Читать книгу Девочка и цунами - Джулиан Седжвик - Страница 3

За час до того, как накатила волна, всего за каких-то десять минут, как землетрясение перевернуло жизнь Юки с ног на голову, к ней вернулось желание улыбаться.

Сначала изгиб ее губ едва заметен. Но столь настоящая, а оттого дорогая сердцу улыбка сразу бросается в глаза сидящему за столом напротив Юки дедушке. Уголки его губ сами собой ползут вверх, а глубокие складки на лбу разглаживаются.

«Ох, – думает он, – может, все будет хорошо: я верну в твою жизнь радость, Юки-тян, огражу тебя от печалей, и ты снова станешь той девчушкой, которая рвалась запускать воздушных змеев-карпов на берегу Японского моря, каким бы суровым ни оказывался ветер, налетающий со стороны океана. Ты снова станешь Юки, рвущейся поджигать фитили теплыми летними вечерами, когда мы устраивали фейерверки на холме».

Стоит старику увидеть улыбку внучки, и воспоминания о вчерашнем ночном кошмаре тают как дым. Юки изо всех сил старается казаться серьезной, взрослой – это так важно подросткам, – но у нее не получается. И вот она уже не может совладать с улыбкой, а глаза начинают искриться, будто снег на зимнем солнце. Дедушка Дзиро ждет; наблюдает, как внучка, зарывшись пальцами в волосы (не совсем каштановые, но и не совсем вороные), пристально всматривается в разложенные перед ней рисунки.

Кухонные часы громко отмеряют ход минут, а под столиком-котацу[1] мурчит печка.

Наконец дедушка прочищает горло:

– Ну как, Ю-тян? Что думаешь?

Та склоняет голову в сторону, размышляет. За стенами старого семейного дома стонут на холодном мартовском ветру сосны, да привычно перекаркиваются во́роны. Но под одеялом, наброшенным на низенький столик-котацу, тепло и уютно – Юки рада, что вернулась.

Она отвлекается от набросков и встречается взглядом с дедушкой: старик выжидающе приподнял редкие седые брови.

– Черт возьми, Ю-тян, да ты точно улыбаешься! Впервые с тех пор, как приехала.

– Деда, я же вчера два раза улыбалась…

– Да-а-а? И когда же?

– В ресторане. Ну и на вокзале?

– Что-то такое припоминаю. – Старик тяжело постукивает по столешнице указательным пальцем. – Но ты же понимаешь, о чем я? Твои ранние рисунки прекрасны, Юки!

Она морщится:

– Все дети такое калякают.

– Нет. Ты неправа. В них есть душа! Ви́дение! Я знаю, о чем говорю! Ты только посмотри на композицию!

– Мне казалось, они были больше.

Дедушка смеется:

– Ты рисовала огроменные морские пейзажи и покрикивала: «Деда, давай еще бумаги!» – и мне приходилось приклеивать листы по краям. Ю-тян но кайта уми га афурэтэта ё!

– Море… чего?

– Я сказал, – медленно повторяет он по-японски, – что раньше твои моря разливались во все стороны. Чем больше я добавлял листов, тем больше волн ты рисовала.

– Прости, совсем забыла японский… Мама все время поправляет с глаголами, чтобы не звучало грубо.

– Да мне все равно, вежливо ли ты говоришь, главное, что ты со мной общаешься. К тому же, как только ты приезжаешь, быстро все вспоминаешь. Все с твоим японским в порядке.

Дедушка тычет в сторону черной коробки из-под печенья, в ней стопкой сложены скетчбуки с яркими тканевыми обложками – охра, индиго, изумрудно-зеленый.

– Вообще-то, мы обсуждали, как прекрасны твои творения. Обычные дети так много не рисуют, да и получается у них гораздо хуже. Я это тебе говорю как обладатель ПРЕМИИ ТЕДЗУКА! – выпячивает он грудь, грозно поджав губы, отчего становится похож на сурового японского огра.

– Крутой парень!

– Точно! – смеется дед. – Ох, только ты знаешь, как найти ко мне подход. Я скучал по нашим прикольчикам.

– Поставил бы ты свою награду на полку…

– Да ну, – отмахивается он. – Совсем я забыл о Мальчике-Волне. Раньше ты о нем болтала без умолку… будто у меня был еще внук…

Голос его чуть подрагивает, а потом дедушка громко прочищает горло:

– Ты рисовала, как настоящий профи, Юки! Посмотри!

Та наблюдает, как он разворачивает страницы темно-голубого скетчбука-гармошки. Они плотные, чуть пожелтели от времени, а вот штрихи цветных карандашей все такие же яркие. Такие же уверенные и наивные – будто это все рисовала не Юки. Но стоит ей посмотреть на картинки, и те мгновенно всплывают в памяти.

Вот каппа-водяной среди камышей; из пруда торчит только его голова: на лысом темечке, обрамленном волосами, каким-то образом умостился огромный огурец, а зубы у монстра такие острые, что того и гляди прогрызут рисунок.

Вот круглый холм на фоне темного неба, окруженный огненно-яркими фонариками, проплывающими мимо ухмыляющейся луны. «ПРИВЕТ МИРТВИЦЫ. ВАМ ТУТ ПАНРАВИЦА», – говорит светило на рисунке.

Вот маленькая пагода с загнутой крышей – бумага, которой обтянуты раздвижные двери-сёдзи, смотрит на наблюдателя десятками живых глаз; рядом с ними зависло зловещее японское МУКАСИ-МУКАСИ, а еще ниже теснится другая надпись, но уже на английском: «ДАВНЫМ-ДАВНО, В ДАЛЕКОЙ СТРАНЕ, БЫЛО АДНО О-О-ОЧЕНЬ ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО…»

И на каждом листе появляется простой, но уверенно нарисованный герой – мальчик с ярко-голубыми волнистыми волосами: вот он бежит по крыше храма, ныряет сквозь стайки рыб к затонувшему кораблю, лавирует в клубке из запутанных японских иероглифов, надписей – звуковых эффектов и полуграмотных фраз на английском.

«МАЛЬЧИК-ВОЛНА СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ…»

«ПРЫЖОК – И ОН ПИРИПРЫГНУЛ ВУЛКАН! Вжу-у-ух!»

«КАППА УЛЫБНУЛСЯ И УСНУЛ, И ДЕРЕВНЯ СПАСЛАСЬ. КАНЕЦ!!! おわり»

Дедушка отодвигается, а Юки машинально наклоняется и переворачивает страницу – перед девочкой предстает исполинская волна. В ней сплелись, казалось бы, все оттенки синего и голубого, или, по крайней мере, все, какие были в огромных наборах карандашей, подаренных Дзиро внучке на дни рождения.

А на волне стоит, будто на серфе, конечно же, он – мальчишка в традиционной японской летней одежде, с всклокоченными волосами и улыбкой до ушей. К его рту, как в комиксах, тянется облачко с речью: «Хан Нами дэсу![2] Я – Мальчик-Волна! Я никогда не сдаюсь!»

– Когда ты радуешься, – раздается тихий голос дедушки, – сияние твоей улыбки может прогнать тьму откуда угодно. Что бы ни случилось.

Юки все еще смотрит на Мальчика-Волну.

– Сколько мне было, когда я это нарисовала?

– Лет шесть. Может, семь. Помнишь, как ты всегда требовала, чтобы я дал тебе свою профессиональную ручку от «Ротринг»? Заявляла мне: «Хочу быть как деда!»

– Я тогда испортила перо, да? А потом ты на меня накричал!

– Не припомню такого! Я всегда тебя поддерживал. – Дедушка скованно встает из-за котацу. – Талант всегда передается через поколение. Надеюсь, ты хоть немного рисуешь?

– Не особо.

– Не особо?

– Фигня получается.

– Все так думают. Главное – найти свой стиль. Заимствуй приемы у других и пробуй новое, пока не поймешь, что‘ тебе по душе. Веселись, и, быть может, – тут он подается вперед, – может, ты снова воспрянешь духом, взбодришься. Как когда тебе за шиворот падает снег с крыши. Как думаешь?

– Деда… – страдальчески тянет Юки. – И ты туда же?

Тот вздрагивает и машет руками, будто отгоняет от себя обвинения.

– Прости. Не бери в голову. Я не буду нудеть, как все остальные. Честное слово.

– Мне просто нужно от всего отдохнуть.

– Понимаю. Обещаю, я помогу тебе отвлечься.

Она кивает и поднимает взгляд к окну под потолком. С пола ей видно не много: только полоску возвышающегося за домом крутого склона, заросшего деревьями, – в детстве она звала его Маленькой горой. Во́роны все суетятся в ветвях, слетаются к дому, кричат громче.

– Я стараюсь изо всех сил. Папа с мамой так не считают, но я правда стараюсь.

– Знаю, милая. Все будет хорошо. Я в этом уверен.

Тут во́роны, будто сговорившись, разом замолкают, поднимаются в воздух и растворяются в белом небе где-то за окном. Юки провожает последнюю птицу взглядом, а потом ворон сам соскальзывает к вздымающейся волне и оседлавшему ее мальчишке с лазурными волосами.

Словно сквозь время, Юки до сих пор ощущает, как пальцы сдавливают карандаш, слышит, как пахнет графит, когда она пытается сделать каждый штрих таким же гармоничным и легким, как у Дзиро, когда его ну очень хорошо попросишь.

– Деда, а нарисуй мне КАРАКАСУ – дух-зонтик! Как думаешь, сколько глаз должно быть на двери, чтобы она превратилась в мокумокурэн?

– Чем больше, тем лучше, – бормотал в ответ Дзиро. – Но мне интересно, что придумаешь ты.

А сейчас дедушка-не-из-воспоминаний вздыхает:

– У меня целая коробка твоих альбомов. И даже пару твоих морских пейзажей я свернул и оставил в студии. Призна́юсь, мне всегда было его немного жаль…

– Кого жаль?

– Мальчика-Волну, кого же еще. Ему бы спутника… Знаешь, кого-нибудь особенного, чтобы не приходилось сражаться в одиночку. Да даже петь скучно, когда нет слушателей. Хочешь еще посмотреть рисунки?

– Может, попозже. Покажи мне наброски твоих работ. Ты обещал, что в этот раз покажешь.

Юки хвасталась маститым дедушкой-мангакой перед Джоэлом, вроде-как-другом из Кембриджа, и теперь ей не терпится раздобыть и привезти домой фото как подтверждение своей истории. Вышел бы прекрасный повод завести разговор.

– Главное, чтобы твоя мама не устроила скандал. Меня самого мои старые работы пугают. Рисовал секс, насилие и прочие такие штуки, особенно пока жил в Токио. – Он чешет затылок. – Пил я тогда слишком много, да и волновался попусту!

– Мне почти шестнадцать, – напоминает Юки. – Я о таких вещах знаю.

Она чуть отодвигает темно-синий скетчбук.

Потом, когда Юки вспомнит о тех драгоценных моментах наедине с дедушкой, то так и не сможет понять, почудилось ли ей, или от простого прикосновения ее и правда будто ударило током, причем настолько сильно, что дыхание перехватило, а рука сама отдернулась. Может, тогда Юки устала после перелета? Да, иногда в первый день в Японии она прямо подпрыгивала от волнения. Или тут дело было в чем-то еще?

– Все в порядке?

– Я просто рада, что приехала, – кивает Юки.

– Мы с тобой – команда. Кстати, – оживляется дедушка, – я тебе задолжал подарок на день рождения.

Преподносит он его совсем не по-японски, никаких там «ох, это просто милая мелочевка, извини, если не угодил». Вместо этого Дзиро говорит:

– Это особая вещь. Я хочу, чтобы она досталась именно тебе.

– Что-то уж очень твой подарок запоздал. На целых восемь месяцев!

– Или это ранний подарок. С шестнадцатилетием!

– Ой, точно! – снова улыбается Юки. – Я тоже кое-что для тебя прихватила. Погоди, принесу из комнаты.

Дедушка смотрит внучке вслед – Юки взбегает по лакированным ступенькам – и начинает мысленно составлять письмо к своей дочери, матери Юки: «Привет, Каори! Твое замечательное чадо, на мой взгляд, поживает прекрасно… Некоторым просто нужно больше времени, чтобы найти свое место в жизни. Не наседай на нее, хорошо? Просто советую…»

* * *

Давным-давно, мукаси-мукаси, под водой жил-был мальчик, который мог стоять на гребне волны, как серфер на доске, и любил петь, а голос его повелевал всеми морями Мирового океана. Дитя воды, он любил сушу и людей, что ее населяли; сердце мальчика было добрым, а глаза – зоркими. Он мог успокоить сомов, спасти моряков из беды и преодолеть любые напасти: и злых духов, и хитрых водяных-капп, и лис-кицунэ, и вулканы.

Может, и цунами.

Песни Мальчика-Волны разливались над ночным морем, и он кружил по водным гребням, и все было просто замечательно. Он явился к малышке Юки оттуда, откуда приходят все герои детства, и оставил глубокий след в душе. Но потом волшебный мальчишка ускользнул в глубины памяти, затерялся в суматохе переходного возраста, как волна, которая разбилась о водную гладь и растворилась в океане.

* * *

Дзиро поднимает взгляд на внучку, запыхавшуюся, сжимающую в руках коробку дорогого печенья.

– Это от Казуко с мамой. Твое любимое.

– Вот сами бы его и привезли. – Дед мельком смотрит на цепочку букв и иероглифов на тыльной стороне ее пальца и берет подарок. – Знаешь, этим утром я спрашивал бабушку, как тебе помочь. Мы все еще говорим каждый день, и она всегда дает дельные советы.

Юки кивает, стараясь не выдавать скептицизма, но от Дзиро ничего не утаишь. Как, впрочем, и всегда.

– Как жаль, что ты такая юная, а уже такая циничная, – качает головой он. – Это все происки твоего отца. Он сюда не приезжает. А у нас ведь духи и храмы на каждом углу. У каждого дерева и камня есть свой КАМИ, понимаешь? Воители, волны, ветер – все духи. Такое же чувствуется! Твоя бабушка это понимала, а ведь она была англичанкой, так что дело точно не в происхождении.

– Она была валлийкой, деда.

– Ох, она всегда сердилась, когда люди не видели разницы, – тут Дзиро кланяется и неловко произносит на английском: «Прости, Анна», а потом продолжает: – Не верю я тебе. Все ты чувствуешь! Меня! Просто! Так! Не! Проведешь!

Юки упрямо смотрит на логотип солнца, нарисованный на жестянке со скетчбуками.

– Послушай, Юки-тян. Пожалуйста, – серьезнеет Дзиро, и она переводит взгляд на деда, едва успевая заметить, как его лицо на мгновение мрачнеет. Но лишь на мгновение.

– Деда, все хорошо?

– Конечно! Мы о тебе говорим. Твои корни здесь. Физически – японка всего на четверть, но на самом деле… – Дзиро прикладывает ладонь к груди. – …Куда больше. Ты как-то пыталась нас убедить, что видела дзасики-вараси, малыша-духа, который помогал нам приглядывать за домом.

Юки мотает головой:

– Это ребячество, просто глупая игра воображения…

– Да что ж такое! – Дзиро стукнул кулаком по столу. – Никогда! Никогда! Никогда не ставь слова «воображение» и «просто» рядом. Никогда. В воображении – жизнь и сила. Если бы человечество не мечтало о полетах, кто бы изобрел самолет? И не было бы никаких Астробоя, Годзиллы и Лапуты[3]. Не хотел бы я жить в таком мире! Не надо недооценивать силу воображения. Вот сейчас я могу представить, как взлетаю над нашим домом, оглядываюсь и…

Дедушка возводит взгляд к потолку.

– Представь, что ты супергероиня, – и сможешь взмыть в небо! Вообрази, что влюблена, – и полюбишь. Только наше воображение способно запечатлеть вечность, понимаешь? Юки, я так любил ходить с тобой праздновать Обон, потому что только ты и я действительно могли представить, как покойники навещают мир живых. Для всех остальных это просто формальность, традиция, но мы-то делали все как надо. Чествовали их. Без всяких «но».

– Да, хорошее было время, – бормочет Юки.

Она тоже поднимает взгляд, вспоминает, как длинным летним вечером под стрекот цикад и кваканье лягушек они с дедом поднимались на Маленькую гору, зажигали там фонарики и дожидались сумерек, чтобы поприветствовать души усопших, пусть и ненадолго. Тогда ей казалось, что эти ночи будут длиться вечность.

– Хорошее было время.

Дедушка собирается что-то взять – резко встает, насвистывая отрывок любимой мелодии – семь нот, снова и снова, – а потом он перетекает в полноценную песню, и голос Дзиро срывается на высоких нотах:

– Забыть не могу, как слезы застили глаза, забыть не могу, как счастье дарили мне небеса…

Девочка чувствует, как уголки губ сами ползут вверх.

«Дедушка, – думает она, – прекрасно со мной справляется. Если не считать того раза, когда он заговорил о моих печалях, да вчерашней вспышки раздражения. Он не нудит, как папа с мамой, не донимает глупостями, как тетушка Казуко – любительница потрещать об абсолютно никчемных кавалерах и раскладах Таро. Дедушка – это просто дедушка: стойкий, иногда сварливый, но предсказуемый. Надежный, как дом, в котором он живет».

Одним пальчиком Юки придвигает темно-синий скетчбук поближе, размышляет, может ли книга вообще ударить кого-нибудь статическим электричеством.

И тут ее указательный палец начинает жутко трястись.

Но трясется не только он, но и запястье, да и вся рука, и книги на столе, и жестянка, на которой выгравировано солнце, и стол, и стены. И сковородки, и тарелки, и двери, и оконные рамы ритмично грохочут – та-да, та-да, та-да, та-да, – и этот гул нарастает, а потом дом вздрагивает, и книжный шкаф валится на пол, и десятки томов манги выплескиваются на пол горой белоснежной бумаги и черных чернил.

Юки в панике смотрит на дедушку, а звук становится все громче, и громче, и громче,

…и весь мир содрогается,

кренится,

рушится…