Читать книгу Благочестие и память - Дмитрий Будюкин - Страница 3

Как в прошлом, так и в наши дни верующие совершают различные пожертвования в пользу Церкви: в форме денежных средств или ценных предметов, специально за совершение треб и поминовение либо на различные церковные нужды, при жизни или по завещанию. В настоящей работе, как следует из ее тематики, внимание будет уделено поминальным пожертвованиям, несущим коммеморативную функцию.

Чаще всего пожертвования «на помин души» совершаются в адрес монастырей, поскольку их насельники по определению наиболее компетентны в молитве и поминовении22. При этом, как известно, монах умирает для мира, и следует иметь в виду, что в традиционном обществе, где существуют как представления о нерасторжимом сообществе живых и мертвых23, так и различные виды полной или частичной социальной смерти, эта метафора понимается если не буквально, то вполне реально. Значит, умерший для мира монах ближе к мертвым и особенно компетентен в их поминовении.

С начала XVIII в. объем и количество пожертвований в пользу Церкви от представителей российской аристократии снижается. Так, из воспоминаний князя Ивана Михайловича Долгорукова (1764—1823), который по рождению принадлежал к высшей аристократии, традиционно заинтересованной в церковной коммеморации, следует, что польза вкладов в монастыри и пожертвований на Церковь в целом, как для самого верующего, так и для общества, ему непонятна24. «Боголюбивый человек наделал бы колоколов, окладов, утварей, которые бы никого не забавляли, и первые лишь сон отнимали своим звоном»25. Отрицательное отношение князя к его двоюродному деду известному богачу графу П. Б. Шереметеву, не поделившемуся своим богатством с Долгоруковыми, полностью распространяется на масштабные пожертвования его сына Николая в пользу монастырей. «Шереметев рассыпал большие подаянии в монастыри и пустыни. Лучше было бы отдать родным своим то, что награбил дед его и отец, но святость в другом виде представлялась очам его. … Он примирялся с Богом окладами на иконы и куполами во храмах. Увидим, воспользуют ли ему сии пышные пожертвовании в последний день»26. Рассуждая о постройке Н. П. Шереметевым Димитриевского храма в Ростовском Спасо-Яковлевском монастыре, Долгоруков вспоминает о малоинтересных ему старообрядцах: «Граф Шереметев во множестве своих крестьян имеет значущее число раскольников, они ему дают большие доходы, а он строит храмы Димитрию»27.

Применительно к купечеству мы ни в коей мере не можем утверждать, что его как социальную группу в первую очередь характеризуют память и воспоминания. Однако, несмотря на то, что само понятие древности рода к российскому купечеству практически неприменимо, и корни русского купца, как пишет А. И. Аксёнов, «в лучшем случае терялись в провинциальных купеческих филиациях, а по большей части – в гуще непривилегированных сословий»28, «купеческие мемуары демонстрируют удивительную трепетность купца к своему отнюдь не знатному происхождению. Более того, география происхождения в них – очень чтимый момент в понимании семейной истории, то есть генеалогии. … Своим провинциально-крестьянским происхождением будут гордиться и Прохоровы, и Вишняковы, и Рябушинские и Зимины и другие»29.

В сочетании с традиционной религиозностью русских купцов, которая, начиная с петровских реформ, становилась все менее характерна для дворянства, отмеченный выше интерес купечества к своим корням стал вполне достаточным мотивом для интереса купцов к различным формам церковно-коммеморативных практик. В связи с этим интересно, что снижение интереса к церковной коммеморации у дворян XVIII века сопровождалось нарушением трансляции памяти о своем происхождении: например, в 1743 г. Рюрикович князь Трифон Васильевич Кропоткин показал, что происходит из касимовских татар30. На этом фоне заинтересованность купечества в церковной коммеморации особенно заметна.

Необходимо отметить, что в связи с церковно-коммеморативными практиками купечества спорным вопросом является определение церковной благотворительности. Если обычно под ней понимается благотворительная деятельность и социальное служение, осуществляемые Церковью, то, например, К. Е. Балдин пишет: «В предпринимательской среде одной из характерных черт религиозной практики (ортопраксии) были пожертвования в пользу церквей и монастырей. В современной исторической литературе в отношении этой деятельности утвердился термин „церковная благотворительность“. Вместе с тем в рассматриваемый период такая дефиниция почти не употреблялась. Слово „благотворительность“ тогда зачастую являлось синонимом другого термина, „филантропия“, и подразумевало помощь не церкви, а людям – престарелым, сиротам, неспособным к труду и пр. Что касается материальных пожертвований на церковные цели, то они обозначались в литературе и источниках как „усердие к Дому Божию“, „ревность к церкви“ и т. п. Несмотря на это, в дальнейшем автор будет пользоваться термином, прочно утвердившимся в последнее время в научной литературе»31, к сожалению, не уточняя при этом, в какой литературе утвердилось такое понимание термина.

Немало российских купцов в рассматриваемый период принадлежали к различным течениям старообрядчества, что, разумеется, не могло не повлиять на их практики в сфере церковной коммеморации. В традициях старообрядцев были щедрые поминальные вклады. Так, московские купцы-старообрядцы Рахмановы регулярно делали такие вклады в храмы Рогожского кладбища в виде свечей, церковных предметов и денег. Как и в господствующей церкви, во вкладной книге отмечалось, что, кем, когда и в память кого жертвовалось. Рахмановским пожертвованием 1885 г. был набор серебряных с позолотой и чернью литургических сосудов. На обороте дискоса была нанесена вкладная надпись «о упокоении» со списком имен поминаемых, но без указания имени вкладчика32.

Богатый кинешемский мучной торговец Петр Илларионович Баранов, человек скромный и высоконравственный, на склоне лет в конце XIX в. «все свои большие средства пожертвовал разным старообрядческим монастырям и скитам»33. По данным исследования К. Е. Балдина, в семье крупного текстильного фабриканта А. Я. Балина в 1872 г. скончалась дочь Надежда, а в 1874 г. – сын-первенец Василий. В память о них Балин передал в Успенскую единоверческую церковь с. Дунилова (это была его родина) священнические ризы и диаконский стихарь из серебряной парчи34.

Главные герои романа И. С. Рукавишникова «Проклятый род» (1911—1912)35 являются представителями крупного российского купечества, принадлежат к господствующей православной церкви и в значительной мере имеют прототипами реальных людей из семьи автора. Отражая хорошо знакомые автору реалии, роман «Проклятый род» является, таким образом, очень ценным источником для изучения церковно-коммеморативных практик представителей описываемого в нем социального слоя. Сделанные в нем этнографически точные зарисовки упадка коммеморативных практик и благочестия становятся маркером упадка и распада купеческой семьи и купечества в целом, показанного как торжество смерти.

В работе А. В. Всеволодова рассматриваются завещание вдовами вологодских священников конца XIX в. денежных средств в пользу монастырей. Отмечаются две основные стратегии таких завещательных распоряжений: пожертвование малых сумм как можно большему количеству обителей либо значительный по сумме взнос в пользу единственного высокостатусного получателя36.

Для обеспечения трансляции социальной памяти о вкладчике более действенно пожертвование определенных материальных объектов, чем обезличенных денежных средств. Особое значение в связи с этим имеют вклады предметов с надписями и гербами. Будучи материальным обеспечением богослужебного поминовения, предмет с надписью является также непосредственным носителем памяти.

Такая светская по своей природе сфера коммеморативных практик, как геральдика, имеет устойчивую связь с церковной коммеморацией, проявляющуюся в присутствии геральдической символики в пространстве храма, на церковных предметах и надгробных памятниках37. Сформировавшись в Западной Европе, геральдика была адаптирована в русском культурном пространстве не сразу, что определило довольно позднее и не очень глубокое включение геральдических элементов в православные церковно-коммеморативные практики в России. Тем не менее признаки такого включения отмечаются уже в XVII в., поначалу в связи с украинской традицией. Так, из ризницы Соловецкого монастыря происходит золотой эмалевый наперсный крест-мощевик, изготовленный на Украине на рубеже XVII—XVIII вв. и украшенный гербом и монограммой IHS (в прочтении автора статьи каталога SIH); в отношении этого предмета отмечается, что «изображение герба на наперсном кресте-мощевике – редкое явление, и не известно на крестах русской работы»38. Герб (вариант польского герба с неприличным для нас названием Шалава) и монограмма ISH принадлежат Ивану Самойловичу39, гетману Левобережной Украины с 1672 по 1687 гг., умершему в 1690 г. в ссылке в Тобольске40.

В некоторых случаях вкладные надписи на церковном предмете свидетельствуют о неординарных усилиях вкладчика по установлению и сохранению памяти в ее социально-престижном аспекте. Так, княгиня Елена Алексеевна Долгорукова в память о своем умершем муже князе Юрии Юрьевиче вложила в московский Богоявленский монастырь серебряное церковное (вероятно, кутейное) блюдо41. Блюдо украшено подробнейшей вкладной надписью, которая для нас является единственным источником даты смерти князя (7 апреля 1747 г.), монограммами князя и княгини, изображением их святых покровителей и гербом Долгоруковых. Отсутствие второго герба подчеркивает то, что княгиня, будучи урожденной княжной Долгоруковой, принадлежит по рождению к тому же роду, что и ее муж, при этом блюдо – единственный в собрании произведений московских серебряников Московского Кремля предмет с изображением герба частного лица42. Очевидно, что речь в данном случае идет не просто об обеспечении ценным вкладом погребения и поминовения в монастыре, но и о сознательных усилиях по установлению социальной памяти о покойном, знатности его рода и его браке.

Полное исследование надписей на вложенных в российские церкви и монастыри предметах, особенно относящихся к XVIII – началу XX вв., чрезвычайно затруднено по нескольким причинам. Во-первых, в советское время было утрачено так много предметов этого периода, что совокупность сохранившихся становится нерепрезентативной, тем более что главный неслучайный фактор сохранности предмета – его особая художественная ценность43. Во-вторых, сохранившиеся предметы распределены по различным музейным собраниям и большей частью не опубликованы. Научное значение анализа большинства отдельных собраний значительно снижается в силу того, что предметы в этих собраниях объединены только тем, что оказались в одном и том же месте по разнообразным случайным причинам. Одним из немногих счастливых исключений в данном случае является собрание ризницы Троице-Сергиевой лавры: абсолютное большинство входящих в него предметов находились в нем изначально. Это позволило исследователям сопоставить сохранившиеся предметы с данными вкладных и хозяйственных книг, выявив вкладные предметы без надписей44, что дает нам возможность исследовать наличие либо отсутствие надписей именно среди вложенных в монастырь предметов45. При этом описанное в каталоге46 и сравнительно небольшое лаврское собрание европейского серебра имеет существенную особенность: все русские надписи были нанесены на предметы специально, отдельно от их изготовления.

Рассмотрение предметов из собрания европейского серебра в связи с наличием на них вкладных надписей показывает четкую закономерность. До середины XVII в. вкладные надписи на вложенных предметах, как правило, отсутствуют. Это относится и к первому по хронологии вложенному частным лицом предмету из собрания – кубку (№59)47, вложенному в 1612 г. княгиней Марией в память о князьях Михаиле Александровиче и Василии Михайловиче Рубце Масальских, и к пяти кубкам (№№2, 11, 13, 57 и 58), входящим в богатейший вклад по князю Ивану Васильевичу Голицыну его вдовы (1627 г.)48. Первым в собрании предметом с вкладной надписью является богато декорированное португальское блюдо (№39), данное «ставить с кутьею на гробнице боярина князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкова»49 его вдовой княгиней Анной Тимофеевной в 1628 г. Из восьми вкладных предметов первой половины XVII в. вкладная надпись есть только на этом блюде.

Между 1650 и 1710 годами мы можем наблюдать противоположную картину. Из десяти предметов, вложенных в этот период, только один не несет на себе вкладной надписи. Это ложка, вложенная до 1701 г. стольником Василием Петровичем Головиным. Поверхность этого небольшого предмета покрыта резьбой и эмалью, и для надписи там просто нет места, что, видимо, и является причиной ее отсутствия. Среди вкладчиков предметов с надписями есть и представители монастырского духовенства – келарь и настоятель монастыря, однако купцов, даже представителей их высшего слоя – ведущих зарубежную торговлю гостей, нет. Содержание всех надписей стандартно и исчерпывается указанием имени вкладчика и / или лица, в память о котором внесен вклад, а также даты его внесения. Большая часть вкладов, как за этот, так и за предшествующий период внесена вдовами в память о покойных мужьях, что вполне соответствует ожиданиям50. За 1710—1750 гг. в собрании нет ни одного вкладного предмета. После 1750 г. они появляются, но их небольшое число (три) не позволяет выявить какой-либо закономерности.

Во второй половине XVII в. надписи на вкладных предметах, расположенные так, чтобы их легко было заметить, становятся обычны для всех категорий вкладчиков, в том числе и представителей черного духовенства. Так, среди девяти сохранившихся предметов, вложенных архиепископом Смоленским и Дорогобужским Филаретом в Звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь в 1663—1670 гг., только на одном – дискосе – вкладная надпись расположена на обороте поддона, и, как отмечает автор статьи, «помещенная в скрытом от глаз месте вкладная надпись, служившая ранее одним из элементов декора, выглядит необычно»51.

Следовательно, в середине XVII в. в мотивации вкладчиков произошли заметные изменения. Дата «перелома» (около 1650 г.) показывает, что эти изменения не стали следствием Раскола52, а, напротив, могли явиться одной из предпосылок церковной реформы. Сущность произошедшей перемены можно обозначить как стремление вкладчиков к индивидуализации своего вклада и присоединение к церковно-богослужебному поминовению светской коммеморации через предмет и надпись на нем. Как отмечает Л. Б. Сукина, «для человека второй половины XVII в. важным было не только коллективное спасение всего рода, к которому он принадлежал, но и его индивидуальная судьба»53, что, очевидно, связано в том числе и с господствовавшими в то время эсхатологическими представлениями54. Однако не совсем ясно, в какой мере актуализация эсхатологических ожиданий и обостренное беспокойство о своей посмертной судьбе мотивируют вкладчика, не довольствуясь записью в синодике, специально заботиться о нанесении коммеморативной надписи на вкладываемый предмет. На наш взгляд, объяснение данного явления может лежать скорее в установлении родовой памяти демонстрации благочестия как факторах легитимации высокого социального статуса, что естественно сочетается с личной религиозностью и эсхатологическими ожиданиями.

Можно предположить, что особое коммеморативное значение имеют блюда для кутьи – предметы индивидуальные, именные и при этом специально предназначенные для поминовения55. Этому предположению соответствует и блюдо – вклад по князю Д. Т. Трубецкому, первый предмет с вкладной надписью из данного собрания, и блюдо 1747 г. – вклад по князю Ю. Ю. Долгорукову с необычно подробной надписью. Таким образом, кутейные блюда и надписи на них требуют более детального изучения в связи с их коммеморативной функцией.

Иконы, в отличие от богослужебных предметов, могут находиться не только в храме, но и в частных домах. Поэтому икона (и ее оклад) является единственным предметом религиозного назначения, коммеморативная надпись на котором может быть не только вкладной, но и владельческой, и содержащей частное благословение.

Икона может нести коммеморативную функцию сама по себе, будучи изображением чьего-либо патронального святого или небесного покровителя (праздника) определенного дня. Небесные покровители могут изображаться как отдельно, так и предстоящими (припадающими, в молении) либо на полях иконы Спасителя или Богоматери. Коммеморативная функция в данном случае осуществляется в рамках культа святых и аналогична соответствующей функции алтарного посвящения.

Еще одним вариантом коммеморативной функции иконы является портретное сходство изображения с реальными лицами, ставшее возможным на рубеже XVII—XVIII веков вследствие изменения стиля и принципов иконописи56.

Интересной формой пожертвования являются вотивные подвески («привесы») к иконам, в качестве которых могут выступать как крестики, цепочки и другие драгоценности, так и специально изготовленные изображения частей тела57. Несмотря на имевшую место в XVIII в. борьбу с этим «суеверием» (например, указ 1722 г. о запрещении делать привесы к иконам)58, практика пожертвования привесов оказалась очень устойчивой, драгоценности жертвуются как привесы и в наши дни. Цепочка с 11 привесами XVII—XIX вв., в том числе в виде ног, кистей рук и зуба, имеется при иконе Богоматери Казанской из церкви Николая Чудотворца на Берсеневке, находящейся в собрании музеев Московского Кремля59. В собрании Каргопольского музея находится коллекция вотивных подвесок XIX в. (52 предмета) в виде ручек, ножек, голов, отдельных фигур и т.п.60. Привесы, однако, следует отнести к обезличенным пожертвованиям, не имеющим особого коммеморативного значения, поскольку они сами по себе не являются носителями какой-либо личной информации о вкладчике.