Читать книгу Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков - Страница 4

Дунайская кампания велась русскими полководцами чересчур осторожно, а часто и вяло. Отчего так было? Каждый боялся совершить непростительную ошибку. Главнокомандующий, князь Паскевич, перед которым благоговел император Николай, когда-то пользовался в русской армии непререкаемым авторитетом. Соратник Багратиона, герой Бородина! Но он был уже стар, ему исполнилось семьдесят, и опасался промаха. А Николай Первый, в письмах уважительно и ласково называя фельдмаршала «мой любезный отец-командир», все надеялся и надеялся на старика, а тот все тянул и тянул с большой битвой, потому что, увы, не верил в Дунайскую кампанию и, что еще хуже, не верил в свои силы. Особенно он опасался штурмовать сложную турецкую крепость в низовьях Дуная – Силистрию, куда подошли русские войска общей численностью в 100 тысяч бойцов всех родов войск. А крепость была стратегически важной: одним необходимо было удержать ее, другим – взять. Николай Первый настаивал на скором штурме, досконально изучив в Петербурге, за три тысячи верст, и диспозицию своих войск, и войск противника, и фортификацию Силистрии.

Сама крепость была старой и далеко не самой мощной, но ее окружала целая сеть хитроумных укреплений. Туркам помогли европейские инженеры. Мощными оплотами Силистрии были окружавшие ее форты. Наиболее сильными из них считались Абдул-Меджид, Араб-Табия, Песчаный. Эти небольшие крепости с отличными гарнизонами и мощной артиллерией были связаны сетью коммуникаций. Паскевич если и собирался штурмовать Силистрию, то лишь из-под палки императора, а так он считал штурм гибельным для всей Дунайской армии. И все потому, что маниакально боялся удара Омера-паши из Шумлы, союзников англо-французов с черноморского побережья и враждебных России и притихших до срока австрийцев с тыла. Но союзники находились далеко, разрозненные, и совсем не были готовы к битве, австрийцы упрямо молчали, а Омер-паша и не думал бросаться в бой в одиночку. Паскевич отказался от полного блокирования крепости, боясь растянуть на 15 верст свою армию вокруг Силистрии, тем самым предоставив крепости общаться с Шумлой и другими турецкими пунктами, получая продовольствие и живую боевую силу. С каждым днем Силистрия продолжала укрепляться на глазах у русских, и тогда русские тоже стали возводить свои фортификации напротив турецкой крепости. Они точно соревновались друг с другом! Причем Паскевич укреплял свои позиции так, словно бы это он должен был отбивать штурм, а не Муза-паши, комендант турецкой крепости. А также Паскевич к недоумению своих наиболее сметливых генералов приказал водить большие пешие и конные соединения вокруг Силистрии, на глазах у турков. Так он проводил рекогносцировку и одновременно демонстрировал свою силу. Первый раз это напугало османов, второй раз поставило в недоумение, а потом турки просто-напросто решили, что русские боятся идти на штурм. Что соответствовало настроению фельдмаршала Паскевича и было противно его полевым генералам и тем более офицерам и солдатам, которые отчаянно хотели драться, сердцем испытывая унижение за русское оружие. Турки даже постреливали в сторону марширующих русских полков и даже кого-то убили, что давало повод Музе-паши отчитываться в том Омеру-паши, сидевшему в Шумле с войском, а тому, ловкому комбинатору по части информации, писать англичанам и французам, что очередное нападение на Силистрию было отбито, русские в очередной раз ушли, и хотелось бы поскорее увидеть союзников, чтобы вместе напасть на лагерь русских.

Заполночь у костра сидели пехотные офицеры: капитан Черенков, поручик Алабин, подпоручик Гриднев. Они кипятили воду для чая, ели нехитрый паек. Лица, освещенные пламенем, были уставшими, но не от военных забот, а скорее от нехватки их, от дурных мыслей, какими сейчас полнились головы тысяч русских офицеров и нижних чинов.

– Я вчера разговор подслушал двух наших солдат, – грустно улыбнулся Петр Алабин. – Вот так же, у костра. Один спрашивает: «Никитка, ни хрена не понимаю, чего мы тут делаем, на Дунае?» «Какой же ты дурила, – отвечает тому Никитка, – Муза-паша не прочь сдать нам Силистрию, а фельдмаршал, дай Бог ему здоровья, ни в какую: отказывается брать ее, и все тут!»

Гриднев прыснул. Черенков, подкрутив рыжеватый ус, покачал головой:

– Да-с, господа, шуточки! – Он смотрел на огонь, затем поднял голову. – С вами, Алабин, прямо-таки сидеть опасно!

– Ладно вам, Алексей Михалыч, – махнул рукой Гриднев. – Все об одном только и говорят. Даже вслушиваться не надо!

– Фельдмаршал на этот счет очень строг, господа, – улыбнулся младшим товарищам капитан. – Обидчив герой Бородина!

– Лучше бы на турок обижался, – откликнулся Гриднев. – Пользы больше было бы!

Черенков крутанул ус, сам потянулся вперед – к товарищам.

– Ладно, скажу. Я давеча слышал от адъютанта генерала Шильдера, – он оглянулся назад, не идет ли кто к их костру, – а тому обмолвился офицер фельдмаршальского штаба, – Черенков заметно понизил голос, – что царь аж два раза в неделю пишет Паскевичу и призывает его к штурму. А тот ему отвечает туманно, мол: вот буквально завтра, ваше величество, только момент подкараулим. Царь вновь: иди штурмовать крепость. А фельдмаршал ему: еще чуть-чуть подождем – и все там будем.

– Не знаю, где мы будем, если все так и дальше пойдет, – покачал головой Павел Гриднев. – Я тоже хорошую шутку слышал, но от офицеров-фортификаторов. – Глядя в огонь, он улыбался, удержаться не мог.

– И что говорят фортификаторы? – спросил Черенков.

Призывно кивнул и Алабин:

– Ну?

– Мы, говорят, скоро свою Силистрию построим. Рядышком. – Гриднев поднял глаза на товарищей. – И турецкая нам уже ни к чему будет!

Все втроем засмеялись. Но смеялись с досадой и грустью. Такие разговоры шли сейчас за тысячами костров в двух-трех милях от турецкой крепости. И прав был поручик Алабин, подслушавший разговор солдат, и подпоручик Гриднев, ставший свидетелем разговора офицеров. И прав был капитан Черенков, которому насплетничали про письма царя своему любимцу – фельдмаршалу Паскевичу.

Только вначале император, страстно желавший штурма Силистрии, был мягок и писал так: «Прости, любезный отец-командир, что так смело выражаю мои мысли и желания. Ежели ты другого мнения, уступаю, но душевно желаю, чтобы мы извлекли всю возможную пользу из столь неожиданного благополучного начала». Но Паскевич все не решался и уходил от ответа, только намекая на свое нежелание штурма. Царь раздражался: «С крайним огорчением и с неменьшим удивлением получил я сегодня утром твое письмо, любезный отец-командир, писанное из Измаила. Тем более оно меня огорчило и поразило, что совершенно противоречит тем справедливым надеждам, которые в меня вселило последнее твое письмо, столь согласное с моими желаниями и с моей непременной волей!» Наконец Паскевич набирается храбрости и просит разрешения покинуть Дунайские княжества, и Николай взрывается известным письмом своему любимому полководцу: «Сегодня утром я получил твое письмо, любезный отец-командир. Со всей откровенностью должен тебе сознаться, что твои мысли вовсе (слово подчеркнуто три раза!) не сходны ни с моими убеждениями, ни с моей непременной волей. Предложения твои для меня постыдны, я их не принимаю и посчитал бы преступным пред достоинством России согласиться на подобное! Ты пишешь мне, что болен? Так вот, вероятно, в пароксизме лихорадки ты написал такое, потому что будь ты здоров, сам бы не поверил в написанное!»

После этого русские войска и появились под стенами крепости Силистрия и началась осада. Только вот с долгожданным штурмом главнокомандующий никак не мог определиться. Правда, русские пушки то и дело били по крепости, нанося урон и оборонительным сооружениям, и живой силе противника, но турецкие пушки также отвечали огнем. Время от времени возникали стычки отрядов – турки выбивали русских из вырытых за ночь близких к крепости траншей, но чаще сами ложились в этих траншеях, когда к осаждающим поспевала подмога.

Так и проходил день за днем и неделя за неделей под осажденной Силистрией…

17 мая не предвещало никаких экстренных событий. Ночью велись осадные работы: в том числе и вокруг форта Араб-Табия. Но турки решили сделать крупную вылазку и под прикрытием огня бросились на противника. Атаку османов отбили, форт умолк. Генерала Дмитрия Дмитриевича Сельвана, начальника всей передовой линии, молодые аристократы-штабисты убедили, что Араб-Табия оставлен противником, и генерал, хоть и с опаской, но дал приказ батальонам штурмовать форт. Причем с барабанным боем, что так помогло притихшим за бойницами туркам! Подходившие русские были встречены убийственным картечным и ружейным огнем, но шли в полном порядке, смыкая за убитыми ряды. Так и подошли к насыпи. Штурмовых лестниц не оказалось – ступени в глине под вражеским огнем выбивали прикладами винтовок. На вал лезли все – полковники и генералы с саблями наголо в том числе. Генерала Костанду сбивали с вала два раза, но он поднимался и шел в бой. Видя отвагу старших начальников, солдаты взбирались и бросались на турков со звериной яростью. Ночь выдалась кровавой и зверской. В рукопашной свалке уже на насыпях и стенах дрались всем, что попадется под руку – прикладами, камнями и кулаками. В том числе и офицеры. Душили друг друга голыми руками. Многие турки еще не видели русских такими! Им так хотелось драться – и солдатам, и офицерам, отомстить за неудачи! Позже Омер-паша, выслушав своих командиров, скажет: «Атака русских дошла до такого предела, когда всякое сопротивление со стороны гарнизона прекращается». А к месту битвы спешили еще четыре батальона генерала Попова. Никому не хотелось упустить битвы! В эти самые минуты со стороны лагеря и раздался скупой звук отбоя – и всего один только раз! Сельвана, который сам пошел на штурм, нигде не оказалось, и острожный генерал Веселитский, плохо понимая, что происходит, дал приказ отходить. Но его не послушались, потому что турки сдавали позиции и дело шло к занятию форта. Пришлось отдавать приказ со всей строгостью, и уже отступавшие русские, злые и негодующие на своих командиров, понесли тяжелые потери. Никто так и не понял, почему дали отбой! Был ранен сам Веселитский, генерал Костанда, князь Щербатов и граф Орлов. А генерал Попов, не зная об отходе своих, ударил по форту с другой стороны, но в одиночку, и тоже понес большие потери. В «бессмысленном и беспорядочном бою», как оценил его позже генерал штаба Коцебу, погибло 911 нижних чинов, 26 офицеров, 2 генерала. Одним из них был и сам Дмитрий Дмитриевич Сельван.

– Всех разжалую! – сипло ревел в своем штабе старый и больной фельдмаршал Паскевич, который хотел единственного: уехать туда, где тише, и увести с собой целехонькой армию. – Да как посмели?! Кто приказал?! Кто надоумил Сельвана?! Какие вы, к черту, солдаты?! Вам на базаре кулаками махать надобно, а не крепости брать!

Было назначено следствие. Призвали к ответу генералов Веселитского и Шильдера, но вина, как это бывает часто, упала на того, кого уже не было в живых. На генерала Сельвана. Молодые аристократы-штабисты, толкавшие командира в битву, языки проглотили. Горниста, трубившего в лагере отбой, который услышал Веселитский, так и нашли. А не прислышалось ли генералу? – подумали многие. И такое могло быть! Изучив в Петербурге дело, император написал: «Темно и вовсе неудовлетворительно, а верить можно, что бросились сгоряча за бегущими! Душевно скорблю о напрасной трате драгоценного войска и потери стольких храбрых, во главе которых ставлю почтенного Сельвана, дорого заплатившего за излишнюю отвагу. Мир праху его, он умер геройской смертью!»

Но ведь так на самом деле и было. Сабли в ножнах заржавели! Хотелось драки – вот и влезли в нее с головой!..