Читать книгу Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского - Дмитрий Миропольский - Страница 11

Осеннею порой на охоте близ границы с Тамбовской губернией кавалькада Кирила Петровича повстречала молодого дворянина – оборванного, хромого и замёрзшего. Ему дали тёплую одежду из запасного гардероба, накормили, напоили водкою, а лекарь осмотрел у несчастного повреждённую ногу.

Молодой человек назвался Владимиром Сваневичем. Имение родителей, у которых он гостил, лежало по соседству от Раненбургского уезда, на Тамбовщине. Днём раньше Сваневич тоже поехал охотиться с друзьями, но отбился от компании, заплутал, а после и конь его сбросил. Оставшись пешим, тамбовский бедолага скитался один-одинёшенек и даже ночевал в лесу, изнывая от холода, голода и страха встречи с дикими зверями.

– Ну и молодёжь нынче, – ворчал Троекуров, слушая рассказ. – Шагу сами не могут ступить! Кто же на хорошую охоту без собак ездит? Собаки бы враз тебя отыскали.

Он отправил к старшим Сваневичам верхового с известием, что сын их в безопасности, и вернулся к травле. Пегие гончие потянули носами свежий ветер, вынюхивая кабана, и засопели в землю, прихваченную первыми заморозками, а молодого человека в сопровождении лекаря доставили в имение Кирилы Петровича, бывшее много ближе тамбовского…

…и там Сваневич встретил Марию Кириловну, которая искренне обрадовалась его появлению.

Надобно сказать, что после переезда Маша осталась без подруг. Жёны и дочери соседей редко езжали к Троекурову, обыкновенные разговоры и увеселения которого требовали товарищества мужчин, а не присутствия дам. Гости отца были для неё слишком стары и скучны; красавица нечасто появлялась посреди пирующих и спешила снова уединиться.

Единственную отраду Маши составляла огромная библиотека. Девушка читала много и после желала говорить о прочитанном, но брат Саша не годился в собеседники по малолетству, а Кирила Петрович единственной сто́ящей книгою признавал только «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, которую держал под замком от дочери по причине чрезмерного похабства.

Мария Кириловна оставалась в доме хозяйкою и вышла встречать нежданного гостя с томиком французского романа в руках. Увидав её, Сваневич опешил. Кто бы мог подумать, что в здешней глуши цветёт эдакий розан?!

– Покорнейше прошу простить мой неподобающий вид, – сказал молодой человек, досадуя на исцарапанное лицо и платье с чужого плеча. – Желал бы быть представлен вам иначе, но заплутал в лесу, и батюшка ваш со своими товарищами очень меня выручили.

– Это не беда. Надеюсь, у нас вам будет покойно, – с любезною улыбкой отвечала Маша, оглядывая Сваневича.

При её монашестве он казался почти красавцем, несмотря на царапины; чужой дорожный кафтан пришёлся впору и недурно сидел на статном госте.

В одном из флигелей Сваневичу отвели комнату, однако там он задержался ненадолго лишь ради туалета после дороги, а остальное время до вечера провёл в приятном обществе Марии Кириловны. Гость хорошо знал по-французски, с похвалою отозвался о библиотеке; не преминул сделать остроумное замечание насчёт книги, которую читала хозяйская дочь, и совершенно покорил скучавшую девушку.

Молодые люди сели на диванах в гостиной зале, непривычно свободной от завсегдатаев троекуровского дома: одни уехали охотиться с Кирилой Петровичем, а прочие – оставшиеся без приглашения или не любившие охоты – в отсутствие хозяина не явились. Сумрачная гувернантка, которая присматривала за беседою Марии Кириловны со Сваневичем, и снующий рядом брат Саша ничуть не мешали: собеседники легко переходили на французский, мило шутили, смеялись, а некоторые недомолвки даже придавали пикантности этой болтовне.

Мария Кириловна расцветала на глазах – после уединения последних месяцев Сваневич произвёл на неё действие, которое авторы незамысловатых романов уподобляют живительной влаге, пролившейся с небес на иссыхающую розу. Новый знакомый был неглуп, имел хорошо подвешенный язык, и даже имя его, торжественное и звучное, сразу приглянулось Маше.

– Le malheur des uns fait le bonheur des autres, – говорил Владимир, – не было бы счастья, да несчастье помогло. Представьте, я приехал к родителям из Москвы всего на несколько дней перед тем, как ехать в Петербург: меня ждёт место в Гвардейском корпусе. От скуки отправился с соседями на охоту, и когда бы не чужой норовистый конь, я так и не узнал бы вас…

Разговор становился всё более раскованным, они всё лучше понимали друг друга: стоило Марии Кириловне начать фразу – и Сваневич радостно подхватывал; они словно играли в серсо, перебрасывая друг другу строки недавно читанных стихов и романов. Так порою бывает, особенно в молодости, когда нечаянная встреча дарит тебе человека настолько созвучного, что кажется, вы знакомы уже целую вечность.

Остаток дня за праздною беседой пролетел незаметно. К темноте в дом вернулся Кирила Петрович со спутниками своими, среди которых был и старший Дубровский. Восвояси никто не уехал: охота затевалась дня на три. Усталые гости основательно сдобрили наливками ужин и вскоре разошлись по спальным. Лишь двое во всём доме провели эту ночь без сна – Мария Кириловна и Сваневич. Оба в своих комнатах предавались романтическим грёзам в наивном убеждении, что их знакомство не случайно, а предопределено. К рассвету каждый уже не сомневался, что встретил свою судьбу, и с этой мыслью, счастливо улыбаясь, они наконец-то смежили веки.

Поутру весь дом был на ногах: Кирила Петрович намеревался проверить, всё ли готово к завтрашнему выезду в поле. Осень для охотника – пора благословенная. Пока ещё не улёгся снег, потрава зайца в особенности сложна; следов его не видать – вся надежда на гончих и борзых, которые поднимут ушастого с лёжки, чтобы преследовать и добыть для хозяина. А собаками своими Троекуров заслуженно гордился. Перед каждым выездом он лично выбирал своры и непременно звал гостей на псарный двор, чтобы похвастать, – даром что каждый уже видел его по крайней мере в двадцатый раз.

Будучи всецело поглощён охотничьими заботами, Кирила Петрович не заметил припухших, но сияющих глаз Марии Кириловны; не обратил внимания на то, что поднялась она раньше обыкновенного, и едва ответил на приветствие явившегося Сваневича.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал тот, – за мною от родителей прислан экипаж…

– Вот и славно, езжай себе с богом, – рассеянно кивнул Троекуров, но тамбовский гость под предлогом дурного самочувствия учтиво испросил разрешения остаться ещё на день-другой, каковое разрешение было дано ему с тем же безразличием.

Радостный Сваневич удалился во флигель, чтобы дождаться отъезда Кирилы Петровича и решительно объясниться с Машей.

Ждать пришлось долго. Сперва Троекуров, будто в первый раз, дотошно разъяснял стремянным, когда и как надлежит им быть готовыми к раннему выезду. После он выбирал место, где собирался назавтра обедать с другими охотниками, и отдавал распоряжения, чтобы туда ещё нынче отправили палатку и кухню. Дальше Кирила Петрович расхваливал перед гостями всевозможное своё оружие, входя в различные тонкости, и лишь после этого со свитою отбыл на псарный двор.

Там сотни собак встретили его появление оглушительным лаем, по-собачьи прославляя хозяйскую щедрость. Кирила Петрович останавливался перед некоторыми конурами и делал главным псарям более или менее справедливые замечания.

– Штаб-лекаря ко мне! – потребовал он, заподозрив неладное с какой-то сукою.

Из-за спины барина тут же вывернулся Тимошка, получил указания и дал отчёт в лечении хворых псов.

Троекуров пошёл дальше, подзывая особенно любимых собак, – с ними он разговаривал куда более ласково, чем с многими людьми. Гости сопровождали Кирилу Петровича и по дежурной обязанности восхищались псарнею. Дубровский же молчал, без греха завидуя товарищу: сам он по скудости состояния мог держать только двух гончих и одну свору борзых. При этом никто другой не был способен по достоинству оценить великолепие заведения, и Троекуров, желая слышать похвалы от настоящего знатока, сказал Андрею Гавриловичу:

– Брось хмуриться, брат! Или псарня моя тебе не нравится?

– Отчего же, псарня чудная, – ответил Дубровский и прибавил с некоторым сарказмом: – Вряд ли людям твоим житьё такое же, как твоим собакам!

В самом деле, с крестьянами и дворовыми обходился Кирила Петрович строго и своенравно. Они же были не столько преданы своему господину, сколько тщеславились его богатством и значением в уезде, а потому позволяли себе много больше соседских крестьян в расчёте на сильное покровительство барина.

Один из псарей услыхал слова Дубровского. Пожёвывая соломинку из собачьей подстилки, он скользнул по Андрею Гавриловичу водянистым взглядом и сказал с вызовом:

– Мы на своё житьё благодаря бога и Кирилу Петровича не жалуемся. А что правда, то правда: иному и дворянину не худо бы променять свою усадьбу на любую здешнюю конурку. Всяко было бы ему и сытнее, и теплее.

От холопьей дерзости Дубровский побледнел, а Троекуров расхохотался, ударил себя ладонями по ляжкам и прокряхтел сквозь смех:

– Что, брат? Каков подлец, а?!

Гости тоже смеялись, хотя чувствовали, что шутка псаря могла относиться и к ним. Мужик продолжал с видом победителя жевать соломинку.

– Как звать? – спросил Дубровский, свирепо на него глядя.

– Парамоном, – отвечал псарь, уверенный в полной своей безнаказанности.

Андрей Гаврилович хотел ещё что-то сказать, но тут штаб-лекарь поднёс Троекурову лукошко со щенятами. Отворотясь от товарища, Кирила Петрович принялся вытаскивать щенят одного за другим, чтобы получше их рассмотреть; гости обступили его, а псарь ещё раз нагло взглянул на позабытого всеми Дубровского и вразвалочку пошёл прочь.

Гости совсем заскучали и озябли, пока Троекуров тешился своею псарней, и обратно в дом Кирилы Петровича воротились только к обеду, который походил на ранний ужин. Барин сел во главе стола; на дальнем от него конце за всеми прочими устроились Маша со Сваневичем. Пока все были в отъезде, влюблённой паре достало времени, чтобы поворковать всласть и сговориться меж собою.

– Готовы ли вы составить моё счастие? Согласны ли стать моею женой? – спросил наедине Сваневич и, услыхав заветное «да», обещал Маше после застолья сделать признание её отцу. Однако плану этому не суждено было сбыться.

Со своего начальственного места Кирила Петрович обвёл гостей взглядом и в недоумении вопросил:

– А где Дубровский?

– Уехал с псарни к себе много раньше нас, – отвечали ему.

– Вот как?! Что за вздор! Догнать и воротить непременно!

С тех пор как Троекуров после долгой разлуки вновь обрёл старинного товарища, он отнюдь не выезжал без него на охоту, признавая Андрея Гавриловича опытным и тонким ценителем псовых достоинств и безошибочным решителем всевозможных охотничьих споров. Назавтра выезд был назначен с рассветом; чтобы не вышло задержки, охотникам предстояло ночевать у Кирилы Петровича. Дубровский нарушил условленный порядок, и за ним отправили посыльного. Слуга прискакал назад, пока все ещё сидели за столом, и боязливо доложил своему господину:

– Они не слушаются и воротиться отказались.

Кирила Петрович, по обыкновению своему разгорячённый наливками, осердился уже не на шутку, но наказывать слугу не стал, а вторично послал его сказать Андрею Гавриловичу: если тот не приедет ночевать, барин с ним навеки рассорится.

Настроение у Троекурова теперь было испорчено, подъём предстоял ещё затемно… Кирила Петрович поднялся из-за стола, отпустил гостей и сам отправился спать. Сваневич только плечами пожал в ответ на растерянный взгляд Марии Кириловны: объяснение с её отцом пришлось отложить до завтра.

Спал Троекуров скверно, всё кряхтел и ворочался с боку на бок, а пробудившись, первым делом спросил:

– Здесь ли Андрей Гаврилович?

Вместо ответа ему подали письмо, сложенное треугольником. Барин велел кликнуть своего писаря, и тот вслух прочёл следующее:

Государь мой премилостивый,

Я до тех пор не намерен ехать к Вам, пока не вышлете Вы мне псаря Парамошку с повинною; а будет моя воля наказать его или помиловать, а я терпеть шутки от Ваших холопьев не намерен, да и от Вас их не стерплю, потому что я не шут, а старинный дворянин. За сим остаюсь покорным ко услугам

Андрей Дубровский.

Странное по слогу письмо было вдобавок весьма неприлично по сущности. В крайнем возмущении Кирила Петрович соскочил с постели босой и загремел:

– Как?! Высылать к нему моих людей с повинной, а он волен их миловать или наказывать?! Да что он в самом деле задумал?! Знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня! Узнает, каково идти на Троекурова!

Дворня в страхе смотрела на разгневанного барина, который кары для Дубровского сразу не придумал и от охоты отказываться не стал. В назначенный час его кавалькада выехала из имения с обыкновенной пышностью, сопровождаемая множеством собак.

Сваневич поднялся заодно с другими гостями, желая выполнить обещание, данное Марии Кириловне. Однако же ввиду того, что Троекуров был сильно не в духе, он почёл за благо не попадаться под горячую руку и не стал затевать важного разговора в расчёте на перемену настроения Кирилы Петровича после охоты.

Увы, охота не удалась. Как назло, во весь день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в поле под палаткою также пришёлся Троекурову не по вкусу. Барин прибил повара и разбранил гостей, а на возвратном пути нарочно повёл всю свою кавалерию и псов напрямик полями Дубровского.

Ступив через порог дома, он швырнул кафтан слуге, прогрохотал замызганными сапогами до гостиной залы; увидал там на диванах Машу со Сваневичем и сердито буркнул:

– А-а, ты ещё здесь? Всё никак здоровье своё не поправишь?

Молодой человек поспешил встать и отвечал с почтением:

– Благодарствуйте, ваше высокопревосходительство, я вполне здоров. – Он кашлянул в кулак, набираясь храбрости. – Кирила Петрович… Добрейший Кирила Петрович… Мы с Марией Кириловной помолвили жениться и просим вашего отеческого благословения. – Сваневич облегчённо выдохнул и опустился на колени. – Счастие наше в ваших руках. Благословите, Кирила Петрович!

Маша тоже опустилась рядом и повторила:

– Благословите, папенька…

Троекуров остолбенел, как обухом ударенный. Мало того, что старый друг его обидел; мало того, что после дурно проведённой ночи охота пошла насмарку, так ещё тамбовский хлыщ, коего Кирила Петрович спас и приютил, покушается теперь на самое дорогое существо в целом свете!

Бешенство заклокотало в груди у Троекурова. Седеющие власы его поднялись в беспорядке, глаза метали молнии; Кирила Петрович сжал кулаки, гулко топнул, оставив каблуком вмятину на паркете, и взревел:

– Помолвили, говоришь?! Благословения просишь?! А поди-ка ты прочь, любезный!.. Эй, слуги! Вышвырнуть его отсюда!

Бывшие всегда рядом слуги тут же набежали и принялись хватать молодого человека за локти под налитым кровью взором генерала.

– А коли ты ещё хоть раз, хоть близко покажешься, велю собаками затравить! Прочь сию же минуту! Прочь! – бесновался Троекуров, но тут Маша зарыдала в голос:

– Папенька, папенька, не делайте этого! Не надо, папенька! Вспомните, вы ведь тоже были когда-то молоды!

Маша на коленях подползла к отцу, поймала его руку дрожащими пальцами и принялась целовать, орошая слезами…

…в которых захлебнулся дьявол ярости Кирилы Петровича. Отец любил Марию Кириловну до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то стараясь угождать малейшим прихотям, то пугая суровым обращением. Уверенный в привязанности дочери, никогда не мог он добиться её доверенности: Маша привыкла скрывать от Кирилы Петровича свои чувства и мысли, ибо не могла знать в точности, каким образом будут они приняты. Так и вышло, что во все годы после смерти супруги своей не видал Кирила Петрович женских слёз, отвык от них совершенно – и думать забыл о власти, которую слёзы дают женщине над мужчиной. Он растерялся, неловко присел перед дочерью и забормотал:

– Ну, что ты… что ты, друг мой… Встань, прошу тебя… Эй! – крикнул он слугам, которые волокли Сваневича, – отпустите его!

Троекуров помог девушке подняться; бережно поддерживая, усадил на диван и сам тяжело опустился рядом. Сердце заныло, словно вторя Марии Кириловне: вспомни, старый дурак, – ведь и ты был когда-то молод! Вспомни, как женился на будущей Машиной матушке. Увидал её с родителями в театре, влюбился без памяти, сватался на следующий день – и душа в душу прожил немногие годы, отпущенные ей на этом свете…

Кирила Петрович проклинал себя. Ему бы не яриться, а поговорить с молодыми людьми по-отечески. Мудрость им явить – мол, куда вы торопитесь, коли жених в Петербург уезжает? Успокоить Машу, отправить кавалера её восвояси, а после, так же не спеша, свести знакомство со Сваневичами; выяснить, ровня ли они Троекурову, чтобы дочь единственную за их сына выдавать. Сам-то Кирила Петрович ещё совсем недавно предлагал её в жёны младшему Дубровскому – и уж точно помыслить не мог, что Маша своею волей, не спросивши, даст согласие первому заезжему молодцу… Тому быть нельзя, думал он, глядя на помятого Сваневича, который стоял перед ним и приводил платье в порядок. Тому быть нельзя, но и в бешенство впадать негоже!

Троекуров указал Сваневичу на кресло против себя, намереваясь повести разговор заново, но тут в дверях залы возник один из его дворовых.

– Ну, что ещё? – раздражённо спросил Кирила Петрович.

– Не прогневайтесь, барин, – тиская в руках шапку и втягивая голову в плечи, сказал мужик. – Там, значит, они это… людишек ваших Дубровский, значит…

Кирила Петрович резко поднялся с дивана. Благостное настроение мигом улетучилось, дав место новой волне гнева.

Оказалось, после вчерашней распри с Дубровским троекуровские мужики решили немедля поживиться, и человек пять-шесть с подводами отправились поутру в соседское поместье воровать лес. А тем временем Дубровский, оставшийся без охоты, велел заложить коляску и в скверном расположении духа объезжал малое своё владение. Из берёзовой рощи услыхал он удары топора, а следом треск повалившегося дерева – и двинулся на звук. При виде Дубровского с его кучером Антоном троекуровские мужики попытались убежать, но двое были пойманы. Связанными их привели на двор к Дубровскому заодно с тремя лошадьми, которые тоже достались в добычу победителю. Раньше люди Троекурова не смели преступать пределы владений Дубровского, но в подлости своей немедля воспользовались разрывом его дружества со своим барином. Дубровский был отменно сердит и поэтому нарушил понятия о праве войны. Пленных воров он велел крепко сечь розгами, а захваченных лошадей отдать в работу, приписав к барскому скоту.

– Ну, разбойник! Ну, злодей!

Выйдя из себя, в первую минуту хотел было Кирила Петрович со всеми своими дворовыми учинить нападение на деревню строптивого соседа, разорить её дотла и осадить Андрея Гавриловича в его усадьбе. Троекуров хищно раздувал ноздри в батальном предвкушении; на весь дом слышно было, как насвистывает он старый гимн «Гром победы, раздавайся» – верный признак особенного волнения мыслей. Словом, по милости Дубровского генералу снова сделалось не до Маши с её кавалером.

– После, после с тобой поговорим, – бросил он Сваневичу в нетерпении, – а теперь поезжай, государь мой, поезжай с богом. Видишь, как оно всё повернулось?!

Зная крутой нрав отца, Мария Кириловна не посмела перечить ему второй раз: довольно казалось и того, что Кирила Петрович не отказал жениху. Сваневич же мигом возненавидел Дубровского и охотно вступил бы в карательное войско Троекурова. Однако его ждали в родительском имении, откуда надлежало поторапливаться в Петербург, и Сваневичу пришлось уехать – после нежного прощания с Машей и обмена клятвами…

…а Кирила Петрович уже забыл о молодых людях и мерял залу тяжёлыми шагами, продолжая свистать в раздумьях о свирепой мести. Но тут он взглянул нечаянно в окно – и мысли его приняли другое направление.

Троекуров увидел, как у ворот остановилась тройка. Плюгавый человечек в кожаном картузе и шинели грубого сукна, выйдя из телеги, направился ко флигелю. Кирила Петрович узнал заседателя земского суда Шабашкина и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед барином.

– Здорово, как, бишь, тебя зовут, – сказал ему Троекуров. – Зачем пожаловал?

– Я возвращался в город, ваше высокопревосходительство, – благоговейно отвечал Шабашкин, отвешивая поклон за поклоном. – Ехал мимо и зашёл к приказчику узнать, не будет ли какого приказания от вашего высокопревосходительства.

– Очень кстати заехал, как, бишь, тебя зовут; мне в тебе нужда. Выпей водки да выслушай.