Грир Гарсон. Она была словно родная сестра Дины Дурбин или Ширли Темпл. Почти внезапно она потеряла интерес к роскошным и сексуальным звездам Голливуда – Кроуфорд, Дитрих. Даже Джин Харлоу с выбеленными до платинового цвета волосами казалась ей теперь фальшивой, ненастоящей. Хоть и красавица, но все равно фальшивка. Голливудская фальшивка. А Мэй Уэст – просто посмешище! Разве это настоящая женщина? Не женщина, а одно название.

Нет, конечно, эти женщины делали все, что могли, чтобы продать себя подороже. Именно таких женщин хотели видеть мужчины, если не все, то большинство. Эти женщины мало чем отличались от проституток. Просто стоили дороже, потому что были «успешны».

Никогда не стану себя продавать! Пока люблю и любима.

В мишен-хиллзском троллейбусе Норма Джин не раз млела от удовольствия, заметив, как окружающие – и мужчины и женщины – поглядывают на ее кольца. Люди сразу видели, что перед ними замужняя женщина, и такая молоденькая! Никогда не снимет она с руки этих фамильных колец.

Только смерть снимет с нее эти фамильные кольца.

«Будто на небеса попала! А ведь я еще не умерла».

Все бы хорошо, но после свадьбы Норму Джин начал мучить один и тот же кошмар: человек без лица (мужчина? женщина?) наклонялся над кроватью, а Норма Джин лежала, словно парализованная, не в силах сбежать, и этому человеку нужны были кольца с ее пальца, а Норма Джин отказывалась их отдать, и тогда человек хватал ее за руку и начинал отпиливать ей палец ножом, и все это было так реально, что Норма Джин уверена была, что истекает кровью, стонала, металась по постели и просыпалась, а если Баки спал рядом, если в ту ночь он не выходил в ночную смену, он тоже просыпался и вяло пытался успокоить ее. Обнимал сильными руками, легонько покачивал в объятиях, бормотал:

– Ну, тихо, тихо, Куколка! Это всего лишь дурной сон. Большой Папочка не даст тебя в обиду, не бойся, о’кей?

Но не всегда становилось «о’кей», во всяком случае не сразу. Иногда Норма Джин была так перепугана, что не могла заснуть до утра.

Баки старался проявить сочувствие, ему льстило, что молодая жена так отчаянно в нем нуждается, но при этом он чувствовал себя несколько неуютно. Ведь, по сути, он и сам долго пробыл ребенком. Всего-то двадцать один год! А Норма Джин оказалась девушка непредсказуемая. Когда они просто встречались, она была так весела, ну просто солнышко, а теперь, в эти трудные ночи, он видел и другие ее стороны.

Неприятным открытием стали, к примеру, «спазмы» – так, стесняясь, называла Норма Джин свои критические дни. Прежде Баки был избавлен от подобных женских секретов. Теперь же оказалось, что раз в месяц у Нормы Джин не только идет кровь (хлещет, как из заколотой свиньи, он не смог удержаться от такого сравнения), причем из влагалища, места, предназначенного для занятий любовью. И толку от нее два-три дня совсем никакого – все время лежит в постели с грелкой на животе, а иногда и с холодным компрессом на лбу (оказывается, у нее еще и «мигрени»!). Вдобавок ко всему, она наотрез отказывалась принимать лекарства, даже аспирин, что советовала мать Баки. И его это бесило: «Христианская наука! Да это же бред, разве можно принимать его всерьез?» Впрочем, спорить не хотелось, это лишь осложнило бы положение. Он пытался, как мог, проявлять сочувствие, очень старался. Ведь теперь он был женатым мужчиной, и (как сухо сказал его старший брат, тоже женатый) уж лучше ему свыкнуться с этим фактом и с запахом тоже.

Но ночные кошмары! Баки выматывался на работе, ему нужно было выспаться – если не трогать, он мог проспать десять часов кряду, – а тут Норма Джин будит его, пугает чуть не до смерти, сама в панике, а короткая ночнушка промокла от пота, хоть выжимай. Он вообще не привык спать не один. Ну, по крайней мере, не всю ночь напролет. И ночь за ночью. И с такой непредсказуемой женщиной, как Норма Джин. Словно их было двое, близнецы, ночная и дневная Норма Джин, и ночная иногда одерживала верх, и не важно, как мила и добра была дневная, как любила его, да и сам он был от нее без ума. Он держал Норму Джин в объятиях и чувствовал, как бешено колотится ее сердце. Словно обнимал перепуганную птичку колибри. А цеплялась она за него мертвой хваткой! В панике девушка едва ли не сильнее парня. Прежде чем окончательно проснуться, Баки думал, что снова оказался в школе, в спортивном зале, лежит на мате и борется с соперником, а тот намерен сломать ему ребра.

– Ты ведь не бросишь меня, Папочка, нет? – скулила Норма Джин, на что Баки отвечал сонно: «Угу», а Норма Джин настаивала: – Обещаешь, что не бросишь, Папочка, да?

И Баки говорил:

– Ну конечно, Малышка, все о’кей. – Но Норма Джин не унималась, продолжала твердить свое, и тогда Баки говорил: – С чего бы мне бросать тебя, Малышка? Ведь я только что на тебе женился.

В этом ответе было что-то не то, но никто из них не мог понять, что именно. Норма Джин еще крепче обнимала Баки, прижималась горячей и мокрой от слез щекой к его шее, и пахло от нее влажными волосами, тальком, и подмышками, и звериным страхом, именно так определял этот запах Баки. А она все шептала:

– Так ты обещаешь, да, Папочка?

И Баки бормотал в ответ: да, да, обещаю, давай уже спать.

Тогда Норма Джин вдруг хихикала и говорила:

– Положа руку на сердце? – И рисовала указательным пальцем крест у него на груди, прямо над большим и гулко стучащим сердцем, и щекотала кудрявые волоски у него над сердцем, и Баки вдруг возбуждался, Большая Штуковина вздымалась, и Баки хватал пальцы Нормы Джин и делал вид, что собирается их съесть, а Норма Джин брыкалась, отбивалась, хихикала и пищала: – Нет, Папочка, нет!

И тогда Баки припечатывал ее к матрасу, наваливался всем телом на ее стройное тело, зарывался носом ей в грудь, кусал ее, грудь, по которой с ума сходил, лизал ее, рычал:

– Да, Папочка сейчас со своей Куколкой что захочет, то и сделает, потому что это его Куколка, она принадлежит ему, и вот это тоже Папочкино, и вот это, и вот это.

Когда он был во мне, я была в безопасности.

И хотела, чтобы это никогда не кончалось.

3

Она хотела быть идеальной. Меньшего он не заслуживал.

Она собирала Баки обед на работу. Большие двойные сэндвичи, его любимые. Вареная колбаса, сыр и горчица на толстых ломтях белого хлеба. Ветчина с приправами. Остатки мяса с ужина, с кетчупом. Валенсийские апельсины, самые сладкие. Что-нибудь сладкое на десерт – вишневый коблер[31] или имбирный пряник с яблочным соусом. Когда с продуктами стало хуже, Норма Джин перестала есть мясо на ужин, чтобы Баки было чем пообедать. Он делал вид, что не замечает, но Норма Джин знала: муж ей благодарен. Баки был высоким крепким парнем, все еще продолжал расти, и аппетит у него был, как поддразнивала Норма Джин, волчий – ест, «как голодный волк». И в этом ритуале – встать пораньше, собрать мужу обед – видела она что-то трогательное, такое, что слезы на глаза наворачивались. И еще она подкладывала ему в коробочку с обедом любовные записки, украшенные гирляндами нарисованных красными чернилами сердечек.

Читая эти строки, милый Баки, знай, что я думаю о ТЕБЕ & Я ТЕБЯ ОБОЖАЮ!

Или:

Читая эти строки, Папочка, вспомни о своей Куколке & горячей ЛЮБВИ, которую она подарит тебе, когда вернешься ДОМОЙ!

Эти записки Баки не мог не показать парням, работавшим в ночной смене на заводе «Локхид». Особенно он старался произвести впечатление на Боба Митчема, самодовольного смазливого парня, он был на несколько лет старше Баки и собирался стать актером. Но не знал, стоит ли показывать приятелям короткие и странные стишки Нормы Джин.

Что это за поэзия, если нет рифмы? Записки с любовными стишками Баки аккуратно складывал и прятал в карман. (Вообще-то, он их растерял и часто обижал Норму Джин, забыв высказать о них свое мнение.)

Было в Норме Джин нечто странное. Она, словно школьница, витала в облаках, и Баки это не очень нравилось. Неужели мало быть хорошенькой и бесхитростной, как остальные симпатичные девушки? Зачем строить из себя «глубокую натуру»? По мнению Баки, все это было связано с ее кошмарами и «женскими недомоганиями». Он любил Норму Джин за ее особенности, но, бывало, обижался. Словно она лишь притворялась той девушкой, которую он знал. Эта ее манера говорить самые неожиданные вещи, этот ее писклявый и нервный смешок, это ее нездоровое любопытство – к примеру, бесконечные расспросы о работе в похоронном бюро подручным мистера Или.

Глейзерам, однако, Норма Джин нравилась, и это очень много значило для Баки. Ведь он в каком-то смысле женился на этой девушке, чтобы ублажить свою мамашу. Нет, конечно, он и сам был от нее без ума. Все парни на улице на нее оборачиваются, ну как на такую не запасть. И она была очень хорошей женой, весь первый год и даже дольше. Медовый месяц казался нескончаемым. Норма Джин составляла меню на всю следующую неделю и спрашивала Баки, все ли его устраивает. Записывала рецепты миссис Глейзер, а также прилежно вырезала новые – из «Ледиз хоум джорнел», «Гуд хаускипинг», «Фэмили серкл» и других женских журналов, которые, прочитав, отдавала ей миссис Глейзер. Даже с мигренью, даже провозившись весь день по дому, даже после стирки Норма Джин с обожанием рассматривала своего молодого красивого мужа, пока тот жадно поглощал приготовленную для него еду. Бог не так уж и нужен, когда у тебя есть муж.

Эти блюда были как молитвы: мясной рулет с крупно нарезанным сырым красным луком, рубленые зеленые перцы, сухарики, щедро политые кетчупом и помещенные в духовку, где они запекались до хрустящей корочки. Гуляш из говядины (правда, говядина в те дни была жирноватая и жилистая) с картошкой и другими овощами (а вот с овощами следовало быть осторожнее, Баки их не очень-то жаловал), а также с темной подливкой (с мукой, чтобы «погуще»), он подавался с кукурузными хлебцами, испеченными по рецепту мамаши Глейзер. Жареные бройлеры с картофельным пюре. Обжаренные сосиски на булочках и с горчицей. И еще, конечно, Баки обожал гамбургеры и чизбургеры, если Норме Джин удавалось раздобыть мясо, и подавались они с большими порциями картошки фри и морем кетчупа. (Мамаша Глейзер предупредила Норму Джин, что, если на тарелке Баки не будет достаточно кетчупа, тот схватит бутылку, потрясет ее нетерпеливо и выльет полбутылки на еду.)

Подавалась на стол и запеканка из мяса, риса и овощей, Баки не слишком любил это блюдо, но, если был голоден – а он всегда был голоден, – съедал и ее с тем же аппетитом, что и самые любимые свои блюда: тунец, макароны с сыром, лосось на тостах с консервированной кукурузой, куриные крылышки и ножки в белом соусе с картошкой, морковкой и луком. Пудинг из кукурузы, пудинг из тапиоки, шоколадный пудинг. Фруктовое желе с маршмэллоу. Пирожные, печенья, пироги. Мороженое. Если б не война и трудности с продуктами! Купить мясо, масло и сахар становилось все труднее. Баки понимал, что Норма Джин не виновата, и, однако же, по-детски капризничал, выражал недовольство. Что ж, мужчины всегда винят женщин, когда недовольны едой или сексом. Так уж устроен мир. И Норма Джин Глейзер, не пробывшая замужем и года, инстинктивно поняла эту истину. Но когда еда Баки нравилась, он поедал ее с таким упоением, что смотреть на него было истинное удовольствие – такое же, как давным-давно (хотя на деле то было совсем недавно, всего лишь несколько месяцев назад), когда Норма Джин видела, как ее школьный учитель мистер Хэринг читает ее стихи вслух или хотя бы про себя.

Баки сидел за кухонным столом, вытянув шею вперед, к тарелке, и жевал, и на широком скуластом его лице поблескивали мелкие капельки пота. Приходя домой после работы, он мыл лицо, руки, подмышки, а потом зачесывал влажные волосы со лба назад. Затем снимал пропотевшую одежду, надевал свежие футболку и брюки, а иногда – просто шорты-боксеры. Как странно, на взгляд Нормы Джин, выглядел Баки, как мужчина до мозга костей. Лицо при определенном освещении было похоже на лицо скульптуры, тяжелый квадратный подбородок, крепкие челюсти-жернова, мальчишеский рот и чудесные, добрые карие глаза. Более красивых глаз, с замиранием сердца думала Норма Джин, она не видела ни у одного мужчины, если не считать кино, разумеется.

Однако однажды Баки Глейзер скажет о своей первой жене: Бедняжка Норма Джин, она старалась, но, черт возьми, так и не научилась толком готовить, эти ее запеканки с морковкой, слипшиеся от сыра, и потом она буквально заливала все кетчупом и горчицей! И добавлял искренне: Мы не любили друг друга; мы были слишком молоды для женитьбы. Особенно она.

От добавки он никогда не отказывался. А если блюдо было любимое, и от второй добавки тоже.

– Ну просто жу-уть до чего вкусно, дорогая! Опять ты меня порадовала.

А потом, не успевала она сложить тарелки в раковину, подхватывал ее мускулистыми, как у Попая, руками, и Норма Джин тонко и взволнованно взвизгивала от предвкушения, словно на долю секунды забывала, кем доводится ей этот двухсотфунтовый похотливый парень, шумно ликующий: «Ага, попалась, Малышка!» Он тащил ее в спальню, и под тяжелыми шагами половицы так и ходили ходуном – и уж точно, все соседи это слышали. Конечно, жившая рядом Гарриет и ее соседки по квартире догадывались, чем собрались заняться молодожены. Норма Джин крепко обхватывала Баки за шею обеими руками, как будто утопающая, и дыхание Баки становилось частым и шумным, будто у жеребца; и он смеялся и говорил, что сейчас она его задушит, что у нее мертвая хватка, как у борца; и она отбивалась руками и ногами.

Наконец с торжествующим криком он валил ее на постель, расстегивал халат или задирал свитер и ласкал красивую грудь, мягкую, упругую, с розовато-коричневыми сосками, похожими на фасолины, и ее теплый округлый животик, покрытый светлым пушком, курчавые каштановые волоски, влажные, густые и щекотные – просто удивительно, до чего густой у нее был «кустик» для девушки столь юного возраста. «О Куколка!.. О-о-о!» В большинстве случаев Баки бывал так возбужден, что кончал Норме Джин прямо на бедра – тоже один из способов предохранения, – это если не успевал натянуть презерватив. Ибо даже в порыве страсти Баки Глейзер умел контролировать себя, и заводить ребенка ему не хотелось. Но, подобно жеребцу, через несколько минут он возбуждался снова, кровь приливала к его Большой Штуковине, словно открывали кран с горячей водой.

Он учил свою молоденькую жену заниматься любовью, и она оказалась понятливой, а чуть позже – и очень старательной ученицей. Иногда, нужно признать, Баки даже побаивался ее страсти, совсем немножко, – слишком многого хочет от меня, от него, любви хочет. Они целовались, ласкались, щекотали друг друга, засовывали языки друг другу в уши. Грубо обнимались. Если Норма Джин порывалась удрать, соскочить с кровати, Баки бросался к ней и хватал с криком: «Ага, вот ты и опять попалась, Малышка!» И укладывал ее обратно, на скомканные простыни. И сколько было смеха, и криков, и стонов, и тяжелого дыхания, и Норма Джин тоже стонала и всхлипывала, да и черт с ним, если кто из соседей рядом или наверху, даже кто-то из прохожих на улице услышит, что творится в такие моменты за окном с не полностью опущенными жалюзи. Ведь они как-никак женаты, верно? Венчались в церкви? Любили друг друга, разве нет? Имели полное право заниматься любовью когда и как хотят, не так ли? Да, черт возьми!

Она была милая, но слишком чувствительная. Все время хотела любви. Была незрелой, ненадежной, да и я, наверное, был таким же. Оба мы были слишком молоды.

Если б она готовила лучше и не была такая чувствительная, может, у нас что-то получилось бы.

4

Моему мужу:

Зимой 1942/43 года военные события в Европе и на Тихом океане приняли нехороший оборот. Баки Глейзер потерял покой, стал все чаще поговаривать о том, что надо бы записаться в ВМС, в морскую пехоту, на худой конец – в торговый флот. «Ведь неспроста Господь сделал Америку страной номер один. Нужно соответствовать».

Норма Джин озадаченно смотрела на мужа и широко улыбалась.

Скоро бездетным женатым мужчинам начнут приходить повестки с приказом явиться на призывной пункт. Лучше пойти добровольцем, пока не загребли, верно? По сорок часов в неделю Баки работал на заводе «Локхид» плюс еще утром, раз или два в неделю, – в похоронном бюро, помогал мистеру Или. («Даже как-то странно. Люди стали реже помирать. Наверное, потому, что на войну ушло столько молодых ребят, а старикам интересно пожить и посмотреть, чем все это закончится. А когда горючего в баках немного, не очень-то и разъездишься. Так, потихоньку, а потому и без аварий».)

Навыки бальзамирования вполне могли пригодиться в армии. Мало того, Баки еще со школьных времен был выдающимся спортсменом, настоящей звездой, занимался борьбой, бегом, играл в футбол, вполне мог тренировать менее подготовленных новобранцев. У него имелись также способности к математике, по крайней мере на уровне мишен-хиллзской средней школы. Еще он умел чинить радиоприемники и понимать карты. Каждый вечер он слушал военные сводки и вдумчиво читал «Лос-Анджелес таймс». Каждую неделю он водил Норму Джин в кино, в основном для того, чтобы посмотреть «Поступь времени»[32]. На стенах их квартиры он развесил военные карты Европы и регионов Тихого океана и втыкал разноцветные булавки в те точки, где воевали его друзья или родственники. И ни разу не говорил о том, что кто-то из них погиб, пропал без вести или был взят в плен, хотя Норма Джин знала: он много об этом думает.

В подарок на Рождество один из двоюродных братьев Баки прислал ему с алеутского острова Киска «сувенир» – череп японского солдата. Вот это да! Сняв оберточную бумагу, Баки присвистнул, взял его в ладони, словно баскетбольный мяч, и тут же позвал Норму Джин посмотреть. Норма Джин прибежала на кухню, посмотрела и едва не хлопнулась в обморок. Что за гадость такая? Голова? Человеческая голова? Совершенно гладкая, без волос и кожи, человеческая голова?

– Не переживай, это череп япошки, – сказал Баки.

Лицо его по-мальчишески раскраснелось. Он засунул пальцы в огромные пустые глазницы. И вместо носа тоже была дырка, непропорционально большая, с зазубренными краями. В верхней челюсти осталось три или четыре желтых зуба, но нижняя и вовсе отсутствовала.

Взволнованный Баки завистливо говорил:

– Господи! Трев и вправду обошел старину Баки!

Озадаченная Норма Джин снова широко улыбнулась. Улыбкой человека, который или не понял шутки, или не хочет признаваться, что понял ее. В точности так же реагировала она на дурацкие грубые шутки Пиригов, их друзей и знакомых – они нарочно шутили так, чтобы она покраснела, но она не краснела. Она видела, как взволнован муж, и решила не портить ему настроения.

«Старину Хирохито» водрузили на самое видное место в доме – поставили на радиокомбайн «RCA Victor» в гостиной. Баки так гордился этим черепом, как будто сам добыл его на Алеутских островах.

5

Она хотела быть идеальной. Меньшего он не заслуживал.

А у него были высокие стандарты! И зоркий глаз.

Каждое утро она делала в квартире тщательную уборку. Во всех трех комнатах, не самых просторных, и в ванной, где помещались раковина, унитаз и собственно ванна.

Все эти вверенные ей помещения Норма Джин скребла и драила с монашеским старанием. Ей и в голову не приходило усмехнуться над фразой, которую однажды обронил Баки: Жена Баки Глейзера работать не будет. Она понимала, что работа женщины по дому – это не работа, а привилегия и священный долг. Слово «дом» освящало любые усилия, физические и душевные. В семействе Глейзер вообще было принято повторять, и эти слова были как-то связаны с их христианским пылом, что ни одна женщина, особенно замужняя, не должна работать вне «дома». Даже когда во время Великой депрессии семья (Баки не вдавался в детали, явно стыдясь этого факта, а Норме Джин не хотелось приставать с расспросами) жила то ли в трейлере, то ли в палатке где-то в долине Сан-Фернандо, «работали» только мужчины, включая детей, и, без сомнения, сам Баки, которому тогда не исполнилось и десяти.

То был вопрос чести, мужской гордости: женщины Глейзеров никогда не работали вне «дома». Норма Джин невинно спрашивала:

– Но ведь сейчас война. Все по-другому, верно?

Вопрос повисал в воздухе, оставался без ответа.

Чтоб моя жена? Да никогда в жизни!

Быть объектом мужского вожделения значило: Я существую! Выражение глаз. Твердеющий член. Пусть от тебя никакого проку, но ты нужна.

Матери не нужна была, а мужу нужна.

Отцу не нужна была, а мужу нужна.

Вот главная истина моей жизни или пародия на истину. Если ты нужна мужчине, ты в безопасности.

Ярче всего ей запомнилось не то время, когда молодой и горячий муж бывал дома, но долгие и спокойные утренние часы, плавно перетекающие в полдень. Часы, которые Норма Джин проводила в счастливом уединении. Нет, тихими их, пожалуй, назвать было нельзя (ибо в Вердуго-Гарденс было шумно, как в казарме, – на улице детские крики, плач младенцев, радиоприемники, гремящие на полную мощь, даже громче, чем у самой Нормы Джин). Она находила радость в ритмичной, монотонной, почти гипнотической работе по дому. Как быстро осваивают руки и мозг нехитрые инструменты: швабру, веник, губку. (Пылесос был молодым Глейзерам не по карману. Но скоро купят, Баки обещал!) В гостиной был один-единственный прямоугольный коврик размером примерно шесть на восемь футов, темно-синий остаток, купленный на распродаже за 8 долларов 98 центов, и по этому коврику Норма Джин могла, забывшись, до бесконечности водить щеткой. Здесь из него выбилась шерстинка – надо же, целое событие! А вот тут пятнышко – потерли, и оно исчезло!

Норма Джин улыбнулась. Наверное, вспомнила Глэдис, когда та бывала в благостном настроении. В легкой рассеянности, в редком для нее умиротворении, занималась каким-нибудь делом (но не работой по дому), под кайфом и даже более чем под кайфом, ибо теперь Норма Джин понимала, что мозг ее матери вырабатывал в те минуты некое уникальное вещество, позволяющее полностью отдаться настоящему моменту. Стать одним целым, слиться со своим занятием. И не важно, что это за занятие. Главное – погрузиться в него целиком. К примеру, водить по ковру тяжелой щеткой взад-вперед, взад-вперед.

В спальне был другой ковер, еще меньше, овальной формы. Она слушала популярную лос-анджелесскую радиостанцию и подпевала тихо, хрипло, невпопад, но с удовольствием. Ей вспоминались уроки Джесс Флинн, и она улыбалась. Какие грандиозные планы строила на ее счет Глэдис! Чтобы Норма Джин пела? Забавно, а еще забавнее – уроки игры на фортепиано, которые она брала у Клайва Пирса. Бедняга, тот только морщился и пытался изобразить улыбку, когда Норма Джин играла, вернее, пыталась играть.

Она со стыдом вспомнила недавнее прослушивание на роль в студенческой пьесе. Как там она называлась? Ах, ну да, «Наш городок». Ей стало не до улыбок. Насмешливые взгляды, уверенный и властный голос преподавателя: Сомневаюсь, что такая трактовка устроила бы мистера Торнтона Уайлдера. И он, конечно, был прав!

Теперь же она полюбила щетку для ковра, свадебный подарок от одной из тетушек Баки. Еще ей подарили швабру на деревянной ручке и зеленое пластмассовое ведерко, тоже очень полезный подарок от какого-то родственника Глейзеров. Эти предметы помогут ей стать идеальной женой. Она мыла и натирала исцарапанный линолеум на кухне, мыла и натирала выцветший линолеум в ванной. Потом брала жесткую губку «Датч бой» и проворно, фанатично драила раковины, столешницы, ванну и унитаз. Нет, кое-что дочиста не отмыть, даже относительную чистоту навести не получится. Все безнадежно испорчено прежними жильцами. Ловко и быстро меняла она постельное белье, «проветривала» матрас и подушки. Раз в неделю носила белье в ближайшую прачечную самообслуживания, приносила сырую одежду домой и развешивала на веревках во дворе. Любила гладить и штопать. Бесс Глейзер мрачно предупредила невестку, что одежда на Баки «так и горит», и Норма Джин храбро приняла этот вызов. С неизбывным усердием и оптимизмом штопала носки, зашивала рубашки, брюки, нижнее белье. В школе она научилась вязать для Комитета помощи жертвам войны в Англии и теперь, когда было время, садилась за «сюрприз» для мужа – темно-зеленый пуловер по шаблону, который выдала ее миссис Глейзер. (Этот пуловер Норма Джин так и не закончила, потому что без конца распускала его, недовольная тем, как идет работа.)

Когда Баки не было дома, Норма Джин накрывала стоявший на радиоле череп японца одним из своих шарфиков. А к приходу мужа снимала шарфик.

– Что это там, под ним? – спросила однажды Гарриет, и не успела Норма Джин предупредить ее, как та приподняла шарфик, увидела, что под ним, и наморщила нос-пятачок. Снова опустила шарфик и сказала только: – О господи. Один из этих.

С еще большей нежностью стирала Норма Джин пыль с фотографий в рамках и просто снимков, выставленных в гостиной. По большей части то были свадебные фото, глянцевые и ярко раскрашенные, в медных рамочках. И года еще не женаты, а столько счастливых воспоминаний! Наверняка это добрый знак.

Норму Джин поразило количество семейных снимков в доме Глейзеров, гордо выставленных напоказ в каждом мало-мальски подходящем для того месте. Прапрадед и прапрабабушка Баки, а рядом с ними – несметное количество детей! Норма Джин завороженно рассматривала всю жизнь своего мужа, чуть ли не с момента появления на свет, от пухленького беззубого младенца на руках у молодой Бесс Глейзер в 1921-м году до здоровенного «бычка», каким он был в 1942-м. Прекрасное доказательство тому, что Баки Глейзер существовал и что его нежно любили! По нечастым своим визитам к одноклассникам из Ван-Найса она помнила, что и в тех домах с гордостью демонстрировались семейные снимки – на стенах, столах, пианино, подоконниках. Даже у Элси Пириг имелось несколько снимков, где они с Уорреном были помоложе и повеселее. Норма Джин с горечью осознала, что в доме у Глэдис не было ни одного семейного фото в рамочке, если не считать портрета черноволосого мужчины на стене, который якобы приходился Норме Джин отцом.

Норма Джин негромко рассмеялась. Наверняка то была рекламная фотография одного из актеров Студии, а Глэдис даже не была с ним толком знакома.

– Какое мне дело? Никакого.

После свадьбы Норма Джин редко вспоминала своего исчезнувшего отца или Темного Принца. Редко вспоминала Глэдис, а если и вспоминала, то как хронически больную родственницу. Зачем?

У них в доме был десяток фотографий в рамочках. Несколько пляжных фото: Баки и Норма Джин в купальных костюмах стоят, обняв друг друга за талию. Вот Баки с Нормой Джин на барбекю у какого-то из приятелей Баки. Вот Норма Джин позирует у решетки «паккарда» 1938 года выпуска – Баки только что его купил. Но больше всего Норма Джин любила разглядывать свадебные снимки. Сияющая девочка-невеста в белом атласном платье и с ослепительной улыбкой; красавец-жених в строгом наряде и галстуке-бабочке, с зачесанными назад волосами, с красивым профилем – в точности как у Джеки Кугана. Все восхищались этой красивой парой и тем, как они друг друга любят. Даже священник смахнул слезу. Как я тогда боялась! А на снимках это совсем незаметно. Как в тумане шла Норма Джин по проходу в церкви за руку с другом семьи Глейзеров (поскольку Уоррен Пириг отказался присутствовать на свадьбе), и в ушах у нее стучало, а к горлу подкатывала тошнота. Потом она покачивалась у алтаря на высоких каблуках, туфли были ей малы (надо было взять на полразмера больше, но такой пары на распродаже подержанной обуви не нашлось), и с милой улыбкой, от которой на щеках были ямочки, смотрела на священника Первой Церкви Христа. А тот гнусавил заученные слова, и тут вдруг Норма Джин подумала, что Граучо Маркс сыграл бы эту сцену с куда большим блеском, смешно шевеля густыми накладными бровями и усищами. Согласна ли ты, Норма Джин, взять этого мужчину?.. Она не понимала, в чем смысл этого вопроса. Она обернулась, или ее заставили обернуться (возможно, Баки легонько подтолкнул ее в бок), и увидела, что рядом стоит Баки, совсем как соучастник преступления, нервно облизывает губы, и только тогда сумела она шепотом ответить на вопрос священника: Д-да. И Баки ответил, только громче, решительнее, на всю церковь: Ясное дело, да! Потом была неловкая возня с колечком, но в конце концов его удалось надеть на заледеневший пальчик Нормы Джин, и оказалось, что колечко в самый раз, и миссис Глейзер с присущей ей предусмотрительностью убедилась, что обручальное кольцо надето правильно, на правую руку, так что эта часть церемонии прошла гладко. Я так боялась, что хотела убежать, вот только куда?

Еще один любимый снимок. На нем жених с невестой разрезают трехъярусный свадебный торт. Это уже на вечеринке в ресторане в Беверли-Хиллз. Баки придерживает крупной умелой рукой тонкие пальцы Нормы Джин, в которых зажат нож с длинным лезвием, и молодые, широко улыбаясь, смотрят прямо в объектив. К этому времени Норма Джин уже успела выпить бокал-другой шампанского, а Баки – и шампанского, и пива. Имелся также снимок, где молодые танцуют, и еще фотография «паккарда» Баки, украшенного бумажными гирляндами и табличками «МОЛОДОЖЕНЫ». Новобрачные сидят в машине и машут гостям на прощание. Эти и другие фотографии Норма Джин послала Глэдис в психиатрическую больницу в Норуолке. И вложила в конверт веселенькую открытку с цветочками и следующей надписью:

Нам всем очень жаль, что тебя не было на моей свадьбе, мама. Но все, конечно, всё поняли. Это был самый прекрасный, самый замечательный день в моей жизни!

Глэдис не ответила, но Норма Джин и не ждала ответа.

– Какое мне дело? Никакого.

До этого дня она ни разу не пила шампанского. Христианская наука не одобряла употребления спиртных напитков, но свадьба… это, конечно, особый случай, ведь правильно? До чего же оно вкусное, это шампанское, и как волшебно щекочет в носу! Но ей не понравилось, что сразу после этого началось головокружение и она стала глупо хихикать и утратила над собой контроль. А Баки напился. Он пил все подряд – шампанское, пиво, текилу, – и его вдруг вырвало, когда они танцевали, прямо на подол белого атласного платья. К счастью, Норма Джин как раз собиралась переодеться, перед тем как отправиться вместе с Баки в свадебное путешествие, в гостиницу на пляже Морро. К ней подскочила миссис Глейзер с влажными салфетками, оттерла бо́льшую часть скверно пахнущего пятна и ворчала при этом:

– Баки! Просто стыд и позор! Это же платье Лорейн!

Баки по-мальчишески сокрушался, просил прощения и был прощен. Вечеринка продолжалась. Оглушительно гремел приглашенный ансамбль. Норма Джин скинула туфли и снова танцевала с мужем. «Не появляйся больше никогда», «Неужели это любовь», «Девушка, на которой я женюсь». Они скользили по танцполу, сталкивались с другими парами, покатывались со смеху. Сверкали вспышки камер. Их осыпали рисом, конфетти, кидали в них воздушные шарики. Кто-то из школьных дружков Баки начал швыряться шариками с водой, и весь перед рубашки у Баки промок. Затем подали песочный торт с клубникой и взбитыми сливками, и Баки умудрился уронить ложку клубники в сиропе на пышную юбку белого льняного платья, в которое только что переоделась Норма Джин.

– Фу, Баки, как не стыдно! – Миссис Глейзер снова негодовала, а остальные (в том числе и молодожены) смеялись.

Потом опять танцы. Жаркие праздничные ароматы. «Чай на двоих», «В тени старой яблони», «Начни танцевать бегину». И все дружно захлопали, когда Баки Глейзер с блестящей, словно колпак автомобильного колеса, физиономией попытался изобразить танго. Очень жаль, что ты не была на свадьбе. Думаешь, я расстроилась? Ни черта подобного.

Баки и его старший брат Джо над чем-то хохотали. Элси Пириг, в ядовито-зеленом платье из тафты, с размазавшейся помадой, крепко сжала на прощание руку Нормы Джин и добилась от Нормы Джин обещания, что она завтра же позвонит ей и что они с Баки непременно заедут к Элси, как только вернутся из четырехдневного свадебного путешествия. Норма Джин снова спросила, почему Уоррен не пришел на свадьбу, хотя Элси уже объясняла, что у него дела.

– Велел передать тебе привет, милая. Знаешь, мы будем очень по тебе скучать.

Элси тоже скинула туфли, и стояла в одних чулках, и была дюйма на два ниже Нормы Джин. И внезапно качнулась вперед и крепко поцеловала Норму Джин прямо в губы. Никогда прежде ни одна женщина так ее не целовала.

Она взмолилась:

– Тетя Элси, можно я сегодня побуду у вас? Всего одну ночь! Могу сказать Баки, что осталось собрать кое-какие вещи. Хорошо? Ну пожалуйста!

Элси расхохоталась, точно то была веселая шутка, и подтолкнула Норму Джин к мужу. Пришла пора молодым отправляться в гостиницу. Баки уже не смеялся, а спорил с братом. Джо пытался отобрать у него ключи от машины, а Баки говорил:

– Не-ет, я могу вести! Я ж теперь женатый мужчина, черт побери!

Ехать вдоль берега океана было страшновато. Над шоссе висел густой туман, «паккард» мчался по разделительной линии. В голове у Нормы Джин к этому времени прояснилось, она придвинулась поближе к Баки и положила голову ему на плечо – чтобы при необходимости перехватить руль.

На стоянке у гостиницы «Лох-Рейвен мотор корт», нависшей над затянутым туманной дымкой океаном (уже смеркалось), Норма Джин помогла Баки выбраться из пестро разукрашенного «паккарда». Оскальзываясь, спотыкаясь и чуть ли не падая, они побрели по гравийной дорожке. В домике стоял запах инсектицида, по постельному покрывалу сновали долгоножки.

– Не бойся, они не кусаются, – добродушно заметил Баки и принялся давить их кулаком. – Вот скорпионы – совсем другое дело. Укусит, можно и помереть. Или коричневый паук-отшельник. Цапнет за задницу, сразу поймешь, что тебя укусили. – И Баки громко расхохотался.

Ему захотелось в туалет. Норма Джин обняла его за талию и повела в уборную, не зная, куда деваться от смущения. Впервые увидела пенис мужа – до сих пор она лишь чувствовала его, когда Баки крепко прижимался к ней или терся о ее тело, – и теперь испуганно смотрела, как он извергает струю мочи в унитаз. Норма Джин зажмурилась. Лишь Разум реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой.

Вскоре этот же пенис вонзился в Норму Джин, в тесное отверстие между бедрами. Баки двигался то размеренно, то неистово. Конечно, Норма Джин была к такому готова, по крайней мере теоретически, и боль оказалась не намного сильнее, чем при менструации, как и уверяла Элси Пириг. Разве что острее, словно в нее вонзалась отвертка. Норма Джин снова зажмурилась. Лишь Разум реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой.

На туалетной бумаге, которую Норма Джин предусмотрительно подложила в постель, была кровь. Но яркая, свежая, а не темная и зловонная. Вот бы сейчас в ванну! Отлежаться, отмокнуть в горячей воде. Но Баки был нетерпелив, Баки хотелось попробовать еще раз. В руке у него был дряблый презерватив, и он все время ронял его на пол, чертыхался, лицо его стало красным, налилось кровью, как детский воздушный шар, – того и гляди лопнет. Норма Джин была слишком смущена, чтобы помочь ему с презервативом, – в конце концов, то была ее первая брачная ночь. И она не переставая дрожала, и еще ей показалось странным – ничего подобного она не ожидала, – что они с Баки, став мужем и женой, смущались наготы друг друга. Ничего общего с ее собственным обнаженным отражением в зеркале. Она ожидала другой наготы, не такой неуклюжей, липкой, потной. Тесной. Словно, кроме нее и Баки, в постели были и другие люди.

Ей всегда чрезвычайно нравилось смотреть на Волшебного Друга в Зеркале, улыбаться, подмигивать себе, двигаться под воображаемую музыку, как Джинджер Роджерс, – с той разницей, что для танца, для счастья ей не нужен был партнер. Теперь же все совсем иначе. Все слишком быстро. Она не видит себя, а потому не знает, что происходит. О, скорее бы все это закончилось, чтобы можно было свернуться калачиком возле мужа и спать, спать, спать… И видеть сны о свадьбе и о нем.

– Ты мне не поможешь, милая? Пожалуйста! – Баки жадно и быстро целовал ее, словно пытался что-то доказать в споре, и зубы его скрипели о ее зубы. Где-то невдалеке шумели и разбивались о берег волны, и этот звук напоминал глумливые аплодисменты. – Господи, милая! Я люблю тебя. Ты такая сладкая, такая хорошая, такая красивая! Ну, давай же!

Постель раскачивалась. Комковатый матрас начал съезжать на пол. Надо было подложить новой туалетной бумаги, но Баки не обращал на это внимания. Норма Джин пискнула, попробовала засмеяться, но Баки было не до смеха. Норме Джин вспомнился один из последних советов Элси Пириг: Главное, не лезть к ним без надобности. В ответ Норма Джин тогда сказала, что это не слишком романтично, и Элси огрызнулась: А кто тебе сказал, что будет романтично?

И все же Норма Джин начала кое-что понимать. В том, как настойчиво Баки занимался любовью, было нечто странное, безликое, это ничуть не походило на пылкие, долгие и нежные ласки, на «объятия» и «поцелуи» последнего месяца. Между ногами у Нормы Джин щипало, жгло, бедра Баки были выпачканы в крови; вроде бы хватит на одну ночь, но Баки не способен был угомониться, снова впивался в отверстие между ее бедрами, то энергично, то вяло, но на сей раз чуть глубже. И вот теперь он сотрясал кровать, и стонал, и внезапно весь вздыбился, как застреленный на бегу жеребец. Лицо его сморщилось, глаза закатились. И он прохныкал, проскулил: «Бож-же!»

И тут же, весь потный, обмяк в объятиях Нормы Джин и захрапел. Норма Джин, морщась от боли, пыталась устроиться поудобнее. Постель была слишком узкая, хоть и двуспальная. Она нежно гладила блестящий от пота лоб Баки, его мускулистые плечи. Светильник на тумбочке остался включенным, свет резал уставшие глаза, но нельзя было дотянуться до выключателя, не потревожив при этом Баки. Ох, вот бы принять ванну! Сейчас она мечтала только о ванне. И еще не мешало бы поправить сбившиеся, измятые и мокрые простыни.

Несколько раз за эту долгую ночь, плавно перешедшую в 20 июня 1942 года, когда за окном стоял матовый утренний туман, Норма Джин просыпалась от чуткого нездорового сна, и всегда рядом с Баки Глейзером. Голый, он громко храпел и лежал так, что нельзя было шевельнуться. Она приподнимала голову, чтобы видеть его во весь рост. Ее муж. Ее муж! Он походил сейчас на выброшенного на берег кита, лежал огромный, голый, раскинув волосатые ноги. Норма Джин услышала собственный смех, робкий детский смешок, почему-то он напомнил ей о давно потерянной кукле, безымянной кукле, которую она так любила, разве что имя ей было «Норма Джин», той кукле с бескостными безвольными ножками.

6

Расскажи мне о своей работе, Папочка. Но имелась в виду вовсе не работа Баки на заводе «Локхид».

Свернувшись калачиком, как кошка, в одной короткой ночнушке, без трусиков, она примостилась на коленях у мужа. Обняла его рукой за шею и жарко дышала в ухо, отвлекая его от нового номера «Лайфа» со снимками изможденных джи-ай[33] на Соломоновых островах и в Новой Гвинее. Там же были фотографии генерала Эйчелбергера и его еще более изможденных подчиненных, худых, небритых (некоторые были ранены), и целая серия снимков со звездами Голливуда, которые приехали на фронт развлекать солдат, «поднимать моральный дух». Марлен Дитрих, Рита Хейворт, Мэри Макдональд, Джо Э. Браун и Боб Хоуп. От военных снимков Норма Джин с содроганием отводила взгляд, другие рассматривала более пристально, а потом, увидев, что Баки никак не хочет отрываться от журнала, вдруг занервничала. Расскажи мне о своей работе у мистера Или, прошептала она, и Баки почувствовал, как жена передернулась – от страха и возбуждения одновременно. Не то чтобы это его шокировало, не то чтобы он был ханжа, нет, никаким ханжой Баки Глейзер уж определенно не был и рассказывал своим дружкам немало жутких и смешных историй о своей работе подручным бальзамировщика. Но ни одна девушка, ни одна женщина или родственница никогда не расспрашивала его об этой работе. Что и понятно – ведь в большинстве своем люди просто не желают знать всех этих подробностей. Нет уж, спасибо! Однако эта девочка, его жена, ерзая у него на коленях, шептала на ухо: Ну расскажи, Папочка! – словно хотела узнать самое худшее.

И Баки рассказал в самых осторожных выражениях, стараясь не вдаваться в детали. Описал тело, над которым они работали в то утро. Тело женщины лет за пятьдесят, умершей от рака печени. Кожа у нее была такого болезненно-желтого оттенка, что пришлось покрыть несколькими слоями косметической крем-пудры, наносить эту пудру специальными щеточками. Но слои высыхали неровно, и бедняжка выглядела ну прямо как стенка с облупившейся штукатуркой, и пришлось все переделывать по новой. А щеки у нее настолько ввалились, что пришлось укрепить нижнюю часть лица изнутри, набив ей рот ватными шариками, а потом еще зашивать уголки губ, чтобы придать лицу умиротворенное выражение.

– Ну, знаешь, чтоб получилась не улыбка, а «почти улыбка», как это называет мистер Или. Улыбкой это назвать нельзя.

Норма Джин нервно передернулась, но тем не менее ей захотелось знать, что они делали с глазами покойной. «Подводили они глаза или нет?» На что Баки ответил, что обычно они делают инъекцию шприцем, чтобы заполнить глазницы, а веки остаются плотно сомкнуты.

– Потому как кому приятно будет во время прощания с покойником, если глаза вдруг – раз! – и откроются?

Основная же работа Баки состояла в том, чтобы выкачать из тела кровь и ввести вместо нее бальзамирующий раствор, а «художествами» занимался мистер Или уже после того, как тело затвердеет, «дойдет до кондиции». Это он занимался ресницами, подкрашивал губы, маникюрил ногти, даже если при жизни у покойника никогда не было маникюра.

Норма Джин спросила, какое было лицо у той женщины, когда они впервые ее увидели, – испуганное, печальное, перекошенное от боли, и Баки слегка приврал. Ответил, что нет, ничего подобного, выглядела эта женщина так, «будто просто уснула, и все они по большей части выглядят именно так». (Вообще-то, женщина выглядела так, словно вот-вот закричит. Зубы оскалены, лицо скомкано, будто тряпка, глаза открыты и затянуты слизью. С момента смерти прошло лишь несколько часов, но от покойницы уже начал исходить едкий запах тухлого мяса.) Норма Джин обхватила Баки так крепко, что он едва дышал, но у него не хватило духу высвободиться. Не хватило духу снять ее с коленей и пересадить на диван, хотя левая нога уже занемела под теплой ее тяжестью.

Вот бедолага. Он едва дышал. Он и правда любил ее. Запах формальдегида въелся ему в кожу, впитался в корни волос. Но даже если б он хотел уйти, уходить было некуда.

Теперь она спрашивала, как умерла эта женщина, и Баки ей рассказал. Она спросила, сколько лет было этой женщине, и Баки брякнул наобум:

– Пятьдесят шесть.

Он чувствовал, как напряглось юное тело жены, – очевидно, она считала в уме. Вычита́ла свой возраст из пятидесяти шести. Затем немного расслабилась и сказала таким тоном, точно рассуждала вслух:

– Ну, тогда еще долго.

7

Она засмеялась. Смеяться было легко. Загадка из сказки, и она знала ответ. Кто я такая? Замужняя женщина, ВОТ КТО! А кем бы была, если б не была замужем? Девственницей, вот кем. НО ЭТО НЕ ТАК.

Она катила скрипучую коляску по захудалому маленькому парку. А может, то был и не совсем парк. Под ногами шуршали сухие пальмовые листья и еще какой-то мусор. Но ей здесь так нравилось! Сердце просто распирало от счастья, от осознания того, кто я есть, что занята тем, чем должна заниматься. Она полюбила эти ранние утренние прогулки. Напевала маленькой Ирине, пристегнутой к коляске ремешком, популярные песенки, обрывки колыбельных из «Сказок матушки Гусыни»[34]. Где-то далеко, в России, в Сталинграде, происходили страшные события, шел февраль 1943 года. Настоящая мясорубка. Здесь же, в Южной Калифорнии, была просто зима, прохладная погода и почти всегда солнце, от которого резало глаза.

Какой красивый ребенок, говорили прохожие. Норма Джин краснела, улыбалась, тихо бормотала: О, благодарю вас. Иногда прохожие говорили: Красивый ребенок, и мать-красавица. Норма Джин лишь улыбалась. А как зовут вашу дочурку? – спрашивали они, и Норма Джин отвечала с гордостью: Ирина, так ведь, моя радость? Наклонялась над малышкой и целовала ее в щечку или брала за крохотные пухлые пальчики, которые так быстро и на удивление крепко смыкались вокруг ее пальцев. Иногда прохожие замечали вежливо: Надо же, Ирина, какое необычное имя, должно быть, иностранное? И Норма Джин бормотала в ответ: Да, вроде того. И еще они почти всегда спрашивали, сколько же сейчас ребенку, на что Норма Джин отвечала: Уже десять месяцев, в апреле будет годик. Прохожие широко улыбались. Вы, должно быть, очень гордитесь! И Норма Джин говорила: О да, конечно. Очень гордимся, я, то есть мы. И тогда прохожие, порой смущенно, порой с нескрываемым любопытством, спрашивали: Так ваш муж… э-э-э?.. И Норма Джин объясняла торопливо: Он за океаном. Далеко, в Новой Гвинее.

И это было правдой. Отец Ирины действительно находился далеко, в месте под названием Новая Гвинея. Был лейтенантом армии США и официально числился без вести пропавшим – с декабря 1942 года. Но об этом Норма Джин не могла думать. Во всяком случае, пока она способна была петь Ирине «Маленький флажок» или «Три слепые мышки», остальное не имело значения. Пока ей улыбалась белокурая красавица-девочка, лопотала, сжимала ее пальцы, называла ее по слогам: «Ма-ма», словно попугайчик, который учится говорить, остальное не имело значения.

Мать смотрела на ребенка. Какое-то время молчала, просто не могла говорить, и я испугалась, что она вот-вот расплачется или просто отвернется и спрячет лицо в ладонях.

Но потом я увидела, что лицо ее так и сияет от счастья. И удивления, что после стольких лет она вдруг счастлива.

Мы сидели с ней на траве. Кажется, на лужайке за больницей.

Там были скамейки и еще – маленький пруд. Трава уже выгорела. Все вокруг было желтовато-коричневого оттенка. Вдали виднелись больничные корпуса, но неотчетливо, и я не могла их разглядеть. Маме стало настолько лучше, что ее выпускали гулять без присмотра. Она сидела на скамейке и читала стихи, наслаждалась каждым словом, шептала их вслух. Или же бродила по саду, пока не звали назад. «Мои тюремщики» – так она их называла. Но без горечи. Она признавала, что была больна, что ей помогла шоковая терапия. Соглашалась, что еще не полностью поправилась.

Разумеется, территория больницы была обнесена высокой стеной.

Ясным ветреным днем я приехала показать маме своего ребенка. Я даже доверила ей подержать мою малышку. Сама вложила ребенка ей в руки, без раздумий.

Наконец мама заплакала. Прижимала малышку к плоской груди и плакала. Но то были слезы радости, а не печали. О моя дорогая Норма Джин, сказала мама, на этот раз все будет хорошо.

В Вердуго-Гарденс было немало молодых жен, чьи мужья отправились воевать за океан. В Британию, Бельгию, Турцию, в Северную Африку. На Гуам, на Алеутские острова, в Австралию, Бирму и Китай. Куда пошлют человека, было неизвестно – чистая лотерея. В том не было никакой логики и, уж определенно, никакой справедливости. Некоторые постоянно находились на базах, работали в разведке или службе связи, кто-то трудился в госпитале или был поваром. Кого-то приписывали к почтовой службе, кого-то назначали тюремщиком. Прошли месяцы и даже годы, и всем стало ясно, что, по сути, на войне было два типа людей: одни участвовали в боях, а другие – нет.

И еще два типа людей в кильватере войны: везучие и не очень.

И если вам случилось оказаться одной из невезучих жен, вы могли сделать над собой усилие, не показывать никому своей горечи, не показывать, как вы подавлены, и такое поведение делало вам честь. О вас с теплом говорили: Смотрите, как мужественно она держится! Но Гарриет, подружке Нормы Джин, было не до того, у Гарриет не получалось «держаться», и она горевала в открытую. Когда Норма Джин вывозила Ирину на прогулку, мать Ирины лежала в прострации на обшарпанном диване в гостиной, которую делила еще с двумя солдатскими женами, и окна в комнате были зашторены, и радио выключено.

Без радио! Сама Норма Джин и пяти минут не могла выдержать в одиночестве без включенного радио, хоть Баки и был не дальше чем в трех милях от нее, на заводе «Локхид».

Норма Джин считала своим долгом весело крикнуть:

– Привет, Гарриет! Ну, вот мы и вернулись. – (Но Гарриет не отвечала. По крайней мере, вслух.) – Мы с Ириной славно погуляли, – тем же радостным тоном сообщала Норма Джин, вынимала Ирину из коляски и вносила в комнату. – Правда, милочка? – Она подносила Ирину к Гарриет, а та неподвижно лежала на диване, прижавшись щекой к мокрой от слез подушке, слез если не скорби, то ярости и гнева. Возможно, Гарриет – бледная, одутловатая, набравшая с декабря фунтов двадцать, с вечно красными глазами – уже перешагнула стадию скорби. В этой нервной тишине Норма Джин слышала собственную болтовню: – Да? Погуляли? Погуляли, Ирина!

Наконец Гарриет забирала Ирину (та начинала хныкать и брыкаться) у Нормы Джин, как берут охапку мокрого белья, чтобы зашвырнуть ее в угол.

Отдай мне Ирину. Пускай я буду ее матерью, если она тебе не нужна.

Ох, хватит.

Может, Гарриет уже не была подругой Нормы Джин. Может, никогда не была. Она сторонилась «глупых, вечно ноющих» соседок по квартире, часто отказывалась говорить по телефону с родственниками, своими или мужа. Нет, Гарриет не ссорилась с ними. «Зачем? С чего бы нам ссориться?» Да и не злилась на них, и не обижалась. Нет, просто была слишком измучена, чтобы с ними общаться. Устала от их волнений, так объясняла сама Гарриет. И Норма Джин стала бояться, как бы Гарриет не сделала чего с собой или с Ириной. А когда неохотно и издали поднимала этот вопрос в разговоре с Баки, тот почти не слушал «женские бредни», недостойные интереса мужчины. С самой Гарриет Норма Джин говорить об этом не решалась. Бередить ей душу было опасно.

По выкройке из журнала «Фэмили серкл» Норма Джин сшила для Ирины полосатого тигренка. В ход пошли оранжевые хлопковые носки, полоски черного фетра, а также вата для набивки. Норма Джин смекнула, как соорудить тигренку хвостик, – взяла кусок проволоки от вешалки и обернула его тканью. Глазки сделала из черных блестящих пуговок, усы – из щетинок ершика для прочистки труб. Как же понравился Ирине малыш-тигренок! Она так и вцепилась в него и принялась ползать с ним по полу, восторженно попискивая, словно он был живой, а Норма Джин заливалась радостным смехом. Гарриет смотрела равнодушно, курила сигарету. Хоть бы спасибо сказала, подумала Норма Джин. Но вместо этого Гарриет заметила:

– Ну, Норма Джин, ты прям хозяюшка. Женушка, мамаша.

Норма Джин рассмеялась, хотя замечание ее задело. С едва заметным упреком в голосе, подражая Морин О’Харе в кино, сказала:

– Знаешь, Гарриет, мне кажется, что грех горевать, когда у тебя есть Ирина.

Гарриет громко расхохоталась. До этого она сидела с полузакрытыми глазами, а тут широко распахнула их, изображая преувеличенный интерес. И уставилась на Норму Джин так, словно видела ее впервые, и это зрелище ей не очень-то нравилось.

– Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас в покое, мисс Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?

8

– Один мой знакомый занимается проявкой пленки. Говорит, «строго по секрету». Живет в Шерман-Окс.

Жарким, душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно в газетных заголовках говорилось, что ночью Военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и героически бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден орденом за доблесть, проявленную во время налета на германские нефтеперерабатывающие заводы в Румынии. Летал он на бомбардировщике «Б-24 Либерейтор» и был сбит во время бомбежки.

– Конечно, он герой, – сказала Норма Джин. – Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.

Баки разглядывал снимок пилота в газете, и лицо его было пустым и задумчивым. Затем он удивил ее – громко и грубо расхохотался.

– Черт побери, милая! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.

Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках Норма Джин была в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке-таблетке, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях-лодочках на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у калитки, задумчиво покусывая травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки уговаривал Норму Джин позировать в стиле Бетти Грейбл, игриво смотреть через правое плечо и демонстрировать очаровательную попку, но Норма Джин застеснялась. (Было воскресенье, они сидели на пляже, вокруг были люди.) Баки попробовал сфотографировать, как Норма Джин ловит мяч с улыбкой до ушей. Но улыбка вышла неубедительной, точь-в-точь как у трупа на столе мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.

– Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!

Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:

– На кой я нужен на этих снимках?

Затем Баки захотел снимать Норму Джин в спальне: «до» и «после».

На снимках «до» была Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем – полураздетая и, наконец, совсем обнаженная, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая грудь простыней, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких игривых позах.

– Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь.

Норма Джин не знала, была ли в такие моменты польщена или смущалась, возбуждена или стыдилась. На нее нападали приступы беспричинного смеха, и она прятала лицо в ладонях. А когда приходила в себя, видела Баки, тот целился в нее камерой и – щелк! щелк! щелк! Она умоляла его:

– Ну, хватит, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко на этой старенькой кроватке? – И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы прийти к ней, снова щелкал и щелкал фотоаппаратом.

И с каждым этим щелк! в сердце ей как будто вонзался осколок льда. Словно он смотрел на нее сквозь объектив этой камеры и не видел вовсе.

Но со снимками «после» было хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейворт и кружевное черное белье, которое сам ей подарил. Мало того, он сам накрашивал Норму Джин – подводил брови, губы, даже «подчеркивал» соски – вишневыми румянами, которые наносил крошечной щекотной кисточкой. Норма Джин беспокойно принюхивалась.

– Этот грим, он из похоронного бюро, да? – с ужасом спрашивала она.

Баки хмурился:

– Нет, из голливудского магазина для взрослых.

Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался приторный запах перезрелой сливы.

Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, стаскивал с себя одежду.

– О Малышка моя!.. Куколка! Бож-же!

Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин с волнением смотрела на него, как пациент смотрит на хирурга. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, а лифчик с трусиками, черные и сексуальные, казались жалкими обрывками ткани.

– Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.

Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Он был похож на рекламный снимок Рудольфа Валентино из фильма «Шейх». Норма Джин расплакалась, а Баки раздраженно спросил:

– В чем дело? Что тебе не так?

И Норма Джин ответила:

– Я так не хочу, Папочка.

Баки погладил съехавший рыжий парик, ущипнул ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок и сказал:

– Хочешь, Малышка. Еще как хочешь.

– Нет, мне не нравится.

– Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Уже мокрая. – Он запустил грубые настойчивые пальцы ей между бедрами. Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку:

– О нет, Баки, нет! Мне больно!

– Да перестань, Норма Джин! Раньше ведь не было больно. Ты же такое любишь! Сама знаешь, тебе понравится.

– Сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!

– Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!

– Ничего себе шутки! Мне от них стыдно!

Баки сердито сказал:

– Господь свидетель, мы с тобой женаты. Вот уже больше года, сто лет уже женаты! И мужчины проделывают всякое со своими женами, и ничего дурного в том нет!

– Нет, есть! Мне кажется, все это неприлично.

– Я просто говорю тебе, – терпение Баки лопнуло окончательно, – чем занимаются другие люди.

– Но ведь мы – не другие люди. Мы – это мы.

Баки с красным, налившимся кровью лицом принялся снова поглаживать Норму Джин, на этот раз посильнее. По большей части все их ссоры заканчивались, когда Баки начинал гладить ее, при этом Норма Джин тут же уступала и смягчалась, как кролик, которого можно ввести в транс размеренным поглаживанием. Баки поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Но стоило ему снова взяться за трусики и лифчик, как Норма Джин его оттолкнула. Бросила на пол воняющий синтетикой гламурный парик, стала стирать грим, отчего ее пухлые губы тут же побледнели. По щекам катились слезы, оставляя черные полоски туши.

– О Баки! Мне так стыдно. От всего этого я перестаю понимать, кто я есть на самом деле. Я-то думала, ты меня любишь! – Она задрожала.

Баки склонился над ней, Большая Штуковина ослабела, треклятый презерватив сбился. Баки с недобрым недоумением смотрел на жену, словно видел ее впервые. Что, черт побери, вообразила о себе эта девчонка? Да сейчас она даже не хорошенькая, лицо заплаканное, грязное. Сиротка! Бродяжка! Пиригов приемыш, белая шваль!

И мать у нее сумасшедшая с диагнозом, что бы о ней ни говорила Норма Джин. А отца так вообще не было. Еще воображает о себе бог знает что, считает себя лучше Баки Глейзера.

Тут Баки вспомнил, как не понравилось ему поведение Нормы Джин на днях, когда он водил ее в кино на «Извините за мой саронг» с Эбботтом и Костелло[35]. Баки так хохотал, что дрожал весь зрительный ряд, а сам он едва не обмочился. Тут Норма Джин, прильнув к его плечу, вся напряглась и тихим детским голоском заметила, что не понимает, почему Эбботт и Костелло смешные.

– Разве не ясно, что этот маленький толстяк – умственно отсталый? Разве это хорошо – смеяться над убогими?

Баки разозлился не на шутку, но отмахнулся от вопроса. Ему хотелось заорать на весь зал: Почему Эбботт и Костелло смешные? Да просто то, что они смешные, вот и все! Не слышишь, что ли, как все остальные ржут как кони!

– Может, мне надоело любить тебя. Может, нам надо немножко отдохнуть друг от друга.

Рассерженный и обиженный, Баки, у которого пропало всякое желание, соскочил с кровати, натянул брюки, накинул рубашку и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Словно хотел, чтобы это слышали все их любопытные соседи. В квартирах на той же площадке жили три изголодавшиеся по сексу женщины, чьи мужья были на фронте. Всякий раз, видя Баки Глейзера, они строили ему глазки и уж наверняка подслушивали сейчас, так что пусть себе слышат. Норма Джин переполошилась и крикнула ему вслед:

– Баки! Дорогой, вернись! Прости меня!

Но не успела она накинуть халат и выбежать на улицу, как Баки уже и след простыл.

Он сел в «паккард» и уехал. Бензин был почти на нуле, но какого черта! Не мешало бы навестить старую подружку, Кармен, но вот беда – говорили, она куда-то переехала, а нового ее адреса он не знал.

Фотографии, однако, вышли удивительные. Баки изумленно их рассматривал. Эта женщина – Норма Джин, его жена? Хоть она вся извертелась от смущения на кровати, над которой нависал Баки со своим фотоаппаратом, и щелкал, щелкал, на нескольких снимках была бесстыдная и самоуверенная девушка с дразнящей улыбкой. Баки прекрасно знал, что в те минуты Норма Джин чувствовала себя несчастной, здесь, на некоторых снимках, казалось, что она просто упивается вниманием. «Выставляет свое тело напоказ, как дорогая шлюха».

Интереснее всего получились снимки «после». На одном из них Норма Джин лежала поперек кровати, рыжие локоны парика чувственно разметались по подушке, глаза сонные, полузакрытые. А рот приоткрыт, и между губами (Баки постарался накрасить их так, чтобы казались пухлыми и соблазнительными) виднеется кончик языка. Ну в точности клитор между срамными губами! Сквозь кружево лифчика видны набухшие соски, поднятая над животом рука смазана, словно она только что ласкала себя или собирается это сделать. Вообще-то, Баки понимал, что поза была случайной: просто он тогда оттолкнул Норму Джин на подушки и она как раз собиралась встать, – впрочем, какое это теперь имеет значение?

– Бож-же!..

Баки почувствовал неукротимое желание овладеть этой экзотичной красавицей, этой незнакомкой.

Он отобрал с полдюжины снимков Нормы Джин в самых сексуальных позах и с гордостью показывал их заводским дружкам. В оглушительном шуме и грохоте цеха пришлось повышать голос:

– Но только чтоб строго между нами! Чтоб больше никому, о’кей?

Мужчины кивали в знак согласия. О, это выражение на их лицах! Да, они были под впечатлением. На всех снимках Норма Джин была в красно-рыжем парике Риты Хейворт и черном кружевном белье.

– Так это что, и вправду твоя жена? Твоя жена? Твоя жена?.. Ну, Глейзер, ты везунчик!

Свистки и завистливый смех, как и предполагал Баки. Один лишь Боб Митчем не отреагировал на снимки. Вернее, отреагировал, но совсем не так, как ожидал Баки. Баки был просто потрясен, когда Боб, торопливо перебрав снимки, нахмурился и заметил:

– Только распоследний сукин сын будет показывать снимки, где его жена в таком виде! – И не успел Баки остановить Митчема, как тот порвал фотографии на мелкие кусочки.

И между ними непременно завязалась бы драка, не окажись поблизости прораба.

Баки нырнул за чью-то спину, весь дрожа от унижения и злости. Да этот Митчем просто завидует! Сам собирался в Голливуд, стать актером, а дальше конвейера в сборочном цеху дело не пошло. Ничего, негативы-то у меня остались, с тайным злорадством думал Баки. И Норма Джин – тоже.

9

Втайне от Нормы Джин он взял себе за правило заскакивать по дороге домой к родителям. И его еще не окрепший сердитый юношеский голос громко разносился по знакомой кухне.

– Ясное дело, я люблю Норму Джин! Ведь я на ней женился, разве нет? Но она такая беспомощная. Прямо как младенец, которого то и дело надо брать на руки и утешать, чтобы не плакал. Можно подумать, я – солнце, а она – цветочек, который просто не может жить без солнца, и это… – тут Баки запнулся, мучительно подбирая нужное слово, наморщил лоб, – это утомительно.

Миссис Глейзер нервничала, в голосе ее слышался упрек:

– Перестань, Баки! Норма Джин хорошая девушка, добрая христианка. Просто молодая!

– Черт, я и сам тоже молодой. Господи, да мне всего двадцать два. А ей нужен мужчина постарше, отец. – Баки гневно сверкнул глазами, родители смотрели озабоченно, как будто чувствовали себя виноватыми. – Она из меня все соки высосала. С ума меня сводит! – Тут он спохватился и умолк.

Он уже собирался сказать, что Норма Джин все время хочет заниматься любовью. Любит целоваться и обниматься на людях. Иногда Баки это нравилось, иногда нет. Странно то, что она, похоже, ничего не чувствует. Так, как должна чувствовать женщина.

Словно читая мысли сына, миссис Глейзер торопливо заметила – при этом лицо ее пошло пятнами:

– Ну конечно, Баки, конечно, ты любишь Норму Джин! Мы все любим Норму Джин, она нам как дочь. Заметь, дочь, а не невестка. О, и какая же чудесная была у вас свадьба! Казалось, то было совсем недавно, на прошлой неделе, и…

Тут Баки, кипя от возмущения, перебил мать:

– И еще она хочет обзавестись детишками. И это – в разгар войны! Идет Вторая мировая война, весь мир катится к чертовой матери, а моя женушка желает, видите ли, заиметь настоящую семью! Бож-же!

– Не богохульствуй, Баки, – слабым голосом заметила миссис Глейзер. – Ты же знаешь, как это меня огорчает.

На что Баки ответил:

– Это я теперь только и знаю, что огорчаться. Прихожу домой, а там Норма Джин. Сидит с таким видом, точно весь день скребла и драила дом, готовила ужин и только меня дожидалась. Чтобы я пришел домой. Как будто без меня она жить не может! Можно подумать, я Господь Бог какой или не знаю кто! – Он перестал расхаживать по комнате, он задыхался от возмущения. Миссис Глейзер положила на тарелку вишневый коблер, и Баки принялся жадно есть. Набив рот, добавил: – Но я не хочу быть Богом. Я всего лишь Баки Глейзер.

Молчавший до сей поры мистер Глейзер заметил рассудительно и строго:

– Вот что, сын. Ты будешь жить с этой девушкой. Ты венчался с ней в нашей церкви. «Пока смерть не разлучит нас». Ты что думаешь, брак – это что-то вроде карусели? Проехал пару кругов, а потом соскочил и шасть – играть с другими пацанами? Нет, не выйдет. Это на всю жизнь.

Не отвлекаясь от вишневого коблера, Баки жалобно застонал, словно раненое животное.

Может, для тебя и да, старик. Для твоего поколения. Но не для меня.

10

– Я должен ехать, милая.

Она словно не слышала. Треск автоматных очередей в кинохронике. Музыка, в той же кинохронике, «Поступь времени». Они были в кино. Они ходили в кино каждую пятницу. То было самое дешевое развлечение. И они шли пешком до центра города, держась за руки, точно влюбленные школьники. Бензин стал слишком дорог. К тому же поди его достань. Низкие, еле слышные раскаты за горами, словно гром гремит. Сухой ветер, опаляющий глаза и ноздри. Кому охота пускаться в столь долгий путь, да еще пешком, да еще в такую погоду! До центра, до мишен-хиллзского кинотеатра «Капитолий», было довольно далеко. Кажется, они смотрели тогда «Признания нацистского шпиона» – в главных ролях учтивый, обходительный Джордж Сандерс и Эдвард Джи Робинсон с тяжелым бульдожьим лицом. Влажные темные глаза Робинсона сверкали, выражая целую гамму чувств. Кто, как не Эдвард Джи Робинсон, мог столь убедительно передать гнев, ярость, обиду, страх, отчаяние и тщетность бытия? Разве что он был невелик ростом и вовсе не походил на классического героя-любовника.

Совсем не Темный Принц. Куда ему до мужчины, ради которого ты готова умереть!.. А может, они смотрели тем вечером «Войну в Северной Атлантике» с Хамфри Богартом? О, этот Богарт с мешками под глазами, вечной сигаретой между пальцами, дым которой затеняет суровое помятое лицо!.. Впрочем, он все равно был красавец, Хамфри Богарт. В военной форме, на большом экране, все мужчины были красавцы.

А может, в тот вечер они отправились смотреть «Войну на побережье» или «Детей Гитлера». Баки давно хотел посмотреть оба эти фильма. Или еще одну комедию с Эбботтом и Костелло, или Боба Хоупа в «Попавшем под призыв». Сама Норма Джин предпочитала мюзиклы: «Солдатский клуб», «Встреть меня в Сент-Луисе», «Все из любви к тебе». Но Баки скучал на мюзиклах, и Норме Джин приходилось признавать, что все они пустые и глупые, что там сплошные выдумки, как в фильме про страну Оз.

– Ведь в нормальной жизни люди не начинают петь ни с того ни с сего, – ворчал Баки. – И не начинают плясать ни с того ни с сего, особенно когда нет музыки.

Норма Джин не стала спорить с ним и доказывать, что музыка в кино есть всегда, даже в столь любимых Баки фильмах про войну, даже в «Поступи времени» есть музыка. Зачем расстраивать мужа, который и без того в последнее время сильно похудел. И был раздражителен, как молодой красивый пес, которого так и хотелось погладить, но было боязно.

Она знала, но не признавалась в том даже самой себе. Знала уже несколько месяцев. Еще до парика, черного кружевного белья, до щелчков камеры. Слышала, что бормочет себе под нос Баки, слышала его намеки. Каждый вечер во время ужина он слушал по радио военные сводки. Жадно читал «Лайф», «Колльерс», «Тайм», местные газеты – и это Баки, читавший медленно, с трудом, водя пальцем по строчкам и шевеля губами. Снимал старые карты-вырезки со стен и заменял их новыми. Переставлял разноцветные булавки. Занимался любовью как-то рассеянно и наспех. Едва успев начать, сразу же кончал. Ой, Малышка, извини, так уж получилось. Споки-ноки. Норма Джин держала его в объятиях, а он мгновенно проваливался в сон, как уходит на мягкое илистое дно озера брошенный в воду камень. Она знала, что он скоро уедет. Стране нужны были все новые мужчины, свежее пушечное мясо. В конце 1943-го война шла уже целую вечность. Зимой 1944-го ребята, которые должны были окончить школу в этом году, начали беспокоиться, что могут и не успеть, что война закончится раньше, чем их призовут. Норма Джин – правда, значительно реже, чем раньше, – возвращалась к старой своей мечте – стать медсестрой Красного Креста или летчицей.

Летчицей! Женщинам, умевшим пилотировать бомбардировщики, не разрешали на них летать. Женщин, погибших на войне, не разрешали хоронить с военными почестями – в отличие от мужчин.

Норма Джин понимала: мужчины должны иметь свои преимущества. И свои награды. Только потому, что они мужчины, рискуют жизнью как мужчины, и наградой для них служат женщины. Женщины, что сидят дома и дожидаются своих мужчин. Нельзя, чтобы мужчины и женщины сражались на войне бок о бок, нельзя, чтобы возникла новая разновидность женщин-мужчин. Женщина-мужчина – это урод, это противоестественно. Быть женщиной-мужчиной неприлично. Женщины-мужчины – это лесбиянки, «лизы». Да любому нормальному мужчине хочется просто удушить лизу или затрахать ее до смерти, до тех пор, пока мозги из ушей не полезут, а из дырки между ногами не потечет кровь. Норма Джин слышала, как Баки с дружками насмехался над лизами, которые были еще хуже педерастов, гомиков, «извороченцев». Было что-то в этих несчастных, жалких уродках, отчего нормальному здоровому мужчине хотелось наказать их по полной программе.

Баки, пожалуйста, не надо делать мне больно!

Баки перестал замечать череп Старины Хирохито, стоявший в гостиной, на радиоле. Зачастую Норме Джин казалось, что он и ее перестал замечать. Но Норма Джин всякий раз содрогалась, снимая шарфик с этого «сувенира». Я тебя не убивала, не отрубала тебе голову. Не нужно меня винить.

Иногда во сне она видела пустые глазницы черепа. Безобразную дыру вместо носа, ухмылку верхней челюсти. Запах сигаретного дыма, сердитый шум горячей воды, хлещущей из крана.

Ага, попалась, Малышка!

Сидя в одном из задних рядов мишен-хиллзского «Капитолия», Норма Джин сунула ладошку в большую, липкую от промасленного попкорна руку Баки. Словно они сидели не в кинотеатре, а в вагончике «американских горок» и в любой момент могли оказаться в опасности.

Как ни странно, став миссис Баки Глейзер, Норма Джин уже меньше любила кино. Во всех этих фильмах было столько… надежды. Ненастоящей, нереальной. Покупаешь билет, занимаешь место, открываешь глаза и видишь – что? Иногда во время фильма она отвлекалась и думала: завтра день большой стирки и что подать Баки на ужин? А в воскресенье надо бы затащить Баки в церковь, а то проспит все утро. Бесс Глейзер, правда в завуалированной форме, уже не раз выражала свое неудовольствие по поводу того, что «молодая пара» не посещает воскресных служб. Норма Джин догадывалась, что в этом свекровь винит ее. Как-то на днях Бесс Глейзер видела Норму Джин на улице – та катила коляску с маленькой Ириной – и сразу после этого позвонила ей и выразила крайнее удивление:

– Норма Джин, откуда у тебя время гулять с чужим ребенком? Надеюсь, тебе за это платят, больше сказать нечего.

В тот вечер гремела «Поступь времени». Марш звучал так громко и волнующе, что сердце билось ему в такт. Показывали кинохронику. Все по-настоящему. Баки сидел, выпрямившись, и не сводил глаз с экрана, смотрел новости с фронтов. Челюсти его перестали перемалывать попкорн. Норма Джин завороженно смотрела на экран. Она была в ужасе. В хронике появился храбрый и непобедимый «Уксусный Джо» Стилуэлл[36]. Грязный и небритый, он бормотал:

– Здорово они нас потрепали, черт бы их взял!

Музыка звучала все пронзительней. На экране вспыхивали подбитые самолеты. Небо с низкими серыми тучами, а под ними – чужая земля. Воздушные дуэли над Бирмой! Знаменитые «Крылатые тигры»![37] Каждый мальчишка, каждый мужчина в «Капитолии» мечтал стать «крылатым тигром»; каждая женщина и девушка готова была отдать свое сердце «крылатому тигру». «Тигры» разрисовали старые «Кертисы П-40», и те стали похожи на мультяшных акул. Они были настоящие сорвиголовы, герои войны. Не побоялись выставить свои самолеты против куда более скоростных и технически совершенных «зеро», на которых летали япошки.

В воздушной схватке над Рангуном «Тигры» сбили двадцать из семидесяти восьми японских истребителей – а сами не потеряли ни одного!

Зал взорвался аплодисментами. Кто-то засвистел. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Даже Баки украдкой тер глаза. Зенитные батареи поливали противника огнем, подбитые самолеты падали на землю, объятые дымом и пламенем. Поразительное зрелище, запретное знание – знание о чужой смерти. Смерть священна, это личное событие, но война перевернула все представления, в том числе и о смерти. Кинохроника все изменила. Ты не только наблюдал за чужой смертью со стороны, тебе представлялась возможность увидеть зрелище, коего не видели сами умирающие. Должно быть, именно так нас видит Бог. Если, конечно, смотрит.

Баки так крепко стиснул руку Нормы Джин, что та едва не поморщилась от боли. Тихо, настойчиво он произнес:

– Я должен идти, Малышка.

– Идти?.. Куда?

В туалет?

– В армию, на войну. Пока не поздно.

Норма Джин рассмеялась. Наверное, он просто шутит. Пылко поцеловала его. На свиданиях в кино они часто обнимались, просто чтобы узнать друг друга получше. «Крылатые тигры» исчезли с экрана; теперь там показывали солдатские свадьбы. Улыбающиеся солдаты – в увольнении, на военных базах и кораблях. Оглушительно гремел «Свадебный марш». Сколько свадеб! Сколько невест – всех возрастов. На экране с комичной быстротой сменялись пары. Церемонии церковные и гражданские. Свадьбы скромные и пышные. Сколько сияющих улыбок, сколько крепких объятий! Сколько страстных поцелуев. Сколько надежды. Публика в зале хихикала. Война – дело благородное, но любовь, брак, свадьба – смех, да и только.

Рука Нормы Джин скреблась, точно маленькая мышка, в паху у Баки. Удивленный, Баки пробормотал:

– Мм, детка, не сейчас. Эй.

Но тем не менее повернулся и крепко поцеловал ее в губы. Одолев притворное сопротивление, протолкнул язык глубоко ей в рот. И она, постанывая и не выпуская Баки из объятий, принялась сосать его язык. Тут Баки ухватил ее за правую грудь, сжал ее в левой ладони, словно футбольный мяч. Сиденья зашатались. Они дышали часто и шумно, как собаки. Сидевшая сзади женщина стукнула кулачком по спинке сиденья, прошептала:

– Эй вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.

Норма Джин в ярости обернулась к ней:

– Мы муж и жена. Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!

Баки расхохотался. В мгновение ока его тишайшая женушка превратилась в огнедышащий вулкан!

Позже он, однако, понял: Пожалуй, тем вечером все и началось.

11

– Но куда? Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?

Гарриет без всякого предупреждения исчезла из Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину, но бросила почти весь скудный скарб.

Норма Джин переполошилась: что ей теперь делать без своего ребенка?

Ей казалось (может, то был сон?), что она возила свою малышку к Глэдис и получила от Глэдис благословение. Теперь же малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.

Раз десять Норма Джин стучалась к ней в дверь. Но соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.

Похоже, никто не знал, куда отправилась эта подавленная женщина с дочкой. Точно не в Сакраменто к родителям и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала не попрощавшись, даже записки не оставила. Хотя заплатила свою часть квартплаты по март включительно. Она давно уже подумывала «исчезнуть». Говорила, что «вдовья жизнь не по ней».

И еще она была «больна». Всегда хотела сделать Ирине больно. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставить следов.

Норма Джин отпрянула, прищурилась:

– Нет. Это неправда. Я бы заметила. Зачем вы такое говорите? Мы с Гарриет дружили.

Странно было, что Гарриет уехала, не попрощавшись с Нормой Джин. Не дав ей попрощаться с Ириной. Она просто не могла так поступить. Только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.

– Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Матери с р-ребенком.

Норма Джин позвонила в мишен-хиллзский Департамент полиции, но от волнения так страшно заикалась, что пришлось повесить трубку. Она понимала, что проку от этого звонка будет немного, – ведь ясно, что Гарриет уехала по собственной воле. Гарриет была взрослой женщиной и родной матерью Ирины, и хотя Норма Джин любила Ирину сильнее, чем ее любила Гарриет, и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, было нечего, совершенно нечего.

Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Никто не узнает, где покоятся его кости. Может, японцы отрезали ему голову? Сосредоточившись изо всех сил, Норма Джин представляла себе далекую комнату – туманно, как во сне, – и видела, как Гарриет купает Ирину в кипятке, а Ирина кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин, и Норма Джин беспомощно мечется по длинному, полному пара коридору без дверей, пытается найти ту комнату и скрипит зубами от отчаяния и ярости.

Проснувшись, Норма Джин тащилась в тесную ванную. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. Ей было так страшно, что она забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожу щипало от горячей воды. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил бы мускулистыми руками, вытащил бы из воды и отнес в спальню, да вот только она так на меня смотрела, зрачки как у зверя, такие, что белков не видно, и я понял, что лучше ее не трогать.

12

– Теперь наше время – уже история.

Настал тот самый день, и Норма Джин была к нему почти готова.

Баки сказал, что сегодня утром записался в торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель он отплывает. Кажется, в Австралию. Японию скоро оккупируют, а там и войне конец. Он давно уже хотел поступить на службу, и она это знала.

Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив, потому что он счастлив. Счастливее не бывает. Вся их жизнь была сплошной медовый месяц, но ему хотелось большего.

Ты живешь в определенный отрезок истории. Если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Должен послужить своей стране.

Черт, Баки прекрасно понимал, как банально это звучит. Но в душе знал, что так оно и есть.

Он видел боль на лице Нормы Джин. Глаза ее наполнились слезами. Баки чувствовал себя до тошноты виноватым, но в то же время торжествовал. Ликовал! Дело сделано, он уезжает; он почти уже свободен! Не только от Нормы Джин, еще от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно стоящих над душой, от завода, где он застрял в машинном цеху, от кислой вони зала для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни бальзамировщиком! Кто угодно, только не я.

Норма Джин повела себя на удивление сдержанно. Лишь сказала грустно:

– Ох, Баки. Ох, Папочка, я все понимаю.

Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и оба вдруг расплакались. Раньше Баки Глейзер никогда не плакал! Даже когда в старшем классе сломал лодыжку на футбольном поле. Они опустились на колени на неровный линолеум кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.

Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, поглаживающие его член. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним и на лице ребенка было написано отвращение. Только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тяжело дыша, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом положила ему на ногу теплое бедро, прижалась животом и пахом, постанывая: Ох, Папочка! Ох, Папочка!

Она хотела ребенка, это ясно, и по спине Баки пробежали мурашки. Эта обнаженная, стонущая рядом с ним женщина была одержима одним лишь желанием, неприкрытым, неумолимым и безжалостным, – как сила, втягивающая его в глубины неизведанного, навстречу возможной смерти, в непроглядные воды того, что сам Баки называл «историей» – за неимением другого, более подходящего названия. Баки грубо оттолкнул Норму Джин, сказал, чтобы она оставила его в покое, что он в кои-то веки хочет нормально выспаться, ведь ему вставать в шесть утра. Норма Джин, похоже, не слышала. Вцепилась в него, покрывала его бешеными поцелуями; и он снова отпихнул ее, как впавшее в охоту животное, обнаженное животное в охоте. Член, стоявший во время сна, теперь обмяк; Баки прикрыл пах, свесил ноги с кровати и включил свет: 4:40 утра. Он снова выругался в адрес Нормы Джин, а та в свете лампы лежала скрючившись, одна грудь вывалилась из ночнушки, лицо красное, зрачки расширенные, и тут ему вспомнилась та, другая ночь, и он подумал: По ночам она сама не своя. Словно не она, а близнец, которого мне не положено видеть. Она и сама себя такой не видит, ничего о себе такой не знает.

Баки так и трясло, однако он все же умудрился взять себя в руки и почти что рассудительным тоном сказал:

– Черт побери, Норма Джин! Ведь мы вчера все обсудили. Я в деле. Я уезжаю.

Норма Джин крикнула:

– Нет, Папочка! Не бросай меня! Я умру, если ты меня бросишь!

– Не умрешь ты раньше положенного срока, – сказал Баки и отер потное лицо простыней. – Ложись, успокойся, и все будет о’кей.

Но Норма Джин не слышала. Снова со стоном вцепилась в него, прижалась грудью к его потной груди. Баки передернуло от отвращения. Ему никогда не нравились слишком сексуальные, агрессивные женщины; он ни за что не женился бы на такой. Он думал, что берет в жены милую, застенчивую девственницу – и вот нате вам пожалуйста! Норма Джин пыталась оседлать его, терлась о него бедрами, не слышала его или просто не желала слышать, извивалась, дрожащая и напряженная. И Баки стало совсем уж тошно, и он заорал ей прямо в лицо:

– Да прекрати ты! Перестань! Корова больная, смотреть противно!

Норма Джин соскочила с кровати и бросилась на кухню. Он слышал, как она мечется там в темноте и судорожно всхлипывает. Господи ты боже! Ему ничего не оставалось, как пойти за ней, включить свет, и тут он увидел, что она стоит и сжимает в руках нож, как сумасшедшая девчонка из мелодрамы. Хотя нет, в кино он таких ни разу не видел, чтобы полосовали себя ножом по запястью, таких в кино не показывают.

Тут Баки окончательно проснулся, бросился к ней, выхватил из пальцев нож:

– Норма Джин! Бож-же!

Да она, оказывается, всерьез – успела резануть ножом по руке, и теперь по ней текла кровь, опоясывала запястье ярко-красным браслетом. И Баки стоял как оглушенный, все это запомнится ему как самое страшное потрясение в жизни на гражданке, жизни заурядного американского парня, доселе вполне невинной и, казалось, незыблемой.

Баки остановил кровь кухонным полотенцем. Отвел Норму Джин в ванную, нежно промыл неглубокие жгучие раны, удивляясь, как человек, привыкший иметь дело с мертвецами, из которых уже не текла кровь, сколько их ни режь, ни коли. Он успокаивал Норму Джин, как успокаивают расстроенного ребенка, и Норма Джин продолжала плакать, но уже тише, перебесившись. Прижалась к нему и бормотала:

– Ох, Папочка, Папочка!.. Я так тебя люблю, Папочка, прости меня, я больше не буду плохо себя вести. Это не повторится, Папочка, обещаю. Ты любишь меня, Папочка, ну скажи, любишь?

И Баки целовал ее и бормотал в ответ:

– Ну конечно люблю, Малышка, ты же знаешь, что люблю. Ведь я на тебе женился!

Он смазал порезы йодом, перебинтовал запястье, нежно отвел ее, уже покорную, в спальню и уложил в постель со смятыми простынями и перевернутыми подушками. Держал ее в объятиях, тихонько покачивал, поглаживал, утешал – до тех пор, пока Норма Джин не погрузилась в сон, убаюкав себя собственными всхлипываниями, словно ребенок.

Сам же Баки еще долго лежал без сна, с открытыми глазами. Нервы были напряжены до предела, он чувствовал себя совершенно разбитым и одновременно испытывал странную, страшноватую приподнятость духа, пока часы не показали шесть и настало время от нее ускользнуть. Она спала, приоткрыв рот и тяжело дыша, словно не спала, а была без сознания. С каким же облегчением Баки пошел в душ, смыл с себя запах ее липкого тела! Умылся, побрился и отправился в неверном свете прохладного раннего утра на сборный пункт торгового флота на Санта-Каталину, доложил о прибытии и попал наконец в мир настоящих мужчин, таких же как он. Так начался второй день.

13

– Баки, дорогой, до свидания!

В конце апреля, теплым благоухающим днем, Глейзеры и Норма Джин провожали Баки в Австралию, куда он отплывал на грузовом судне под названием «Либерти». Условия контракта Баки были обговорены четко, и тем не менее никто точно не знал, когда ему дадут увольнение и он вернется в Штаты. Самое раннее – через восемь месяцев. Поговаривали об оккупации Японии. Теперь Норма Джин гордо выставит у себя в окне голубую звезду, как делали матери и жены ушедших на войну мужчин. Она улыбалась, она держалась очень храбро. Она была «очень милая, очень красивая» в синей хлопковой английской блузке, в белых лодочках на высоком каблуке, с белой гарденией в кудрявых волосах. Баки то и дело обнимал жену, и слезы катились по его щекам, и он с наслаждением вдыхал сладкий аромат цветка, тот, что будет вспоминать на судне, полном других мужчин, словно аромат самой Нормы Джин.

Все, что происходит с нами, – это история. Тут некого винить.

Но больше всех переживала в то утро не Норма Джин, а миссис Глейзер. Она рыдала, сморкалась и ныла – еще в машине, по дороге из Мишен-Хиллз до причала, откуда уходил катер на Санта-Каталину. За рулем был мистер Глейзер; Норма Джин тихонько сидела на заднем сиденье, между старшим братом Баки Джо и его старшей сестрой Лорейн. Слова Глейзеров роились у нее в голове, словно мошкара. Норма Джин сидела молча, со слабой улыбкой, ей было не обязательно слушать болтовню Глейзеров и подавать голос. Славная девушка, но тупая, как кукла. Если б не внешность, ее никто бы не замечал.

Норма Джин сидела и думала, что в нормальной семье редко бывает тишина, такая, что была у них с Глэдис. Она спокойно думала, что у нее, по сути, никогда не было настоящей семьи, и сейчас выяснялось, что и Глейзерам она тоже чужая – и это несмотря на их притворную вежливость и ее старания быть вежливой в ответ. В лицо Глейзеры всегда хвалили ее, называли «сильной», «зрелой», говорили, что она «стала Баки хорошей женой». Наверное, от Баки узнали они о ее недавних нервных срывах, которые сам он грубо называл бабскими припадками. Но при ближайшем рассмотрении Глейзеры вынуждены были благоприятно отзываться о Норме Джин. Эта девушка быстро выросла! И она, и Баки тоже.

Они приехали попрощаться с Баки Глейзером. Он предстал перед ними в матросской форме, стриженный почти наголо, отчего его мальчишеское лицо казалось изможденным. Глаза сверкали от возбуждения и страха. На щеке был порез от бритвы. В тренировочном лагере Баки пробыл совсем недолго, но уже изменился, стал старше. Он обнял рыдающую мать, потом – сестер, отца и брата, но дольше всех обнимал Норму Джин. И лихорадочно бормотал:

– Я люблю тебя, Малышка! Прошу, Малышка, пиши мне каждый день, хорошо? О, как же я буду по тебе скучать! – А потом, совсем уже тихо, жарко прошептал ей на ухо: – Большая Штуковина будет очень скучать по Маленькой Штучке, это уж точно!

Норма Джин издала странный звук, как будто хихикнула. Что, если это слышали все остальные?

А Баки уже говорил, что, когда закончится война и он вернется домой, они обязательно заведут ребенка. «Или детей, сколько пожелаешь, Норма Джин! Тебе решать. Тут ты у нас главная». А потом принялся осыпать ее поцелуями – звучными, слюнявыми и жадными, как целуются мальчишки. Глейзеры отошли в сторонку, давая возможность парочке побыть наедине. Но тем благоухающим апрельским днем на причале на Санта-Каталине вряд ли можно было найти уединение, ибо грузовое судно «Либерти» готовилось отплыть в Австралию в составе конвоя грузовых судов. Норма Джин думала: до чего же повезло, что торговый флот не входит, вопреки представлениям многих, в Вооруженные силы США. «Либерти» не являлся военным кораблем, на его борту не было бомбардировщиков, а у ее Баки – оружия. Баки не пошлют «в бой», «в самое пекло». С ним не случится того, что произошло с мужем Гарриет и многими другими мужьями. Она, похоже, была не в курсе, что на торговые суда часто нападают из-под воды и с воздуха. Любому, кто спросит, она будет отвечать так: «Мой муж не вооружен. Торговые суда перевозят только грузы».

На обратном пути миссис Глейзер сидела на заднем сиденье, рядом с Лорейн и Нормой Джин. Сняв шляпу и перчатки, она сжимала в своей руке ледяные пальцы Нормы Джин, понимая, что невестка пребывает в полной прострации. Плакать миссис Глейзер перестала, но голос ее звучал хрипло – от избытка чувств:

– Можешь переехать к нам, дорогая. Ты нам как дочь.