Читать книгу Никудали. рассказы, пьесы, миниатюры - Дмитрий Москвичев - Страница 7

пьеса

комедия

в одном действии

РАБОЧИЙ СЦЕНЫ. ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ и другие.

Задник сцены представляет собой большой квадратный черный экран. Пока заполняется пространство зрителями, если таковые имеются, рабочие сцены выкатывают, вытаскивают, несут на руках – объемные геометрические фигуры, в которых застряли ЛИФ., ХЛЕБ., БУР ПЕРВЫЙ, БУР ВТОРОЙ, КУЛЬ., – каждый согласно своей фигуре, определенной выше. КУЛЬ. с газетой в руках. Каждый из них в течение всего действия то прячется с головой в своей фигуре, то снова выглядывает. РАБОЧИЙ СЦЕНЫ останавливается, опустив одну из фигур, вытаскивает из заднего кармана комбинезона лист. Рабочие сцены и другие нисколько не играют.

РАБОЧИЙ СЦЕНЫ (читает с листа). Двумя годами ранее, а именно в двадцатых числах ноября тысяча девятьсот двенадцатого года в четвертом часу ночи, находясь на Мытнинской набережной города Санкт-Петербург, гражданин Лифшиц, присутствующий здесь, (Указывает пальцем, не отрываясь от листа.) сообщил гражданину МАЯК., (Указывает пальцем на пустующее место, туда, где должен быть куб.) присут…

Рабочие сцены тащат куб, в котором застрял МАЯК. Куб занимает свое место.

МАЯК. М…

РАБОЧИЙ СЦЕНЫ. …присутствующему здесь, следующее. Первое. (Вздыхает.) Второе… Латы гражданина Брюсова, Вэ Я, тысяча восемьсот семьдесят третьего года рождения, проживающего по адресу: г. Москва, Крапивенский переулок, дом Констанипольского подворья, на самом деле изготовлены из бумаги. Третье…

Рабочий сцены заминается, переворачивает листок, снова переворачивает, растерянно оглядывается в сторону.

…так оборвано же…

Пауза. Выбегает ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ и подает рабочему сцены другой листок. Оборванный забирает и убегает обратно.

…а. Восемнадцатого декабря того же года в г. Москва вышел сборник в защиту так называемого «свободного искусства», где было указано, дословно «бумажные латы с черного фрака воина Брюсова». Гражданин Лифшиц, будучи в здравом уме и твердой памяти, никаких прав гражданину Маяковскому на использование его, гражданина Лифшица, речевых оборотов и фразочек не давал. Гражданин Брюсов претензий к латам не имеет. На вопросы прибывших сотрудников гражданин Маяковский пояснил следущее: «Идите

козе

в трещину». Гражданин Лифшиц говорить отказался. Так же было установлено, что претензий никто ни к кому не имеет, от дач указанные граждане отказываются, а так же от рек и банных веников. И в общем-то все это бестолку. Что именно «это» установить не удалось. (Замнувшись, разочарованно бормоча.) Херня какая-то…

ХЛЕБ. Гызь-гзь-гзь!

БУР ПЕРВЫЙ. (успокивающе ХЛЕБ.). Тё-тё-тё.

Рабочий сцены глядит на фигуры, плюет, негодуя, в их сторону и уходит. ЛИФ., МАЯК., КУЛЬ., БУР ПЕРВЫЙ., БУР ВТОРОЙ., ХЛЕБ. – каждый в своей фигуре – провожают рабочего взглядом, некоторые пытаются похлопать в ладошки, но неуклюжий костюм мешает. В это время рабочий сцены тащит большой черный квадратный лист на середину. Фигуры, в которых «застряли» остальные, оказываются позади. Дотащив, удаляется. Из квадратного листа выныривает голова МАЛЕВ.

КУЛЬ. Вот. (Читает в газете.) Я беден и уродлив. Ищу полнейшего контраста.

БУР ПЕРВЫЙ. Что о приезде?

КУЛЬ. Гм. (Читает.) Поэт-безумец призывает из далей седых ту, что дерзнет…

БУР ВТОРОЙ. Опять Бальмонт за свое.

ЛИФ. Да что о приезде-то?

КУЛЬ (делает вид, что плюет на руку, но намеренно попадает в газету). О приезде ничего особенного. Поезд как поезд. Фырчит себе да постукивает. Перрон все тот же, носильщики те же.

МАЛЕВ (пытаясь вертеть головой). Итальянец! Итальянец прибыл?

КУЛЬ (читает). Прибыл Филиппо Томмазо Маринетти… почтенной публике… только два вечера… проездом… только с очень крупным достоинством…

ЛИФ. Да прекратите же вы свои пошлые объявления!

КУЛЬ. Тут, видимо, хотели про деньги, но вышло – и правда – двусмысленно.

ЛИФ. Если про деньги, то еще пошлее.

КУЛЬ. Это вы, господин хороший, им цену не знаете. Известно, мол, фантики и ничтожнейшая ерунда. Однако, позвольте заметить, без фантиков и манифестов не отпечатать. А столоваться? Это Владимиру за растак можно и к Гумилеву за другой-третьей красненькой, а после кофт набрать да по набережным манкировать. Однако есть люди, которым подобное поведение не пристало. Чин, знаете ли, не позволяет.

БУР ПЕРВЫЙ. Оставьте! Оставьте!

КУЛЬ. Нет уж, позвольте!

МАЯК. (басовея). Сыты чинами! Чиииннушами! Чииинарррями покатогооллловыми!

КУЛЬ (резко). Владимир!

МАЯК (неожиданно скромно). Николай Иванович.

ЛИФ. Так кто встретит пройдоху?

МАЯК (басовея). Проходи, пройдоха! Отходи его, отходи по горбу итальяшку!

ХЛЕБ. Вьёшь его вязь!

БУР ПЕРВЫЙ. В тыкомку!

БУР ВТОРОЙ. Перебор, братец, пи-бару-пам!

МАЯК (неожиданно скромно). Устал я от этой всей фамильярности, панибратства, закидонства, что ли, зайдешь в студенческую столовую, закажешь стейк, ну, потому что любишь стейки и что тут такого, и думаешь: а не плохо ли я поступаю? Известно, сам бывал, студенчество – народ бедный, иные и сахар к чаю по полгода не видели, а ты – стейк… И видишь – смотрят на тебя с нескрываемой злобой. Оно и понятно, – ты, значит, с голоду пухнешь, а тут явился франт и стейками перед тобой балуется. Так я же не нарочно, я же мчался галопом, (Декламируя.) не глядя в прозрачные лица, (Снова оправдываясь.) лишь бы кусок-другой перехватить. Думаешь, надо исправить ситуацию. С чистым сердцем остаться, что ли. И заказываешь всем стейки. Хоть и деньги до зарезу нужны, хоть и выйдешь теперь из проклятой столовой без штанов. Да и Бог с ними, со штанами! Люди! Люди – главное! А они вскакивают с мест, глаза кровью налиты, вилочки в ручках тонких сжимают. Они вегетарианцы. Они просто не едят стейки. И убить готовы любого, кто их ест. Кровопийцы! (Ревет как вол.) Клопы, бля!

Пауза. Буря стихает.

БУР ПЕРВЫЙ. Де мыслибус нонэс диспутандум.

МАЯК. За них теперь убивают.

ЛИФ. Вот! Вот!

МАЯК. Что?

ЛИФ. Меня вы третируете за Пушкина под подушкой, а сами с Достоевским спите!

МАЯК. Я не имел подобных связей с досточтимым автором.

ЛИФ. Я не вам, Владимир, я вообще!

КУЛЬ. Так что же со студентами?

МАЯК. Да ничего. Дал одному в харю да и пошел в мануфактуру гардероб обновлять. А газету наутро раскрываю, а там «новый performance Маяковского» и разбор по косточкам. Вышло так, что я и не голоден был, и не стейк вовсе ел, но пускал «кровь обществу, отравленную хлыстовцами, чуриковцами и прочими сектами».

КУЛЬ. И век пройдет, а травить будут. И всякое великое обратят в блуд. И чистое – в срам.

Пауза.

БУР ВТОРОЙ. Аминь.

ХЛЕБ (неожиданно просто). Вот и Маринетти преподносит футуризм, как религию будущего. Никаких аминей в моем будущем!

БУР ПЕРВЫЙ (внезапно оживившись). Жвалчь! Жвалчь!

БУР ВТОРОЙ (набрав воздуха полную грудь). Шшшщщибылыбалу!

Куль (пытаясь сделать фэйспалм). Дичь… (Сочтя за грубость.) Простите, господа.

ЛИФ. Кроме шуток, предлагаю бойкотировать визит итальянца.

КУЛЬ. Это почему же?

МАЛЕВ. Да.

ЛИФ. Во-первых, он нас сюда учить приехал. А мы давно учёные. Он тут будет брызгать слюной на курсисток, а они, ни слова не понимая на итальянском, будут в ладошки хлопать, потому что иностранец, а у нас всегда так: своя рубашка хоть и ближе к телу, да чужая красивше.

МАЯК. А во-вторых?

МАЛЕВ. А в-третьих?

БУР ПЕРВЫЙ. Бенедикточка мой бенедиктовый, нашли кого ревновать.

ЛИФ. Нет никакой ревности! Курсистки эти мне и даром не нужны! Выпиши из Парижа самого захудалого фермера, который и грамоте-то не научен, вымой, наряди во фрак да в Петербург свези. И местная интеллигенция будет ему в рот заглядывать. По нужде сходит – и в этом найдут для себя откровение!

МАЛЕВ. Где вы видели в Париже фермеров? Одни путаны да студенты.

КУЛЬ. Вы, товарищ, покамест в Париже не были. Не надо.

МАЯК (неизвестно кому). Ты-то того! Ты-то! Чего расселся?! Штаны протираешь?!

ХЛЕБ. Говоря вообще, господин хороший Маринетти – известный националист. Искусство искусством, а каждый кулик, как говорится…

БУР ВТОРОЙ. Каждый жули́к.

КУЛЬ. Слушая вас, Бенедикт, вот и выходит, что уж не слишком-то вы отличаетесь от ненавистного вам итальянца.

ЛИФ. Отличаюсь! Люблю свое Отечество, но не ставлю его над другими!

БУР ПЕРВЫЙ начинает поскуливать «Боже Царя храни».

Но ехать в Россию, почитая себя Цезарем в землях варваров, – это уже слишком!

БУР ВТОРОЙ. Какие такие «варвары»? (БУРУ ПЕРВОМУ.) Да тише ты!

ХЛЕБ. Что за фашизм?

КУЛЬ. Вы сегодня как-то особенно расположены к словообразованию.

БУР ВТОРОЙ. Ваши же варвары вас и пристрелят.

МАЯК. Прямо в грудь!

БУР ВТОРОЙ. В темечко – бац!

ЛИФ. Пусть так. Но, надеюсь, что итальянца варвары пристрелят быстрее.

МАЛЕВ. Но-но-но!

МАЯК. Ма-ма-ма-ма!

ЛИФ. Что?

МАЯК (неожиданно скромно). Мама.

Все поворачиваются в сторону МАЯК. Пауза.

Мама, знаете, ужасно стыдится всех этих моих оранжевых кофт, голой шеи… (ЛИФ.) Ты видел, Бенедикт, да? Купил материи такой расцветки, что у самого чуть глаза не вытекли. Говорю маме «сшей, мама, рубаху», а она ни слова. Знает, что ей будет невыносимо от того, что сшила ее. Но садится и шьет. Любовь, вот ведь что.

ЛИФ. А причем тут ваша мама?

МАЯК (обиженно). Да при том, что я ведь и не объясняю ей, зачем мне вся эта цветастая размазня. Что у меня? Вкуса, что ли нет? Или я пижон какой?

БУР ВТОРОЙ (приблатнено). Фраер.

МАЯК. Потому что мама и так знает. (Ревет, подобно волу, в пустоту.) А ну обратить внимание! Я вас всех выведу! Изведу чернил, чернь!

МАЯК. плачет. Натурально из носа течет. Пауза. КУЛЬ., ЛИФ., БУР ПЕРВЫЙ, находясь ближе, пытаются добраться до МАЯК., чтобы помочь ему привести себя в порядок. Но двигаться в фигурах нет почти никакой возможности и получается никудышно и танцевально.

КУЛЬ (глядя по сторонам). Д… да помогите же ему!

Спешно выходит ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ, достает на ходу носовой платок, вытирает МАЯК. лицо, МАЯК. сморкается в платок.

ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ (шепотом). Ну все, все, еще чуть-чуть и домой. Все, все…

ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ уходит.

БУР ПЕРВЫЙ. Да ладно тебе, Володь.

БУР ВТОРОЙ. Владимир Владимирович, на вас люди смотрят. Весь мир, так сказать, дрожит.

БУР ПЕРВЫЙ. Володичка, у-сю-сю, лови краба. (Тянет пятерню.)

МАЯК. (насупившись). Да что вы меня всё как мальчишку сюсюкаете?! Всё, баста! Справлю фрак, лайковые перчатки, стану буржуа и сплевывать извинительно прямо в морды сермяжные. (Сплевывает.)

БУР ВТОРОЙ. Не быть тебе, Володенька, буржуа. Быть тебе разве что пролетарской агиткой. Красной от интимных любезностей, что твоя барышня.

МАЯК. Не трожь! Не трожь! В морду – на!

Пытается дотянуться, но, разумеется, не получается.

КУЛЬ. Вот вы, Николай, интеллигентный человек из уважаемой, известной на всю Россию семьи. А ведете себя как извозчик в кабаке. Ну что вы? На выставке что ли? Здесь-то вы перед кем ярмарничаете?

БУР ПЕРВЫЙ. Да не было у нас никакой семьи на всю Россию…

КУЛЬ. Вот и помолчи, Полифем Полифемыч!

БУР ВТОРОЙ. Да что вы нас все хутором попрекаете? Что за большебратство такое?! Вы, конечно, известный меценат и радетель, Николай Иванович, но и мы не в грязи валялись!

КУЛЬ (примирительно). Ну, будет, будет.

МАЛЕВ. И все же итальянца подобает встретить как положено, с русским гостеприимством, с хлебом солью…

ЛИФ. Давеча на кровать лег и вижу человек идет по снегу, лошадь под уздцы ведет. Хромает лошадь – околелая. И сам человек, в тряпье бабское замотанный поверх шинели, точно француз наполеоновский, еле идет. Лошадь падает. А человек достает нож и пытается отпилить ей голову. А руки его – промерзшие до костей – не слушаются. Человек воет, воет. Или то метель.

БУР ВТОРОЙ. Срусс срусс срусс.

БУР ПЕРВЫЙ (громогласно). Приими, Господи, раба твоего, сына Филиппушку!

КУЛЬ. Надо уважить гостя. Манифестировать потом будем.

ХЛЕБ. Нет, господа хорошие! Манифестировать будем немедленно!

МАЛЕВ. И что же вы манифестировать собрались?

МАЯК (набычившись). Газоэзо-газоэзо.

ХЛЕБ. Что учить ему нас нечему!

ЛИФ. За гостеприимством дело не станет. И встретим, и водки нальем, программу развлекательную устроим. Эрмитаж там, Кунсткамера…

КУЛЬ. Вы издеваетесь?

ЛИФ. Разумеется.

БУР ПЕРВЫЙ. Что, в конце концов, о нас скажут? Итальянец на весь свет раструбит, что в России кроме трупов по музеям нет ничего. А в театрах купидоны нафталиновые в лосинах прыгают.

БУР ВТОРОЙ. Что варвары.

МАЛЕВ. Что в лаптях ходим.

БУР ПЕРВЫЙ. Медведей лапаем.

БУР ВТОРОЙ. Россия кондовая. Весь мир на велосипеды перешел, а мы все навоз скребем.

БУР ПЕРВЫЙ. Что только и умеем, что задираться!

МАЛЕВ. Бряцать оружием!

БУР ПЕРВЫЙ. Бренчать!

БУР ВТОРОЙ.. Брррр!

МАЛЕВ. Балалайничанье!

БУР ПЕРВЫЙ и БУР ВТОРОЙ. затевают плясовую вокруг МАЛЕВ. В громоздких костюмах у них ничего не получается.

БУР ПЕРВЫЙ. Тра-тари-ра-ти-та-та!

БУР ВТОРОЙ. Тра-тари-ра-ти-та-та!

Оба падают. Пытаются подняться.

ХЛЕБ. Как это пошло. Пошлее ваших стихов.

ЛИФ. И картин.

МАЛЕВ. Да что пошло-то?! Что «пошло»?! Чего вы видели? Шландаетесь по Невскому разукрашенные, да по музеям скандалы устраиваете! А я вот всю жизнь по провинциям кочевал!

БУР ПЕРВЫЙ и БУР ВТОРОЙ, помогая друг другу, все-таки поднимаются на ноги.

ЛИФ. А здесь, между прочим, столичных нет, кроме Николая Ивановича. Да и он в Гельсингфорсе родился. А все остальные со степных аулов да сёл, а Владимир – так вообще с гор спустился да в лес угодил! Шагали мы по дорогам империи не меньше вашего, дорогой художник! А то и поболее!

МАЛЕВ. прячет голову, скрываясь в черноте квадрата.

БУР ПЕРВЫЙ. Тятя, тятя заходит в комнату, говорит, что это вы здесь намалевали, малевуны, гадость какая-то вырвиглазная, мол, платили, платили, а за что, спрашивается, деньги давали кровные, агрономические, стоило ли, говорит, по казаням да одессам в академиях рассиживаться, и по столу кулаком хозяйским – тресь!

Из глазницы БУРА ПЕРВОГО выпадает стеклянный глаз и катится по полу. БУР ВТОРОЙ невозмутимо продолжает.

и холсты, говорит, грязью измазали, и сами, говорит, измазались. Свиньи и есть. И дверью хлопнул, родитель. Володичка даже не заметил: знай себе листает медицинский справочник, для картин еще не высохших, названия выискивает. А я к вечеру тяте пейзаж сообразил. Чистый шишкин-мышкин. Тятя, тятечка, не ругай прометеев, огонь приносящих, всё мы умеем и не зря ты на нас тратился, ой не зря, тятя, ой не зря!

Выходит ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ. Пытаясь сделать все быстро и незаметно (что, конечно, не получается), подбирает стеклянный глаз, протирает о рукав.

БУР ВТОРОЙ. В ухо! В ухо вставь!

ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ вставляет обратно в глазницу и спешно уходит, пригнувшись.

ХЛЕБ. Всё-всё-всё. Всё-всё-всё.

КУЛЬ. Что «всё-всё-всё»?

ХЛЕБ. Всё всё-всё-всё.

КУЛЬ. Вы меня, кажется, пытаетесь надуть.

ХЛЕБ. Нисколько. Вас время надует. Как и всех нас. Какая в сущности разница, кто ушел дальше: Маринетти или мы? И мы, и он – боремся, несемся, так сказать, в авангарде. Кто-то быстрее, кто-то медленнее. В конце концов, разница не слишком велика. Что с того, что итальянец не может открыть нам ничего нового? Да и публике разношерстной тоже. Его и слушать-то не будут. Будут глазеть. Чтобы потом, прогуливаясь под ручку по набережной, в скучном разговоре заметить как бы невзначай, дескать, был/была, видел/видела своими глазами, «какой скандал!» и довольное хихиканье в ладошку. Кто-то сделает умное лицо. Только и всего.

БУР ПЕРВЫЙ, ЛИФ., КУЛЬ., МАЯК., БУР ВТОРОЙ по очереди прячут головы в своих фигурах.

Авангард, футуризм… Для Маринетти футуризм – религия будущего. Для нас – чистая энергия жизни. Темперамент, если угодно. Но в будущем будут называть авангардом не столько движение вперед – болезненное и, возможно, смертельно опасное, сколько обыкновенный эпатаж. И никаких вам религий и темпераментов. Одна поза.

МАЯК. (высунувшись). То есть как?

ХЛЕБ. Вы зачем желтые банты носите?

МАЯК. залезает обратно.

Публика приходит не ради ваших обратных рифм, а ради скандала. Ей скучно, mon ami, просто скучно. Сейчас вы добиваетесь внимания публики раскрашенными лицами и кричащими нарядами, уверяя себя, что сохраните их внимание и к искусству.

МАЯК. снова вылезает. По очереди вылезают и все остальные.