Читать книгу Обратные вспышки - Дмитрий Александрович Давыдов - Страница 5

Под землей воздух пропитан пылью и затхлостью. Поэтому так приятен первый вдох после метро. Вообще, свежий воздух – такое универсальное средство отрезвления и даже выздоровления. Не зря же туберкулезникам прописывают горный воздух. На эскалаторе мой сломанный нос вытягивается и словно тащит наружу. Я поднимаюсь над отштукатуренной аркой метрополитена, поднимаюсь мимо тусклых фонарей и рекламных плакатов. Мимо белых колон архитектуры и неприметных колон из людей. Я – колонна, пока движусь на эскалаторе.

Ох, этот воздух. Утреннее солнце скрылось за полосой облаков, обдает прохладный ветер. От станции до работы идти всего ничего, но и здесь я умудряюсь растянуть целую жизнь. Или половину жизни. Навстречу идут все те же люди. Высокие блондинки с каре. Они одеты в широкие брюки и в белую рубашку, но при этом каждая отличается какой-то деталью. По другую сторону идут низкие брюнеты, идут торопливо своими коротенькими ножками. Одеты они в жилетку рыбака и стоптанные ботинки и пребывают в постоянной задумчивости, хотя и уворачиваются от уверенно ступающих блондинок.

Я подхожу к лавке художника и задерживаюсь у витрины. Там выставлены работы местных художников. Вон девушка в красной шляпе, она сидит на краю постели и скрывает лицо широкими полями, в руке у нее глянцевитый фужер вина. Или вон маленькая избушка на широком заснеженном поле, окруженная хвойным лесом, из трубы избушки вьется серый дымок. Или цветущий луг, засыпанный благоухающими лепестками на вытянутых стебельках, луг дышит детской безмятежностью. Или любовная пара, которая шагает по мощеному бульвару мимо зажженных огоньков ламп, они укрываются зонтом от косого вечернего дождя. Одни картины выполнены жирными мазками масляных красок, другие – смочены акварелью. Одни размером с обложку книги, другие – с широкую оконную раму. Бывает, я так подолгу стоял среди картин, что опаздывал в соседний отдел бытовых приборов, в котором я и работаю. Я стоял, рассматривал полотна и чувствовал, как общаюсь с их творцами. Художники рассказывали замысел посредством картины, и я проникался сущностью затеи. Так я приобщался к искусству.

Я тяжело вздохнул и отвел глаза. Перед уходом взглянул на прилавок с мольбертом. Этот трехпалый выточенный из древесины символ означал для меня свободу. Спустился глазами на ценник и задумался. Не раз представлял воскресное утро, и я с мольбертом подмышкой, пакетом красок в руке и беретом на голове иду на природу. Мольберт и краски сами по себе стоят недорого, но что-то мешает их купить.

Я шагнул на ступеньку магазина пылесосов, как и тогда, когда окончил школу и сбрил пушок юности. Раньше она казалась подъемом, как и полагает ступеньке, а сейчас напоминает неуверенную поступь после падения. Дергаю ручку – закрыто. Сквозь стекло вижу, как Вова неповоротливо заправляет рубашку в штаны и затягивает галстук. Стучу в дверь. Он прищурился, наконец узнал меня, подбежал и забренчал ключами.

– Здорово, – говорит он и протягивает холодную и влажную руку.

После этого рукопожатия всегда передергивало. Пожелтевшая рубашка Вовы настолько застирана, что сквозь нее просвечивается обрюзгший живот и розовые висячие соски. Голова его полуприкрыта редкими светлыми волосами. Сам он веселый и участливый мужичок.

– Ты один, что ли? – спросил я.

– Ага, Жека немного опоздает, – сказал он и выпятил белые лошадиные зубы.

Жека – его напарник, а я среди них проездом. Им наказали стажировать меня, а по окончании курса молодого бойца, вернее, молодого продавца, меня отправят в другую смену. Ненавижу стажировку. За неделю нужно проглотить столько информации, сколько я за полгода не усвою. А ради чего? Чтобы еще через неделю после проверки все это забыть. В итоге придется переучиваться, ведь теория так часто разнится с практикой. Если она вообще соприкасается с ней.

В центре раздевалки стоит унитаз. Я скинул шуршащую куртку – меня перекосило, я задел тот зудящий прыщ. Засучил рукав растянутой кофты и оголил блеклую кожу, на которой пульсировали припухлости. На секунду показалось, что оттуда выбежал паучок, но я пристально оглядел руку и ничего не заметил.

– Вова! – крикнул я, – а пауки кусаются?

– Кто? Пауки? – кричал Вова из зала.

– Да!

– Не знаю, наверно, нет. А что?

Я молча постоял и рассмотрел руку еще раз. Красное пятно так и манило пальцы. Я не сдержался и почесал. Почесал снова. Опять почесал. Зуд только усилился. Ногти шкрябали по коже, раздирали отсохшую шелуху и задевали соседние припухлости. Через минуту зудела вся рука. Я огляделся.

– А здесь пауки есть? – крикнул я.

– Где здесь? В магазине? – ответил Вова, – вроде нет, я не видел.

Пятно побагровело: просочились капельки крови. Я оторвал салфетку, приложил и вышел в торговый зал.

У матерых продавцов день начинался с первого покупателя. У меня он начинался с закрепления знаний по продуктам. По обеим сторонам тянулись серые металлические стеллажи с уборочной техникой. Справа стояли громоздкие и неповоротливые хозяйственные пылесосы. Они напоминали сгорбленных и распухших гномов, которые всасывают через трубку грязь, а наполнив желудочный бак, опорожнялись через сливное отверстие внизу пылесоса. Следом шли компактные мультициклоны, которые походили больше на космическое оборудование, чем на домашний пылесос. Слева выстроились аппараты нового поколения – пароочистители. Они словно привилегированная элита уборочной техники и стояли особняком. Завершал парад этих дивных вещей – паропылесос. Это гибрид для загруженных домохозяек с тремя этажами домашних хлопот. Паропылесос стоил как три среднемесячные зарплаты и поэтому больше отпугивал, чем привлекал.

Я прошелся по рядам с тетрадкой в руке, которая исписана всякой технической ерундой, и проговорил про себя воображаемому проверяющему.

– Как успехи? – спросил Вова, – осталось только пароочистители выучить?

– Да, только их. Там несложно, они в основном отличаются по времени нагрева и доливом воды… – я пустился в рассуждения.

– Да ты хорошо усваиваешь! – сказал Вова, – до тебя был один стажер, так он все время путался. У тебя прямо талант.

Я смутился. Но смущение вместе с покрасневшим лицом быстро сменились недоумением и желчью. Талант, и стажируюсь на продавца пылесосов! Конечно, мне нравятся комплименты, но порой они кажутся неоправданно завышенными. Вова не похож на льстеца, этот добродушный малый до смерти замучается, если соврет. Но отчего же я недоумеваю? Бурлящее чувство несправедливости заполняет меня. Отвлечься бы от подступившего гнета.

– Вова, а ты кто по профессии?

– Я-то? Я окончил петербургский университет.

– Так у тебя высшее образование?

– Ага, а ты чего заканчивал?

– Да так, хотел поступить в колледж искусств. Не вышло, в общем. А на кого ты учился?

Ваня откинулся на стуле и выдохнул, будто ворошиться в прошлом неприятно.

– На экономиста, – сказал он, – но я не прям экономист, менеджер, скорее.

– Слушай, а тебя не расстраивает, что ты столько учился, а в итоге работаешь здесь? Я вот окончил только школу и тоже здесь работаю.

Вова взглянул на меня печальными и холодно-голубыми глазами. На доли секунды он впал в задумчивость, дернул головой, точно выпрыгнул из омута неприятных воспоминаний, и обнажил лошадиные зубы.

– Да я работал на высокой должности, – сказал он, – но там совсем времени не оставалось на себя и… а здесь меня все устраивает.

– Все-таки мне было бы обидно учиться четыре года и устроиться на работу, где образование не требуется, – сказал я.

– А чего обижаться-то?

Прозвенел колокольчик на входной двери: вошел первый покупатель. Вова подскочил и оправил выползшую из-под брюк рубашку.

– Добрый день! – сказал он.

Слово «добрый» звучало радостно и бодро, а слово «день» уныло и раздраженно.

– Опять он, – шепнул Вова.

Я выглянул из-за прилавка. У входной двери стоял маленький мужчина в кожаном пальто. Даже издали можно разглядеть перхоть на его взъерошенных волосах. Нос его стягивали очки с толстыми линзами в металлической оправе. Щеки покрыты плешивой бороденкой, а бледно-мертвенные губы вытянуты двумя полосками. Он стоял, потряхивал головой, точно контуженный, и пялился в одну точку.

– Каждую неделю заходит, – пробурчал Вова, – у него, похоже, крыша поехала.

Мужчина осматривался и все потряхивал головой. Он заметил наши взгляды, застопорился и опустил лицо в пол. Постоял так, исподлобья поглядел на нас и снова уставился вниз. Мы будто показались ему, и он опасливо проверял, так ли это. Он немного перетаптывался на коврике, еще раз поднял голову, но уже решительно, и когда снова увидел нас, то выскочил наружу. Мы с Вовой молча поразмыслили над происшедшим. Я потянулся к записной книжке, как снова зазвенел колокольчик. Вова подскочил.

– Видели этого? – весело крикнул парень с входа. Это был Женя. В противовес Вове, Женя был высокий и суховатый. После его рукопожатия хотелось намочить руки. Его ладонь, словно бумажная салфетка, впитывала влагу. Единственное, в чем сходились напарники, это в лысеющей голове. Вова расчесывал светлую челку по бокам так, чтобы скрывать залысины. А Женя зализывал жиденькие темные волосы на затылок, скрывая плешину на макушке.

– Да, снова он заходил, – сказал Вова.

Завибрировал телефон. Я вытащил трубку из кармана и отошел в сторону. На дисплее отразилось имя «Мила». Это моя девушка. Бывшая девушка. Что ей надо?

– Алло? – протянул я.

– Ты на работу устроился? – голос был резкий.

– Я стажируюсь. А тебе-то чего?

В подмышках стало влажно.

– Твоя мама винит меня, что ты бездельничаешь.

– Я вообще-то работу искал! – я закусил губу, – а вы разве общаетесь?

– С твоей мамой? Конечно нет! Мне Саша рассказывает. Он, кстати, приезжал к вам за вещами.

Мы помолчали. Она называла Сашей моего отца. Она называет его так же, как и меня, разница лишь в интонации. «Саша» с презрением и недоверием – это про меня. «Саша» с лаской и благоговением – про отца.

– Ладно, давай, – сказала Мила.

– Как там папа? – оборвал я ее.

– У Саши все хорошо. Он рад, что съехал.

Я сбросил. Если сейчас этот звонок показался странным, то он перестанет таковым быть, когда я расскажу о знакомстве Милы с родителями. Вообще все, что недавно произошло, до конца в голове не уложилось. Когда с кем-то случается подобное, вроде должно охватить возмущение и горькое недоумение, но у нас прошло так легко, будто это случается повсеместно.

Прозвенел дверной колокольчик. Вошла разлохмаченная и расфуфыренная женщина. Она сняла солнцезащитные очки и посмотрела по сторонам. Вова спохватился, но тут выбежал из раздевалки Женя, сказал: «Я подойду», – и поскакал к покупателю.

– Трудоголик донжуан, – шепнул Вова.

Женя любезничал с первым покупателем.

– А какие у вас поверхности? – спрашивал он, – а есть домашние питомцы?

– Да у этой фифы сорок кошек, – все шептал Вова.

– Вы знаете, – говорила расфуфыренная женщина, – мне нужно отмывать швы в душевой и такие пятна на плитке.

– А, тогда вам подойдет пароочиститель! – Женя чуть не под руку водил женщину по торговому залу.

Эх, был бы такой пароочиститель, который вывел мои пятна на руках. Если найду сегодня блох на кровати, придется выбросить матрас и сжечь одеяло. И вместо мольберта я куплю кровать. Да я бы и так не купил мольберт, и кровать тут ни при чем.

Прозвенел колокольчик: вошла еще одна женщина. На руках у нее дрожал йоркширский терьер с хвостиками на мордашке. Женщина стремительно подошла к прилавку. Вова подпрыгнул.

– Добрый… – начал он, но женщина перебила.

– У вас есть шланг? – сказала она.

Вова стоял озадаченный.

– Шланг? – сказал он.

– Да-да, шланг, – затараторила она, – и чтобы толстый был.

– Для пылесоса? – сказал Вова.

– А для чего же еще? Понимаете, у меня собака, скотина, сгрызла его.

Вова уставился на ручного пса. Женщина нахмурилась и следом залилась раскатистым грудным смехом.

– Да не эта! – сказала она, – большая собака!

Вова обнажил лошадиную улыбку.

– А какой у вас пылесос? – сказал он.

Я отвернулся и закатил глаза. Стало так противно. Хотелось провалиться сквозь стертый кафель. Может, тогда я забудусь, как тогда, после боя курантов с приятелями. Я взял записную книжку и ушел в раздевалку. Откинул твердую обложку, закусил колпачок ручки и задумался. Я хмыкнул и захлопнул блокнот, ничего не записал. Опустил пластиковую крышку стульчака на унитаз и примостился на нем. Стульев в раздевалке нет. Руки обвисли, и я выронил блокнот. Он звякнул, ручка отлетела в сторону. Нет сил, руки онемели. Не сходя с унитаза, я рывком подхватил ручку и блокнот, выпрямился и на автомате записал.

«Мужчина сидит у больничной койки, на которой лежит молодой парень весь в трубках и проводах. Мужчина думает: ты всегда был такой любознательный, хотел узнать даже, что творится в голове у инвалидов, может, поэтому ты попал в аварию».