Читать книгу Трилогия пути - Дмитрий Лашевский - Страница 4

На другой день, действительно, ломота спала, всё тело прояснилось, и Зуев почувствовал, что спина, готовая и привычная к интенсивной работе, может и просто терпеть, – и устойчивость терпения была приятна. Он почти свыкся с чрезмерностью байдарки, которая ему поначалу казалась курицей на голубином круге. Тяжеловесная мысль затевать спортивные гонки на таких судах выступила из чуждости, как вот посторонний человек, а заговорить – и бывает, окажется близким и понятным… Больше всего его раздражала ширина корпуса, из-за которой, даже сидя на родном высоком сляйте, – весло входило в воду слишком полого – и приходилось вырывать, толком не закончив проводки. Вёсла, правда, были соответствующей длины, однако, доворачивая, усилие уходило вбок, и он приспособился к укороченному гребку. Мозолей, как ожидал, на ладонях он не натёр, и, несмотря на отсутствие древесной упругости, в этом брутальном весле чувствовалось всё более какой-то стремительной жизни.

Утром он пожаловался Белову на всё это несовершенство.

– Погодите, – ответил тот, глядя куда-то поверх времени, – придёт и к нам хайтек.

Пытался дуть ветер, но его смаривало, и всей силы хватало на то, чтобы поклонить Иван-чай, местами густо приветствующий плывущих. В заводях раздавались чугунные всплески. Река вяло текла по среднегорному плато, то подпускающему болота, то обнажающему скальные останцы. Они ещё почти не участвовали в реке, следили молчаливым дозором.

Несколько флегматичных коршунов парили в вышине, тихо покачиваясь. Они делили небо на концентрические сферы влияния, при этом не сближаясь и не обращая друг к другу надменного взгляда, – их крылья только изредка с удивлением вздрагивали, поднимая повыше. Завидев людей, они вырисовали несколько напряжённых фигур, слегка смещая и сминая свои круги, потом один коршун отделился и полетел за байдаркой; другие пропали.

Вкрадчивое течение иногда без видимых причин сбивалось и переводило стрежень от берега к берегу. Белов, однако, не перерезал струи, превращая её в долларовый символ цели, а следовал всем причудам реки с изворотливой точностью, словно это был единственный путь, по обочинам которого колыхалась пропасть… Благодаря этой тонкой заботе течения, Зуев стал ловить ощущение скорости, которое накануне лишь подступало, а в первый день не явилось совсем. Ощущение было соотношением усилия и отдачи и поначалу опомнило в нём те недели перед соревнованиями, когда он, войдя в хорошую и злую форму, клал в нос байдарки, своего изящного светло-маренгового «Эльфа», восьмикилограммовую гантелину и гонял с этим привеском мучительные отрезки, чтобы потом, выйдя на старт, освободиться и полететь. Теперь – они ещё не летели, но уже что-то лишнее убралось, боль вытаивала, и появлялась правильная лёгкость: мышцы схватывали скорость как гармонию. Уму это не вполне соответствовало, потому что даже с течением они шли вдвое медленнее спортивной одиночки, – но то было давно. Не обманывает ли он себя? – однако чувство слитности наплывало несомненно. Тело, весло, партнёр за спиной, вода – всё было одним и тем же, цельным, сообщённым в каждой детали, так что не нужно было ничего преодолевать, а движение совершалось связно и естественно, как дыхание. Оставалось только чутко удерживать этот единый ритм, который, увы, был пока пунктирным и часто терялся…

Они плыли без фартуков, убедившись в нежности к ним реки; солнце с утра было впелёнуто в белёсую бумазею, – и Зуев снял майку. Занятый своими ощущениями, он размахался вовсю, позабыв следить сзади.

Белову сейчас приходилось тяжело, но он с удовольствием смотрел на спину напарника, забрызганную веснушками возраста. Впрочем, он тут же вспомнил, как недавно… или наоборот, давно, ведь для всех существ лета это было более полужизни назад, как смеющийся палец пересчитывал веснушки на его собственной шее. Ему стало тепло и щёкотно это вспомнить, он мотнул головой, стряхивая примостившегося слепня, и подумал, что можно замахнуться на первый приз, тем более спина Зуева работала как точный металлический механизм. Но тут же осёк себя.

Спина, в самом деле, протягивала, словно штамповала, гребки: Зуев самозабвенно считал до тысячи. Дельта веснушчато поигрывала, а косые мышцы половинками насыщали рельеф, – при каждом гребке снизу вверх пробегала узловатая волна, на долю секунды железно застывала и откатывалась. Руки при этом словно не двигались, влитые в торс, и лишь в самом конце, когда лопасть проходила бедро, резкий коршуний сгиб локтя переменял положение рук, и веер капель осыпал деку оранжевой дробью.

С лёгким восхищением Белов пытался повторить. Это было очевидно, но не совпадало. Или корпус шёл враскачку, или предплечье врабатывалось до онемения, и горячий гребок вдруг замедлялся и застревал на середине… Когда же всё-таки получалось, – для Зуева это были те самые заветные мгновения скорости, а для Белова – ускорения, из которого он, дойдя до быстрого предела, тяжело вываливался. Ему тогда начинала казаться регата какою-то забавой, в которую он извлёк из жизни серьёзного, действительного человека, снисходительно претерпевающего их детское приключение, – и потусторонняя, метафизическая совесть Белова от этого вспышками страдала. Он не знал, что Зуев чувствует про себя то же самое: что он маленький и детский, из прихоти, из случайности, из игры вступившей в серьёзную заботу этих взрослых, умелых людей, приспособленных к любой природе…

Они не отвыкли ещё от сознания юности, мало ли что показывало зеркало, да и показывало лишь чуть высунувшееся из себя прошлое; и каждому из них другой казался постарше, а они оба ещё только приблизились к тридцати.

Вскоре утра в ветках ветлы, под которые занесло их течение, затрепыхался белый лоскут. Белов придержал его и прочитал на ходу:

– «Завалихин – Купцов, семь пятьдесят».

– Полтора часа, – обеспокоился Зуев.

– Ну, это ещё не совсем та публика. Полтора часа за день можно отыграть. Процентов десять иметь преимущества по скорости, чуть больше…

– А если они не то время написали? Ушли, например, раньше, а сзади упрутся?

Белов положил весло на воду, оно запрыгало, рисуя волны.

– Вас так часто обманывали? – спросил он после молчания.

Зуев смутился. Он тоже положил весло и сгорбился.

– Вообще-то обманывали…

– Тут так не бывает, – сообщил Белов спине. – Это Гонка! Здесь джентльмены не из анекдота про «масть пошла». И потом, хоть это не важно, отрывы-то маленькие, по километру, по два, – всё на виду.

Зуев кивнул и первым поднял весло.

– Не та публика, – продолжал рассуждать Белов, набирая ход. – Ребята аккуратные, вместе давно, но какой-то силы в них нет. Кравченко, вот который со старта рванул, он может. Помните Кравченко? – да вы сразу обратили на него внимание.

– Это в кепочке, гигант такой?

– Ну, гигант не гигант, а кулаки – в какой руке булка хлеба. Здоровый парень, только невезучий. Сейчас он с Микипорисом, а этот тоже машина, да авантюрист, забияка. Но могут…

– А у которых вся байдарка разукрашена, лихие такие, со старта укатили.

– Белоглаз с Лозинским? Не исключаю. Но больше всё-таки я опасаюсь Дёминых.

– Близнецов?

– Ну да. Они местные, и когда-то здесь ходили, да не раз. И лоция у них наверняка – не чета нашей карте. Конечно, хороший дождь – и к чёрту лоция, а всё же…

Белов заговорился и плоско шлёпнул по воде. В ответ плечо его окатило плеском, сорвавшимся с зуевского весла. Вышло нечаянно, но нервно, и вскоре, словно бы разрешением этой пуанты, Белов ошибся.

После небольшого переката, к каким Зуев уже привык, их вынесло на широкое мелководье. Видно было, как уклонно поднимается к ним дно, выстланное красновато-серой галькой, на которой царственно возлежали зубчатые валуны в колышущемся обрамлении малахитово-тинистых мантий. Гребцы замедлили ход, потому что приходилось уже извилисто пробираться меж камнями, и Зуев напряжённо всматривался в воду, коротко командуя. Вся река серебрилась и позванивала, как закипающая в кастрюле вода. Множество чёрных остроугольников вонзалось в рябь, но Белов не знал, какой из них выбрать, и когда сообразил, что лучше было идти под левым берегом, было уже поздно: они вошли в струю, и байдарку понесло, оцарапывая дно.

– Камень! – выкрикнул Зуев.

Белов резко нажал влево, пытаясь перейти в параллельный ток, но лопасти, погрузившись наполовину, со звоном втыкались в слоистый панцирь, – и байдарка беспомощно встала поперёк течения. Несколько метров её проволокло, потом она наткнулась и накренилась.

– Сходим! – мгновенно скомандовал Белов, выскочил и развернул байдарку по струе.

Зуев тоже выпрыгнул и охнул. Галечное дно, сверху казавшееся мягко-пупырчатым ковром, было полно острозубья, при каждом шаге врезавшегося в стопы.

Будто подтанцовывая, они повели байдарку наискось течения. Она несчастно трепетала. Пришлось пройти шагов сто, пока под самым берегом вода не поднялась к коленям и дала волю гребцам.

Река сузилась густыми и высокими травами, в которых светились белые и малиновые цветочки, пронизывая безветрие едко-сладкими запахами. Столбцы речного лука слабо стрекотали по бортам. Линии течения погасли, и Белов мягко следовал береговому изгибу. Но ближайший поворот вновь выпестрил мель, раскидав берега. На этот раз Белов заранее прижался влево, как по ниточке обвёл мель и на подпоре перед бурою печиной, земляным языком оползшею в воду, выскочил на фарватер.

Теперь, так и чередуя отмели с тихими узинами, река сильно меандрировала.

– Эх бы! – махнул Зуев наперерез.

– Показана тут одна лука, – согласился Белов, – посмотрим, посмотрим.

– Так можно? – удивился Зуев.

– Да, конечно…

Они прошли очередной поворот и одновременно замерли с поднятыми вёслами. Впереди из кустов качнулась и выделилась рогатая морда. Громадный лось, пофыркивая, вошёл в воду. Это был великолепный зверь, лишённый горчичной вялости зверинцев; шкура его чёрно-золотисто поблескивала. На середине реки лось остановился и склонил рога. Он пил – как глядел на своё отражение, или можно было, чуть прищурившись, вообразить раскинувшего крылья на лоснистом одинце альбатроса, готового выклюнуть рыбку и перисто улететь.

Белов тронул педаль, разворачиваясь боком, – вода под рулём зашелестела. Лось услышал, заметил людей и бурно бросился прочь. В одно мгновение он вскинулся на осклизлый берег и, проломив тальник, исчез. Зуев с восхищённой надеждой вытягивал шею, словно ожидая, что зверь передумает и вернётся. И когда до обеда ничего сказочного более не произошло, ему стало по-детски одиноко и немного скучно.