Читать книгу Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны - Джульет Греймс - Страница 5

Третья смерть Стеллы Фортуны совпала с окончанием ею курса наук в сельской школе. Случилось все 16 августа 1929 года. Стелле было девять с половиной лет.

Сама по себе сельская школа не являлась опасным местом – хотя бы потому, что дети проводили там минимум времени. В годы правления Муссолини обязательное образование включало три класса, в деревнях же вроде Иеволи и по столько не учились, ибо с младых ногтей работали.

Школьное здание, выстроенное из дерева и камня, располагалось на церковных задворках. Потолок был сводчатый, высотой в двенадцать футов; окна – вытянутые, чтобы пропускать максимум света. Заодно со светом они пропускали и максимум холодного воздуха, так что зимой нахождение в классе грозило серьезной простудой. Поэтому с Рождественского поста и до Пасхи занятия не велись. Не велись они и весь август, когда католический мир ликует по случаю Вознесения Пресвятой Марии на Небеса, и весь сентябрь, когда устраивают праздник в честь Божией Матери – Радости Всех Скорбящих (она является покровительницей Иеволи); вдобавок это время сбора оливок.

В те короткие периоды, когда школа функционировала, преподавали в ней две учительницы. Maestra Джузеппина обучала мальчиков, maestra Фиорелла – девочек. Первая из маэстр окончила колледж в Никастро и вышла замуж за выпускника университета, с которым познакомилась перед самой войной. Супруги занимали квартирку при школе – муж писал книги по истории, жена наставляла юных сынов Иеволи.

С маэстрой Фиореллой дела обстояли несколько иначе. Будучи круглой сиротой и в свои двадцать три года считаясь, по деревенским понятиям, старой девой, маэстра Фиорелла жила одна. Кумушки ее жалели. Перспектив сочетаться браком у маэстры не было от слова «совсем» – война и несколько волн эмиграции слишком многих девушек оставили без потенциальных женихов, а молодых женщин сделали вдовами – обычными или соломенными. Фиорелла вдобавок и не годилась для замужества – ни стряпать, ни дом содержать не умела. То одна, то другая соседка, забежавшая к ней во время сиесты, неизменно отмечала слой копоти на стенах, а иногда и украдкой протирала загвазданную столешницу. Фиорелла часто хворала, следствием чего были скверный цвет лица и вечно запертая девичья половина школьного здания. Спокойная и терпеливая с детьми, Фиорелла не блистала умом. Как она получила должность школьной учительницы? Очень просто – деревня поняла, что для других дел Фиорелла не годится, а надо же ей, сироте одинокой, чем-то кормиться.

Уроки на девичьей половине обычно проходили так: маэстра Фиорелла вслух читала хрестоматию, пропуская незнакомые слова. Чтение имело усыпляющий эффект – во-первых, из-за невыразительного голоса маэстры, во-вторых, потому, что хрестоматия была написана на итальянском языке, имеющем мало общего с калабрийским диалектом, на котором девочки общались дома. С учетом же всех пропущенных маэстрой слов каждый пассаж и вовсе лишался смысла. Грифельная доска наличествовала всего одна, и та с трещиной. Послушав невразумительное чтение маэстры Фиореллы, девочки, потрудившиеся явиться в школу (что, говоря по совести, служило показателем истинной тяги к знаниям, ведь каждый день ученица рисковала не обнаружить в классе учительницу); девочки, говорю я, по очереди упражнялись на доске в написании букв. Поскольку сама маэстра была не в ладах с цифрами, арифметику и геометрию девочкам не преподавали. А жаль – Стелла, быстро считавшая в уме, могла бы тут отличиться.

В школу она пошла в 1927 году, после Пасхи, семи лет. Раньше Ассунта не пускала – хотела, чтобы Стелла дождалась, пока подрастет Четтина. Сестры сидели за одной партой, а когда маэстра ловила их на болтовне во время урока – стояли рядышком в углу, коленками на гравии. Стелле нравилось и учиться, и превосходить других девочек, вызывая зависть. Увы, уроки были скучны до сонной одури, и Стелла с Четтиной частенько только притворялись, что идут в школу. Поутру они надевали платья получше, целовали маму и покидали дом – но сворачивали в чужой сад, где объедались вишнями, или же у замшелой цистерны с водой ловили ящериц, и бугристостью, и оттенком кожи напоминавших бергамот. Ящерицы жили меж камней и то и дело высовывались, жаждая солнца, – тут-то девочки их и хватали.

В дни редких совпадений, когда сестры Фортуна все-таки выбирали школу и в ней же оказывалась маэстра, занятия длились с девяти утра до полудня. В сезон сбора каштанов и клубники девочек выводили из класса раньше, однако по домам не отпускали, нет – маэстра Фиорелла гнала своих учениц в поле или в рощу искать плоды, не замеченные взрослыми поденщиками. Этот «второй подбор» отправлялся в кухню маэстры, а дети не получали ничего, кроме запрета говорить родителям, как проходят занятия. Разумеется, родители были в курсе – шила-то в мешке не утаишь, девочек, строем покидающих церковный двор, сразу заметишь. Но никаких мер родители не принимали, ограничиваясь пересудами о маэстре Фиорелле. Потому что как к ней подступиться, как начать разговор о краже детского труда? У кого язык повернется? То-то же.

Маэстра Джузеппина, учившая мальчиков, истово исповедовала фашизм. Входя в класс ежедневно без пяти девять, она ожидала, что мальчики уже выстроились в затылок и приготовились изобразить фашистское приветствие в ее адрес и в адрес дуче, чьим портретом была украшена стена. Что ж, по крайней мере, маэстра Джузеппина честно учила мальчиков грамоте.

А девочкам и без грамоты было чем заняться – стряпней, например, или прополкой в огороде. Девочки нянчили младших братьев и сестер, прибирали, мыли посуду. Прибавьте к этим обязанностям рукоделие – ткачество, штопку и латание дыр. И приданое нужно шить – постельное белье, скатерти, сорочки, чтоб надолго хватило. Девочка бралась за приданое лет в девять-десять. Тогда же ее привлекали к общему для всей деревни делу – разведению шелкопряда. Весь июль месяц, пока шелковичный червь набирает массу и в несколько приемов окукливается, за ним, за червем, круглосуточно нужен пригляд.

Однако все перечисленные умения ни в грош не ставились, если не подкреплялись духовным воспитанием, ибо важнее прочего для девочки вырасти доброй католичкой, из которой получится смирная жена и добродетельная мать. Стелла с Четтиной начали учить катехизис сразу после Пасхи 1928 года, когда Стелле было восемь (она малость припозднилась), а Четтине – шесть (она чуточку не доросла).

Детей собирали по воскресеньям в ризнице. Учила их синьора Джованнина, владелица персикового сада, женщина, считавшая себя ответственной за детские бессмертные души, а потому неустанно вколачивавшая в сказанные души страх перед Господом.

Катехизис давался Стелле с легкостью. Молитвы и стихи из Библии она запоминала так же быстро, как и простые крестьянские песни. Четтине приходилось труднее, ее уделом стала бесконечная зубрежка. Если Стелла пыталась подсказывать сестре, синьора Джованнина кричала на Четтину, вгоняя бедняжку в ступор и заставляя забыть даже то, что успело задержаться у нее в головенке. Стелла очень переживала. Она жалела Четтину, а помочь не могла, ибо помощь означала для сестры дополнительные страдания.

Материнское наставление – заботься, мол, о Четтине, она маленькая, она слабенькая, она глупышка, не то что ты – глубоко запало Стелле в душу. Теперь, когда девочки подросли, все еще не было понятно, действительно ли Четтина уродилась туповатой или просто никак не угонится за старшей сестрой – пыхтит, старается, а толку чуть.

У обеих девочек уже формировались характеры – ведь с душой происходит то же самое, что с телом, которое к определенному времени утрачивает младенческую пухлость, приобретая свой особый, неповторимый силуэт. Стелла отлично понимала, что́ болтают в Иеволи о ней, а что́ – о младшей сестре. Четтина, по мнению деревенских кумушек, была хорошей девочкой – послушной и работящей, жаль только, чересчур доверчивой. О Стелле отзывались с совершенно другими интонациями, и качества называли не антонимичные Четтининым, а брали их будто с другой параллели. Стелла заслужила эпитеты «красивая», «умная» и «палец в рот не клади». Кроме того, ее считали расчетливой, упрямой и норовистой. «Не упомним в Иеволи девчонок с этаким-то норовом», – божились старухи. Это очень льстило Стелле. Говорят, она упрямая – она только рада. Здорово быть упрямой, стержень иметь. Неспроста ведь она выжила после двух таких серьезных происшествий, дважды смерть обдурила. Стелла гордилась своей стойкостью и воображала себя сильнее всех, выносливее всех, тверже всех.

Пусть Четтину нахваливали вслух – она, мол, лучшая из сестер; про себя уж Стелла-то знала, каждый восхищался далеко не Четтиной! Что интересного в послушных девочках? Ничего! Это Стелле и в девять лет было ясно. Она любила сестру, очень любила – но не потому ли, что Четтина столь выгодно оттеняла ее самое?

На Пасху 1929-го Стелла приняла свое первое причастие. Кончеттина была к этому таинству не готова, ей требовался еще минимум год катехизации. Словами не описать, как переживала девочка. Снова она остается в стороне! Снова зубрить катехизис, ничегошеньки в нем не понимая, и притом без Стеллы – грядущее таинство освободит старшую сестру от ненавистных занятий. И ведь причастие не из тех церемоний, в которых можно участвовать, а можно и не участвовать. От причастия зависит вход Четтины в Царство Божие. Искать этот вход ей придется одной – вот в чем кошмар.

Услыхав новость о причастии, Четтина весь день прорыдала. Даже вечером, в постели, под боком у Стеллы, она продолжала всхлипывать.

– Не волнуйся, Козявочка, – утешала Стелла, елозя ногами под тощим одеялом, тщась согреться. – Ты будешь не одна. Вон, Мариэтта с Винченциной тоже в этом году не попадают.

Четтина засопела в подушку. «Небось всю обсопливила», – подумала Стелла.

– А как же белое платье? – пролепетала Четтина, когда прошел очередной приступ рыданий. – У тебя, значит, платье будет, а у меня – нет? А цветы? Я тоже хочу нести большой пучок цветов!

– Не пучок, а букет, – поправила Стелла.

– Я и говорю. Мне хочется войти в церковь в белом платье и с цветами и принять причастие, как ты.

– Ну и примешь. Через год, со своими ровесницами. Подумай, Четтина, – если я запоздаю, я буду самой старшей. Куда это годится?

Четтина снова зарыдала.

– А если меня опять не возьмут? Я же к учению неспособная, мне этот ка-ка-кахити-зизис никогда не одолеть!

– Вот еще! – фыркнула Стелла (у матери интонацию слизнула). – Возьмут, никуда не денутся. Ты слыхала, чтобы хоть одну девочку не причастили? А что до способностей, так ты, Козявочка, поумнее многих будешь.

Четтина между тем думала: «Если бы меня в этом году причащали, мама сшила бы мне белое платье. Отдельное. На будущий год придется принимать причастие в Стеллином платье. В надеванном. Которое все помнят. И так всегда. Потому что я – младшая».

«Chi tutto vo’, tutto perdi», – твердила дочерям Ассунта. Любимая поговорка из ее впечатляющего арсенала. «Кто хочет всего и сразу, тот все и потеряет». Главным Ассунтиным врагом оставалась invidia; Ассунта из кожи вон лезла, чтобы отучить дочерей завидовать, особенно друг дружке.

Стелла получила белое платье, а Четтина – нет.

– Смотри-ка, что я для тебя припасла! – вкрадчиво заговорила Ассунта, склонившись над Четтиной. В ее ладони лежал лимон – самого наикислейшего сорта, с толстенной бугристой кожурой. Другие сорта, более нежные, в горах не росли. – Это для моей дорогой Козявочки. Лимон можно не просто съесть – из него, дай срок, вырастет целое дерево!

Ассунта знала, как утешить младшую дочь. Четтина обожала все растения без разбору; она сразу загорелась вырастить лимонное дерево. Пускай Стелла красуется в белом платье – у Четтины будет нечто живое и вечное. При известном старании, разумеется.

Косточку посадили, и к лету она проросла. Зеленый прутик привел Четтину в восхищение. Вместе с матерью она переместила будущее дерево из горшочка в сад. Участок для лимона Ассунта наметила заранее – прямо под стеной, чтобы, пробуждаясь, Четтина сразу видела свое деревце (конечно, если ставни распахнуты).

После первого причастия Стелла вместе с матерью приблизилась к падре за облаткой, Четтине же пришлось ждать на скамье, караулить, держать за помочи шалуна Джузеппе, который так и рвался прочь. Каждый четверг теперь Стелла и Ассунта ходили на исповедь – словно секрет у них завелся. Секрет от Четтины.

Именно на исповеди, в последнее воскресенье июля, отец Джакомо и заговорил с Ассунтой о ежегодном шествии девочек. Стелла поневоле все слышала: перебирая четки, она ждала мать в нефе – чистая, ибо отец Джакомо только что отпустил ей все прегрешения, вольные и невольные.

– Я бы хотел включить Маристеллу в процессию, – произнес отец Джакомо. – Вы ее отпустите?

– Разумеется! – поспешно отвечала Ассунта.

Материнская гордость жаркой волной прихлынула к сердцу, слезы брызнули из глаз. Накануне Вознесения Богородицы, вечером, тринадцать девочек в возрасте от девяти до двенадцати лет совершат паломничество – спустятся в долину и оливковой рощей пройдут к усыпальнице Девы Диподийской, каковую усыпальницу в 314 году новой эры построил император Константин. Юные дщери Иеволи – Verginelle – преклонят колени и при свечах будут молиться до рассвета, ибо Мадонна особенно внимательна к мольбам невинных. Взрослые иеволийцы и жители прочих горных селений сядут на деревянные скамьи, чтобы ночь напролет повторять за девочками «Славься» и «Аминь». С зарей все тронутся в обратный путь, и каждая хозяйка, едва ступив на порог своего дома стертыми до крови ногами, умиленная, с головокружением и легкой дурнотой после бессонной ночи, примется стряпать, ибо праздник начинается в полдень и надобно непременно поспеть с угощением.

Шествие накануне Вознесения Богородицы было особенно дорого Ассунтиному сердцу. Во-первых, оно почти совпадало с ее днем рождения; как читатель помнит, даже имя Ассунта получила в честь великого праздника. Каждый год она спускалась в долину вместе с толпами верующих и вновь поднималась в гору; пропустила только один раз, когда была на седьмом месяце беременна Кончеттиной и страдала от тошноты. В одиннадцать лет Ассунту саму выбрали участвовать в процессии. Воспоминания она хранила, как драгоценнейшее из сокровищ. В те ночные часы юная Ассунта чувствовала себя ангелом, сущим ангелом. Теперь Ассунта вообразила свою старшенькую в веночке из белых цветов. Без сомнения, этот же образ стоял перед мысленным взором отца Джакомо.

В тот день ужинали вместе с тетей Розиной и бабушкой Марией. Ассунта объявила, что Стеллу выбрали для участия в процессии. Стелла, плутовка, дождалась, пока тетя и бабушка вдоволь наквохчутся, и выдала:

– Нет, я не пойду.

– Стелла! – ахнула Ассунта.

– Не пойду, – продолжала Стелла, – без Четтины. – Она обняла сестренку, успев отметить, что при известии в ее глазах вспыхнул темный огонь. – Пусть Четтина тоже будет среди Verginelle. Пожалуйста, мама, попроси отца Джакомо.

Ассунта попыталась рассмеяться.

– Четтина еще совсем малышка. Ее непременно выберут, только попозже, годика через два-три. Вот увидишь.

– Нет, мама. Мы – сестры. Мы должны быть вместе.

С той самой секунды, как прозвучало предложение отца Джакомо, Стеллин мозг вел усиленную работу. Стелла ужасно гордилась своим планом. Теперь она – истинная мученица, образчик самоотречения. Это куда почетнее, нежели просто шествовать в рядах благочестивых отроковиц. Стеллу сочтут героиней, а пожалуй, и святой.

Ассунта смутилась. Нет ли в этом тщеславия? Как просить отца Джакомо за младшую дочь? Не оскорбится ли Пресвятая Дева? Однако сколь умилительно поведение Стеллы, сколь похвальна ее забота о сестре! Уж Ассунта извернется, умаслит святого отца подарочком. Правда, у нее ни гроша – Антонио шестой год не шлет ни денег, ни вестей. Но может, отец Джакомо удовольствуется курочкой?

Стелла же мысленно выдохнула. Мать ее не раскусила, не поняла, сколь коварен ее план. Раз вышло с матерью, остальных убедить в благости намерений не составит труда.

14 августа 1929 года к усыпальнице Девы Диподийской шествовали не тринадцать, а четырнадцать девочек. На каждой было белое платье, каждую украшал веночек из белых бумажных цветов. Одна Verginellа явно не доросла до церемонии – ей не сравнялось и восьми лет. Посреди молитвенного бдения малышка уснула и до рассвета посапывала, уткнувшись в подол старшей сестры. В ту ночь буквально на всех снизошла какая-то особенная святость.

Однако Мадонна – не деревенские кумушки, Ее не проведешь. Иначе откуда это совпадение – третья Стеллина недо-смерть, произошедшая назавтра после Вознесения Богородицы?

Август, как обычно, выдался удушающе-знойным. Дети заполнили церковный дворик. Стелла и Четтина перекусили и, не дождавшись своего любимого угольно-черного бродячего кота, затеяли чехарду с Джульеттой – девочкой туповатой, тщедушной и востроносенькой, как птичка. Джульетта, старше Стеллы на пять лет, ростом ее не превосходила. Отца у нее вовсе не было. Однако Стелла не пренебрегала компанией шустрой и юркой Джульетты. Стелле нравилось бегать с ней наперегонки.

Чехарда недолго занимала Стеллу. Скоро ей прискучили прыжки, да и жарища не располагала к физической активности. Девочка вышла из игры и стала в тенечке, сцепив руки на своем изуродованном животе.

– Стелла, твоя очередь! – крикнула Четтина. – Ты чего? Тебе плохо, да?

– Охота вам прыгать в такую жару! – фыркнула Стелла. Платье на ней пропиталось по́том; вдобавок где-то совсем близко стряпали на открытом огне – запах дыма дразнил, раздражал. – Пойдемте лучше в школу. Там прохладнее.

Вообще-то по случаю каникул школа была закрыта. В смысле, занятия не велись. Но каждый знал: задняя дверь не запирается – засов давным-давно сломался. Если посильнее толкнуть нижнюю половину двери, она распахнется и можно проникнуть внутрь. Главное – пригнуться, не то лоб расшибешь о верхнюю половину двери, каковая забухла намертво. Игры в пустой школе были под запретом. Старшие ребята собирались в классе компанией и делали дурное. Младшим, и особенно девочкам, следовало их остерегаться. Но кто и когда слушался дальновидных матерей? Высокий школьный потолок гарантировал прохладу даже в августе, и дети обыкновенно играли в школе, покуда их не выгоняла маэстра Джузеппина.

Четтина, вечная паинька, испугалась Стеллиного предложения.

– Не надо ходить в школу, Стелла. Мама заругает.

– Не заругает, потому что не узнает.

Стелла уже представляла, как вытянется на каменном полу в запретном классе для мальчиков, какая там будет блаженная прохлада.

Четтина, подавив недовольство, последовала за Стеллой – да и куда ей было деваться? Стелла налегла на нижнюю половину двери. Образовалась щель. Джульетта наконец-то сообразила, что сестры Фортуна больше не хотят прыгать, и проскользнула за ними в школу. Хихикая, девочки совместными усилиями заперлись на щеколду – изнутри она была целехонька. Ух, до чего приятно каменный пол холодил их грязные босые пятки, какая таинственная тишина царила под сводами, в полумраке!

На мальчиковой половине они провели около часа. Казалось, там полно секретов, которые только и ждут, чтобы открыться девочкам. Утомившись, Стелла, Четтина и Джульетта легли на каменный пол. Как Стелла и мечтала, камни с охотой забирали жар их тел. Убаюканные прохладой и полумраком, мало-помалу девочки заснули.

Стелла пробудилась, а точнее очнулась, от леденящего холода. По рукам бегали мурашки. Четтина продолжала спать, Джульетта бодрствовала – тоненько тянула деревенский мотивчик. Судя по густым теням, солнце садилось за оливковой рощей. Стеллины глаза, одурманенные дневным сном, постепенно различали все больше деталей. Например, здоровенное пятно на стене – почему оно выглядит таким зловещим даже в праздничном, лимонном предзакатном свете? Волоски на руках и ногах встали дыбом, но Стелла еще не знала, чего ей бояться. Пятно слегка сместилось. Ясно – паук. Здоровенный жирный паучище с длинными мохнатыми лапами – такие твари водятся в дровяных сараях.

Стелла терпеть не могла пауков. Она вскочила на ноги и пихнула Четтину под ребро, даром что сестра уже и так проснулась от Стеллиного визга.

– Подумаешь, паук, – протянула Джульетта. Однако тоже поднялась. Хватит на сегодня приключений. Пора на выход.

Девочки почти выбежали из класса, припустили по коридору. Щеколду Стелла искала ощупью – было уже совсем темно.

Нашла, отодвинула. Потянула дверь на себя. Никакого результата. Жуть взяла Стеллу. В животе противно заныло, меж лопаток выступил холодный пот. Поднатужившись, девочка дернула за дверную ручку. Что такое? Всегда ведь легко открывалась! Почему сейчас не поддается? Подобно вспышке, перед Стеллой мелькнуло видение: призрачная рука держит дверь снаружи. Могильный холод проник сквозь древесину, сковал Стеллу. Потрясенная, она разжала хватку и уставилась на свои занемевшие руки. Чушь и бред! Ей примерещилось. Рука – ее собственная. Это полумрак с ней шутки шутит.

– Что, не открывается? – пискнула Четтина.

Ее, козявочку, и видно не было в темноте. Одни только глаза горели – зато каким укором!

– Ерунда, – бросила Стелла. Да что с ней такое, куда силы подевались? – Щеколду заклинило.

Она снова дернула, и дверь поддалась. Силой инерции Стеллу отбросило назад. И все бы ладно, да Стелла запнулась о Четтинины ноги и вместо того, чтобы упасть навзничь на расстоянии от двери, рухнула, взмахнув руками, – будто нырнула.

Казалось бы, просто удар по голове, с кем не бывает. Однако именно в этот, третий раз Стелла была ближе всего к смерти, ибо никто не представлял, как вернуть ее в мир живых.

Школьную дверь во время о́но сделали из дуба, Стелла же оказалась аккурат такого роста, чтобы, вылетая в проем, образованный распахнутой нижней половиной двери, удариться об угол половины верхней. Удар пришелся по виску. Девочка рухнула на каменные плиты, дополнительно проехавшись по ним нижней челюстью.

Вопли Четтины и Джульетты донеслись до сестры Летиции, которая как раз была в церкви. Кровь, залившая все и вся (так всегда бывает при черепно-мозговых травмах), ужаснула, однако не лишила самообладания добрую сестру. Живо сняв передник, Летиция закутала им Стеллину голову, подхватила девочку на руки и понесла к Ассунте. Стелла была без сознания. На нее побрызгали водой – не помогло. Тело казалось тряпичным. Четтина билась в истерике, Ассунта рвала на себе волосы. Бежать в Феролето пришлось восьмидесятилетней сестре Летиции.

Доктор явился с чемоданчиком и уже привычно – как старый чулок – заштопал Стеллу Фортуну. Рассечение было длинное, а кожа на черепе слишком тонкая – попробуй соедини края, подтяни один к другому! Хоть доктор и накладывал швы с максимальной деликатностью, шрам, серебристый, как полумесяц, навсегда остался украшать собою Стеллину голову. В этом месте даже волосы потом не росли.

Стелла лежала без чувств. На сей раз вся деревня сходилась во мнении, что происшествие – из разряда сверхъестественных. Сознание не возвращалось к девочке целых четверо суток. На вторые сутки тетя Розина пошла в Феролето спрашивать доктора, что значит такой долгий обморок. Доктор сначала не поверил, а затем сказал, что девочка, вероятнее всего, просто отдыхает. Реакция организма. Это к лучшему. Не надо ее тормошить. На третьи сутки, вновь увидев у своего кабинета Розину, доктор заинтересовался и сам отправился в Иеволи, где не сумел скрыть эмоций от измученной матери. По его лицу, серому, как ливерная колбаса, Ассунте все стало понятно. Не зря она волосы на себе рвала. Ее Стелла умирает.

Что делать, доктор не знал. В его практике подобных случаев не было. Он попробовал несколько верных средств для возвращения сознания. Ни одно не сработало.

Самой Стелле четырехдневное беспамятство показалось единым мигом. Она очнулась от дикого голода. Резко села на кровати, ощутила сосущую боль в животе, головокружение и тошноту – последствия обезвоживания, голодания и сотрясения мозга.

– Помидор хочу, – прохрипела девочка. Стены, столешница, квадрат распахнутой двери – все в предзакатном свете было медово-желтым. Стелла зажмурилась от рези в глазах, заморгала. Мама, младшая сестра и тетя Розина уставились на нее с неописуемым изумлением. – Помидор, – повторила Стелла.

Первой опомнилась тетя.

– Стелла хочет помидор!

Подтолкнула Четтину: дескать, слыхала? Беги в огород!

Четтину как ветром сдуло.

Ох, это головокружение! Никак с ним не справиться. Для равновесия Стелла оперлась о стену. Перед глазами замелькали серебристые хвостатые точки, вызвав самое свежее из воспоминаний: школьная дверь и рука невидимки, наделенной неимоверной силой.

– Стелла, родная! Очнулась! Жива! Радость моя! Ласточка! Звездочка! – квохтали над Стеллой мать и тетя Розина, загораживая пронзительный желтый свет из дверного проема. Стеллу ощупывали, она слышала хвалы Пресвятой Деве и Христу Спасителю. Ни ласковые слова, ни молитвы ее не трогали. Она была голодна как волчица.

Примчалась Четтина, притащила столько помидоров, сколько смогла унести в своих ручонках. Помидоры были горячи от августовского солнца. Багровые, гладкие, полные живительного густого сока, они восхитительно пахли раскаленной землей.

– Хлеба! – потребовала Стелла.

Ей принесли и каравай, и кружку воды, и оливки, и вареные бобы. Ее кормили, пока она не насытилась.

Ассунта говорить не могла, только плакала от счастья. Поэтому вопрос задала тетя Розина:

– Скажи, деточка, почему ты такая невезучая? Отродясь не видала, чтобы кто столько бед перенес.

– Дело не в невезении, – отвечала Стелла. Перед мысленным взором по-прежнему стоял призрак. Три года назад та же невидимая рука стиснула ее пальцы в свином загоне. Тогда Стелла еще сомневалась, еще думала: может, мерещится. Теперь сомнения отпали. – Это все из-за Стеллы. Той, первой, которая умерла. Она хочет моей смерти.

– Что ты, Господь с тобой! Быть того не может! – замахала руками Розина, а Четтина неожиданно выдала:

– На Стелле лежит проклятие.

Розине сделалось смешно.

– Вы уж определитесь, милые, призрак нашу Стеллу преследует или ведьма ее заколдовала.

Стелла качнула головой – и зря: в затылке запульсировала боль.

– Не знаю, тетя.

Голос был как козье блеянье.

– Может, и призрак, и ведьма разом, – прошептала Четтина.

После этого случая Стелла в школе не появлялась. Четтина тоже. Их образование завершилось, когда старшей из сестер Фортуна было девять, а младшей – семь лет. Стелла и Четтина знали алфавит, умели произнести несколько базовых фраз на итальянском языке, изобразить римское приветствие. Вдобавок Ассунта сама научила их сложению и вычитанию. Стелла и Четтина помнили наизусть песни, которые певала маэстра Фиорелла, не сомневались в правомерности гендерной сегрегации, а также в том, что при ограниченных ресурсах мальчиков этими самими ресурсами оделяют в первую очередь, а девочек – по остаточному принципу. Маэстра Фиорелла наглядно преподавала битье на жалость и манипуляции с чужой добротой. Ее ученицы были привиты от чувства вины, происходящего, когда из любой ситуации извлекаешь максимальную пользу. Время покажет, какие уроки в жизни всего важнее.

Спустя неделю после третьей Стеллиной недо-смерти в Иеволи без предупреждения появился Антонио Фортуна. Жена не имела о нем вестей целых семь лет. Как ни старалась Ассунта скрыть страх и смятение, Стеллу провести у нее не вышло.

Стелла не помнила толком предыдущие наезды отца – она была слишком мала. Но этот визит врезался ей в память. Основное впечатление девочка вынесла вот какое: без capo familia – главы семейства – семейству живется куда лучше. Отец оказался слишком велик для единственной комнаты домика на горе; все пространство заполнили звуки и запахи, им производимые. Не то чтобы Антонио много общался с детьми – просто, когда ему было что сказать дочерям и сыну, он не говорил, а орал. Стелла и Четтина терпели постоянные шлепки по заду, которыми отец награждал их за поведение, «не подобающее девочкам», – а именно за беготню по комнате и разговоры за обедом. Ассунта никогда их по таким пустякам не наказывала. Отец больно уязвлял Стеллину гордость; ей, подвижной и непосредственной, большого труда стоило выносить установленный отцом новый режим.

Стелле внушали, что она любит отца, а отец – ее. Но вот они встретились, и стало ясно: Стелла и Антонио – абсолютно чужие друг другу, и общего между ними – только Ассунта. Стелла сомневалась даже, что Антонио помнит ее имя – так редко оно срывалось с отцовских уст. Однако хуже всего была перемена, которую Антонио произвел в Стеллиной дорогой мамочке. С лица Ассунты не сходило затравленное выражение, глаз она не поднимала и казалась одновременно раздосадованной и вымотанной. Ей прибавилось стирки и уборки. Когда Антонио ее бранил, она лишь ниже наклоняла голову. Наверное, маме было одиноко – ни бабушка, ни тетя Розина к ней больше не заглядывали, боясь рассердить зятя. Самый дом стал не мил Стелле, так теперь тут сделалось мрачно. Стелла достаточно подросла, чтобы задаться вопросом: зачем вообще нужен муж и отец, если от него столько беспорядка и неприятностей?

Боюсь, тут дело еще и во времени, которое выбрал отец для поездки на родину. Возможно, появись он раньше, когда Стелла, в силу возраста, еще не страдала бы от необходимости подчиняться Антонио, ее жизнь пошла бы по-другому. Возможно, тогда Стелла вступила бы в пору юности с более предсказуемыми желаниями, воспринимала бы ухаживание парней и замужество как награду, за которую стоит побороться, а не как приговор к пожизненной каторге.

Омерзительнее всего было видеть, как отец пользуется телом матери. Это происходило почти каждую ночь в новой кровати, которую Антонио сколотил, едва нагрянув, и придвинул к северной стене. Раньше Стелла засыпала, пригревшись у Ассунтиной пышной груди, да еще Ассунта гладила ее по спинке, убаюкивала. Теперь в мир сновидений Стеллу сопровождал материнский шепот, отлично слышный с новой кровати:

– Что, опять? Неужто ты не устал, Тоннон? Тише, детей разбудишь.

Вскоре эти увещевания сменялись новыми звуками – мокрым шлепаньем и приглушенным урчанием, различимыми даже сквозь сопение сестры и брата. Недоумевая, почему родители ночь за ночью занимаются бессмысленным делом, Стелла начала подсматривать. Ей открывалось немногое – отцовские ягодицы, желтоватые в свете летней луны, и материнские ноги, торчащие из-под задранной сорочки. Если лунный луч падал Ассунте на лицо, Стелла видела всегда одно и то же, а именно напряжение и тревогу.

А потом случилось Нечто. Это было за неделю до большого праздника в честь Богородицы – Радости Всех Скорбящих. Почему-то прежде Стелле удавалось наблюдать за родителями незамеченной, но в ту конкретную ночь Антонио вдруг отвлекся посреди акта и встретил взгляд дочери. Стелла здорово перепугалась, поспешила уткнуться в матрас и даже рукой голову прикрыть. Увы, было поздно. Антонио довершил начатое с Ассунтой и прошлепал к кровати, на которой лежали его дочери и сын.

– Тоннон! – испуганно прошептала Ассунта.

– Я сейчас.

– Не буди детей!

Босые ноги остановились прямо перед Стеллиным носом (она подглядывала из-под локтя). От страха в животе все сжалось.

– Не притворяйся, извращенка малолетняя! Ты не спишь, я же знаю, – вполголоса произнес Антонио.

Стеллу затошнило. Слово «извращенка» она слыхала и раньше, однако его смысл оставался темен. Стелла решила, что лучше притвориться крепко спящей.

– А ну-ка, посмотри на меня, – велел Антонио.

Стелла не шелохнулась.

– Тоннон! – позвала Ассунта уже более настойчиво.

– Молчи, женщина, – бросил Антонио и переступил с ноги на ногу. Волоски на его икрах были жесткие, будто проволока или свиная щетина. – Маристелла, посмотри на меня, или я тебя до смерти запорю.

Делать было нечего. Стараясь не выдать, что ее вот-вот стошнит, Стелла отняла от лица руку и не без труда приняла сидячее положение. Язык она словно проглотила, зато метнула на Антонио полный ненависти взгляд. Прямо у нее перед носом поблескивал в звездном свете мокрый половой член. Стелла не знала, куда девать глаза.

– Любопытно тебе, да? – продолжал Антонио, покачивая членом. Он схватил Стеллу за подбородок и шагнул к ней. В ноздри девочке ударил нечистый мужской запах – смесь давнего и свежего пота с железистым оттенком семени. – Вот какая у папы штуковина. Ты ж поглядеть хотела – ну и гляди. А с чего это тебя так разобрало? Мечтаешь на мамкином месте побыть? Потаскухой растешь?

Стелла кусала щеки. Во рту было гадко – отрыгнулся полупереваренный ужин. Стелла сглотнула отрыжку.

– Стало быть, потаскуха в моем доме растет, – шипел Антонио, давя Стеллины щеки. Стелла никогда не плакала, и теперь реакция – слезы на глазах – была чисто физиологической. – Погоди, доиграешься!

– Антонио, оставь ее! – Ассунта явно паниковала. – Она еще дитя.

– Хорошенькое дитя! А ты ей потакаешь, потаскуху из нее делаешь. Отец, значит, трудится, деньги зарабатывает, а у него в доме вон чего творится. Слышишь, ты! – (Это снова к Стелле.) – Моя дочь потаскухой не будет! Поняла?

Окаменевшая от страха и ярости, Стелла молчала. Все ее усилия сосредоточились на сдерживании рвоты и слез. С последними было труднее – они никак не хотели вливаться обратно.

– Я спрашиваю: поняла?

Внезапно Антонио нагнулся над Стеллой. Его ручища влезла под одеяло, с поразительной сноровкой нащупала и задрала Стеллину ночную сорочку. Антонио щипнул нежную кожу детской промежности.

Стелла пронзительно закричала – не столько от боли, сколько от потрясения.

– Антонио! – взвизгнула Ассунта.

– Поняла? – допрашивал Антонио. – Поняла или нет? – Он продолжал щипать Стеллу там, где нельзя. Слизистую засаднило – Антонио поранил ее до крови своими ногтями. – Вот это вот место – для твоего будущего мужа, – приговаривал Антонио, не отвлекаясь от щипков. – И больше ни для кого. Только дай кому другому тебя туточки потрогать – мало не покажется. Удавлю! Своими руками удавлю этакую дочь!

Наконец он унялся. Щипки прекратились, но рука, столь легко нашедшая вход, почему-то никак не могла найти выход. Несколько абсурдно долгих мгновений рука выпрастывалась из-под сорочки, из-под жиденького одеялка. Стеллины разум и плоть превратились в мутную смесь ужаса, гадливости, ярости, боли, крови и слизи. Стелла даже не заметила, как и когда рядом с ней оказалась Ассунта, в какой момент обняла ее.

– Нельзя папу огорчать, звездочка моя, – шептала Ассунта дрожащей Стелле. – Слушайся папу и не упрямься, иначе он тебя накажет.

Слова не долетали до Стеллиного сознания. И дрожь ее не утихала, несмотря на усилия Ассунты. Потайное местечко распухло, боль перешла на область таза, проникла в самое нутро. Никогда и никому не позволит Стелла трогать себя ТАМ. И не станет больше гадать, любит ли она отца и любит ли ее отец.

Неясно было, сколько времени проторчит в деревне Антонио. Решил ли он сделаться неотъемлемой частью своей семьи? Как-то непохоже – об Америке он говорил как о доме; может, все-таки уберется? Однако шли дни и недели, а он и не думал укладывать чемодан.

С той приснопамятной ночи Стелла боялась засыпать – а ну как Антонио застанет ее врасплох? Девочка отчаянно боролась со сном. Это ее выматывало. Она не выдерживала и отключалась, но вскоре вздрагивала. Ночные бдения проходили под мерный храп отца; Стелла, лежа с краю (чтобы защитить Четтину, у которой, конечно же, ума не хватит понять всю серьезность опасности), могла думать лишь о том, что отец – здесь, в доме, с ней под одной крышей.

Наступил сентябрь. Стелла получила первую в жизни работу – стала поденщицей в оливковой роще баронессы Моначо, что под горой. Стеллу никто не принуждал – она сама решила работать, а Четтина, как всегда, увязалась за ней. Поскольку в школу девочки больше не ходили, не было ни малейшего смысла торчать дома, имея возможность заработать. Вдобавок, трудясь на сборе оливок, они значительно сокращали время контактирования с отцом.

Чтобы добраться до рощи, следовало пересечь каменный мост над ущельем, но вправо не забирать – это дорога на Феролето. Нет, после моста надо идти все прямо, прямо, вниз по лесистому склону, по виляющей тропке, проложенной мулами; и не заметишь, как шагнешь из ароматной сырости хвойного леса в духоту и пыль возделанной долины. Сверху она кажется серебристо-зеленой – так много в ней растет олив. Они, эти uleveti, словно отара – особенные, сказочные овцы сбились вместе, ветер перебирает тонкорунную шерсть. Вынырнув из леса, Стелла всегда прищуривалась – и очертания смазывались, долина делалась серо-сине-зеленой, как мох в желобе, где Стелла вместе с матерью стирала белье; пышный покров, дивная пелена!

Соседские ребята, Гаэтано и Маурицио Феличе, чуть старше сестер Фортуна, живо ввели девочек в курс дела. Прежде всего представили новых работниц баронессиному контролеру. В первый день Стелла и Четтина были у братьев Феличе на подхвате, но уже назавтра совершенно освоились. Принесли из дома все нужное: два старых покрывала, хлеб на перекус, две чистые стеклянные бутылочки и две холщовые сумочки. Технология сбора не отличалась сложностью. Трясешь дерево, да посильней. Те оливки, что поспели, сами упадут. Собираешь их в передник, носишь и складываешь на расстеленное покрывало. Глядишь в оба, чтобы не попались червивые плоды или те, что упали накануне и ночь провалялись на земле, потому что единственная гнилая оливка испачкает жернов и испортит запах масла во всей партии.

К четырем пополудни становится заметно прохладнее. Тогда увязываешь все, что на покрывале, в узел, водружаешь узел себе на темя и несешь к прессу, который установлен возле роскошного особняка баронессы Моначо. В удачный день получается не меньше пяти бутылей масла. Покуда приемщик инспектировал оливки – упаси бог, попадется негодная! – и раскладывал их на каменном жернове, девочки отливали в свои бутылочки только что отжатое масло. Это было их жалованье за день работы.

Что касается холщовых сумочек, их ни контролеру, ни приемщику показывать не следовало. Они предназначались для ворованных оливок. Увязывая покрывала для баронессиного обогащения, Стелла и Четтина заодно наполняли толстенькими, гладенькими оливками и свои сумочки. Дома оливки будут поданы на ужин в свежем виде либо законсервированы Ассунтой на зиму. Набитые сумочки прикреплялись к талии под платьем. Тут важно было, чтобы бугор не выпирал – не то крыса-контролер заметит и тогда девочек выгонят.

Стелла обожала работу. Серебристая листва олив ее завораживала, пот, струившийся меж лопаток, подзадоривал, а груда оливок, что с каждым подходом увеличивалась, внушала чудесное чувство – довольство собой. А главное, когда работаешь на сборе урожая, можно не думать. Мозги прочищаются, как от долгой молитвы. Господь говорил с ней – но не мудреными латинскими словами, а посредством теплой земли, которой касались Стеллины пальцы, и посредством ноющей боли в пояснице и бедрах. Если же босая нога случайно наступала на спелую оливку и жирный сок прыскал, увлажняя и врачуя мозоли и трещины, Стелла замирала – блаженство было кратким, зато полновесным.

Послевоенная земельная реформа вынудила наследников баронессы продать землю. Поденщики, прежде трудившиеся на баронессу, теперь могли трудиться в свою пользу – конечно, если бы все вместе наскребли денег на приобретение участка. Стелла к тому времени давно уже была в Америке, однако ее троюродный брат владел как раз тем клочком земли, где она собирала оливки в первый рабочий день.

Осень сменилась зимой, а Антонио и не думал уезжать в свою Америку. Сбор урожая оливок подходил к концу, зима грозила запереть Стеллу в доме с отцом. Все Стеллины надежды были на то, что к холодам отец уберется.

Впрочем, дело свое он уже сделал – Ассунту разнесло вширь. Новая беременность сказалась на ней столь пагубно, что теперь Ассунта хлопотала по дому только утром, а весь день лежала в кровати – огромная туша, не имеющая сил сдвинуться с места. Ее раздутые ноги были в толстой сетке багрово-синих вен. Ступни распухли, и Ассунта не могла надеть воскресные туфли. Вот они, последствия отцовской похоти, думала Стелла; вот непомерная плата за навязанные матери интимные отношения.

В феврале 1930-го Антонио наконец-то собрался в путь. По такому случаю Ассунта приготовила прощальный ужин – целое пиршество, которое включало домашнюю лапшу тальятелле с чесноком и оливковым маслом, настоянным на жгучем перце пеперончино. Бобов Антонио не терпел – говорил, что в Америке их только бедняки едят. Капризы мужа вынуждали Ассунту изощряться со стряпней, особенно в зимних условиях.

За прощальным-то ужином Антонио и уведомил свою семью, что этот его приезд на родину был последним.

– Сыт по горло, – начал Антонио. – Мяса нету, водопровода тоже. Облегчаться в лес надо бегать, да еще гляди, как бы волк не напал, пока гадишь. Отсталость тут у вас, дикость. Живете будто скоты и даже не представляете, как оно бывает по-человечески. – Антонио допил вино и налил себе еще полную кружку. – Я только деньги проматываю на билеты туда-обратно, да еще каждый раз хорошее место теряю. Найди-ка потом новое, попробуй! Словом, хватит с меня. Сюда не вернусь.

Стелла боялась радоваться. Вдруг отец лжет? Он и раньше зарекался да бахвалился.

– Потому в этот раз я тут застрял, – продолжал Антонио. Намотал на вилку побольше лапши, помог себе хлебом. – Чтобы с матерью побыть. Больше-то я ее не увижу, разве только она сама в Америку приедет.

Ассунта поправила головной платок. Муж лгал, это было ясно; вон, даже в глаза не глядит, прикидывается, что лапшой занят. Четтина вытаращилась на Стеллу, готовая ляпнуть что-нибудь вроде: «Почему же ты, папа, к бабушке Маристелле вовсе не ходил?»; Стелла повела глазами: дескать, молчи! Лапшу она ела руками, по одной ленточке. Что-то будет, чем-то кончится разговор?

Никто не возражал, никто не выл: «На кого, родимый, оставляешь?» Выждав достаточно, Антонио обратился разом к жене, дочерям и сыну:

– Мы все скоро станем настоящими американцами. Вот доберусь – первым делом пойду сдавать тест на гражданство, а потом для всех вас бумаги выправлю. Вы ко мне приедете, и будем жить одной семьей.

– Никуда я не поеду, – неожиданно заявила Ассунта. – Мой дом – Иеволи. Моя семья – здесь.

Стелла едва не подавилась. Чтобы мать перечила отцу – не было такого отродясь! Ух, сейчас он ей задаст!

– Ошибаешься, женщина, – наставительно заговорил Антонио. – Семья – это мы с тобой; муж и жена – плоть едина в глазах Господа Бога. У нас дети; я их зачал. О них подумай.

Ужас буквально распирал Стелле грудь. «Только не плачь, мама, – мысленно заклинала она. – Только не плачь». Быть Ассунте битой, да и им с Четтиной и Джузеппе – в этом Стелла не сомневалась.

Ассунта плакать и не собиралась. Тоном твердым, как каштановая скорлупа, она произнесла:

– Я говорю о своей семье. Кто позаботится о моей матери, если я уеду? Кто станет прибирать могилку малютки Стеллы?

Антонио передернул плечищами.

– Вы все эмигрируете в Америку. Заживем отлично, как настоящая американская семья. Дом куплю, земли – целый акр. На автомобиле кататься будем. Автомобиль – это тебе, жена, не осел! Ты осла больше в жизни не увидишь!

Вот это он совсем напрасно сказал. Забыл, наверно, как они все любят своего единственного ослика.

– А на что мне другой дом, – возразила Ассунта, – когда у меня уже есть дом? Вот этот самый, в котором ты сейчас тальятелле ешь.

Кажется, впервые с начала разговора Антонио услышал жену. Ручища простерлась на широких досках добротной столешницы.

– А откуда еда, женщина? Я денег привез, вот ты и купила муки и прочего!

– Мой дом – здесь, – повторила Ассунта, принимаясь убирать со стола. – А детей я сама сколько лет кормила, когда ты никаких денег не слал. Мы ни в чем не нуждаемся. Мы у себя дома.

Антонио расхохотался.

– Думаешь, ты мне нужна? По-твоему, в Америке баб мало? Да сколько угодно! И хлопот у меня с ними никаких, не то что с тобой.

Ассунта отшатнулась, будто ее ударили под дых. Рука легла на выпяченный живот – то ли с подсознательным стремлением защитить дитя, то ли с целью указать на его наличие.

Тальятелле, еще минуту назад такие вкусные, вдруг слиплись в животе, стали глинистым комком. Стелла поняла, что имеет в виду отец. Ей было всего десять, но она поняла. Перед ее мысленным взором живо встала картина: голые подпрыгивающие ягодицы, отцовский взгляд, сосредоточенный на заду и спине другой женщины – не Ассунты.

Антонио и сам сообразил, что перегибает палку. Допустим; но ведь он – не тряпка и не подкаблучник, у него полное право говорить гадости, когда жена проявляет неповиновение, смеет возражать. Пусть же ей будет больно.

Резко поднявшись – так, что рухнула с грохотом табуретка, – Антонио схватил жену за подбородок.

– Слушай сюда! Я в тебе не нуждаюсь, и ты во мне не нуждаешься – ладно. Ну а кто перед Господом клялся меня почитать и со мной быть до смерти? Не ты разве?

Он разжал пальцы, Ассунта поспешно сделала шаг назад.

– Я дело говорю, женщина. Заботиться предлагаю о тебе и о детях наших. Потому что это правильно. А дальше сама решай. Либо приезжаешь и живешь со мною, как жена, горя не знаешь, либо торчишь в этой дырище, а я уж как-нибудь обойдусь. Все, разговор окончен.

И он ушел – напиваться с приятелями.

От трогательного прощания с отцом Стелла была избавлена. На ее счастье, поезд отправлялся рано утром, и Стелла успешно притворилась спящей. Хвала Господу, она больше никогда не увидит Антонио Фортуну, родного отца.