Читать книгу Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков - Страница 6
Глава первая
Балканы и Крым
5
ОглавлениеДело не шло и досады в войсках было хоть отбавляй. Генерал штаба Коцебу оставил записи в дневнике: «20 мая. Ночь была спокойна, только несносна из-за фельдмаршала, который давит, как кошмар, и все парализует». «22 мая. Фельдмаршал произвел бестолковую разведку. Его гнев. Фанфаронады Шильдера продолжаются… Фельдмаршал опять выказывает боязнь австрийцев, и все это лишь для того, чтобы самому уехать». Уже понятно, что прежняя несогласованность среди генералов медленно переходит в неприязнь и даже вражду. «23 мая. Фельдмаршал говорит, что он болен. Ясно, что он хочет уехать. Пусть едет!» «25 мая. Паскевич объезжает позицию, чтобы показать, как следует занять ее в случае решительного боя. Я сказал Горчакову, что это обман вести осаду так, как теперь, и что нам нельзя достигнуть благоприятного результата, не окружив крепости!».
Смелая вылазка турок, убивших в редутах 125 русских и потерявших против них всего 50 своих, дала повод Паскевичу написать императору, что противник «осмелел и окреп». В Силистрию подтягивались новые подразделения, подвозилось продовольствие. Никто из генералов, в том числе и сам император, не понимали, как можно осаждать крепость и тем временем оставлять осажденным свободный вход и выход. Но Паскевичу, «любезному отцу-командиру», было все ни по чем.
Осадные работы не прекращались ни на минуту: рылись траншеи, поднимались защитные насыпи, ночами по округе рассыпались русские саперы и взрывами обрушались вражеские бастионы. Схватки в окрестностях крепости продолжались едва ли не каждый день. Подчас ожесточенные и кровопролитные.
Но дело стояло на месте. Это видели все.
28 мая во время большого маневра был контужен фельдмаршал Паскевич, и его пришлось увезти из-под Силистрии. А 1 июня был смертельно ранен талантливый инженер и руководитель осадных работ генерал Шильдер. Паскевич так и не дал ему работать самостоятельно, не позволил полностью блокировать крепость, ограничив знаменитого фортификатора своими полумерами. Войска еще сильнее пали духом, это было заметно во всем. В разговорах, в поведении, по лицам. Всем становилось ясно, что Силистрию вряд ли уже взять русской армии. Тем временем в Шумлу стали приходить полки союзников, да и турок там было уже предостаточно. Хоть и больной, но Паскевич интересовался делами под Силистрией и постоянно писал в Петербург. И вот, не мытьем, так катаньем, но фельдмаршал сумел-таки добиться своего: убедить императора снять осаду. Осторожный князь Горчаков, взявший командование в свои руки, предполагал, что в Шумле уже от ста до ста пятидесяти тысяч солдат противника. А это значило, что нападение можно было ждать каждый день. И был еще постоянный страх, что, едва почуяв слабость России, с тыла ударит Австрия. «Драться на правом берегу реки, – убеждал государя Паскевич, и теперь уже небезосновательно! – губительно для русской армии. Пора, ваше величество, переходить на левый берег Дуная!» И вот уже Николай писал своему «отцу-командиру»: «Снять осаду будет нужно, думаю, ежели не будет уже никакой надежды скоро овладеть крепостью, а неприятель будет близок и в силах». Но и сам император, как и его Дунайская армия, также пал духом и не верил в победу.
А на штурм Силистрии Горчаков и его генералы взяли вдруг и решились. Некому было в отсутствие Паскевича бить по рукам! Штурм назначили на раннее утро 9 июня. Все командиры получили необходимые распоряжения. Войска привели в полную боеготовность. Сердца вдруг забились иначе, в миг проснулся боевой дух! Но за несколько часов до общего выступления, вечером 8 июня, приехал адъютант Паскевича с приказом снять осаду. Фельдмаршал окончательно убедил царя, что Австрия непременно объявит войну и ударит в спину, и Николай дал добро отходить.
В полках негодовали, но что проку?
«Горько отступать перед неприятелем, – писал в Петербург императору князь Горчаков, когда начался отход за Дунай. – Европейцы навряд ли поспеют, чтобы помешать нам, но опасаюсь, что Омер-паша придет и выждет для атаки то время, когда у меня будет на правом берегу Дуная один арьергард! Уповаю на Бога; Он будет нам покровительствовать в столь правом деле и накажет неистовых врагов Ваших, особенно австрийского императора, о гнусной неблагодарности которого не могу мыслить, не чувствуя волнения в крови!»
Красив был Дунай, красив! Особенно теперь, в летнюю пору, когда все цвело и благоухало, и зеленые холмистые берега его, укрытые лесами, казались Землей обетованной!
Стоя на огромном плоту, которым управляла дюжина солдат, смотрел на удаляющийся правый берег и капитан Петр Алабин. Его только что повысили в звании! И в должности: замкомроты. Но горько было на душе, как и у тысяч других русских офицеров и солдат. Его хлопнули по плечу. Он обернулся. Павел Гриднев. Поручик! Тоже повысили за удачную вылазку под фортом Абдул-Меджид. Но горечи и разочарования на лице хватало и у его товарища. И еще злой иронии!
– Как это можно было два месяца рыть землю, как кроты, и все прахом пустить? А, как, Петька?
– Стало быть, можно, – ответил Алабин. – Представляю, что о нас теперь в России скажут! Слабаки, скажут, турков одолеть не смогли!
К ним подошел и капитан Черенков.
– Жалко уплывать? – дернув себя за рыжеватый ус, спросил он. – Господа офицеры?
Ни Алабин, ни Гриднев не ответили. Сотни плотов, груженных живой силой, артиллерией и обозом отходили сейчас от одного берега к другому. Солдаты во всю работали гигантскими веслами. По всей реке шли переклички, стоял бодрый матерок. И все это аукалось над утренней чистой водой. Сто тысяч человек! Целое переселение народов, одно из тех, что в разные тысячелетия спокойно наблюдал красавец-Дунай!
– Хороша речка! – усмехнулся командир роты. – Жаль уходить, жаль!
27 июня в «Московских ведомостях» обученные грамоте жители империи прочли: «В исполнение предписания осада Силистрии снята 14 июня, и осадный корпус переправился на левый берег Дуная в совершенном порядке, не понеся ни малейшей потери. Турки не осмелились даже следить за русским арьергардом».
Тем не менее этот уход всеми был воспринят как суровое и бесславное поражение в Восточной войне, на которую столько было надежд, о которой столько говорили, мечтая вновь увидеть блистательную славу русского оружия!