Читать книгу Два солнца - Дмитрий Наринский - Страница 6

Как только тиф забрал жизнь матери, за последний год пришлось повзрослеть и Ольге.

Татьяну Васильевну, крепкую дочь казака, казалось, ничто не может ни удивить, ни напугать, ни сломить, даже болезни опасливо обходили стороной, будто побаивались ее крутого нрава. Во всяком случае, дети не помнили, чтобы мать когда-нибудь хворала. А она просто всегда была занята: благополучие семьи держалось исключительно ее упорством и трудами.

Сергей Филимонович, невысокий подвижный мужчина с аккуратной бородкой, тоже работал много и нелегко (такая уж доля у путейцев). Только оклад был невелик… И потому жили Гурко в основном тем, что давали сад и огород, держали кур, гусей, свиней, корову. Обширное хозяйство требовало внимания и рабочих рук: два сына и две дочки старательно помогали матери по мере своих сил.

Оле чаще всего выпадало пасти гусей. Летом работа не хлопотная: проводить до речки, дорогу они знают, там можно и самой искупаться, и с книжкой поваляться – главное не забывать поглядывать на подопечных, а потом – той же дорогой домой. Однако мечтательная девочка частенько отвлекалась.

– Да что ж это такое! – не понимала мать. – Втупится своими очами куда-то, и будто и нет ее тут.

– Ну что вы, мама! Посмотрите, облако какое! Как кораблик… – Оторвать взгляд от неба, которое хитро́ завлекало движущимися картинками, было нелегко.

– Кораблик! – Татьяне Васильевне только и оставалось в очередной раз всплеснуть руками. – У тебя то кораблик, то собачка. А про гусей своих позабыла! Опять по всему селу собирать будем? Глянь, разбежались!

– Простите, мама… – И дочка, размахивая хворостиной, ловко загоняла во двор гогочущую (конечно, над ней: «как мы эту недотепу!») стаю пернатых озорников.

– У, глупые, – злилась в ответ Оля (на гусей, разумеется). – Шеи длинные, а дальше клюва не видят.

– Хочешь, чтоб они тоже встали, шеи вытянули и в небо уставились? – подтрунивала сестра Машуня. И теперь смеялась уже и мать, любуясь дочками: «А все ж ладненькие они у меня получились».

Справедливость упреков Оля, кстати, прекрасно осознавала: недавно на путях товарняк раздавил соседского гуся. Если бы птицы побежали в сторону железной дороги, не миновать беды.

Но даже Маша, самый близкий для нее человек в семье, порой сердито одергивала младшую сестренку, когда в четыре руки они чистили ненавистные грецкие орехи от ядовито-зеленой кожуры:

– Мала́я, хватит ворон считать, давай скорее, а то опять до вечера провозимся! А еще руки отмывать.

Для местной детворы заботы по хозяйству вполне укладывались в привычную колею жизни на станции Солоницкой. Только Ольга будто выполняла трудовую повинность. Казалось, эту девочку с задумчивым взглядом занесло сюда из какого-то другого мира. При этом тихоней она совсем не была. Напротив – миловидная, круглолицая, с живыми темными глазами, она росла очень сообразительной и шустрой, а со временем выяснилось, что еще и острой на язычок. Но мыслями и вправду частенько бывала где-то далеко. Наверное, там, за линией горизонта, куда уходили стальные рельсы.

* * *

Мечты стали сбываться после поступления в женскую гимназию. Уездный город Лубны на реке Сула, утопающий в зелени садов, был довольно крупным и имел целых две гимназии – мужскую и женскую. Туда ходил местный поезд, а дети служащих на железной дороге денег не платили, да и ехать было недолго и недалеко.

Уроки словесности полюбились Оле сразу и на всю жизнь. Наконец-то ее фантазии облеклись в правильные, убедительные и красивые слова. Книги – лучшие друзья романтично настроенных барышень – стали и ее любимыми спутниками. Правда, не единственными.

Во время поездок в гимназию как-то незаметно получилось сдружиться с Леней Мирачевским. Вернее, он превратился в ее неизменного и заботливого спутника.

«А ведь Ленька – мой, только мой кавалер, – рассуждала Ольга. – Опекает… То руку подаст, то портфель понесет. И насмешки мальчишек ему нипочем. И вообще с ним интересно».

С ним и вправду было нескучно. Он всегда был заводилой: и песни первый затевал в дороге, и игры придумывал, когда по вечерам дети собирались у кого-то дома на станции Солоницкой.

Довольно скоро выяснилось, что у них была и общая страсть к чтению. Для Лени оно словно расширяло пространство, отодвигало горизонт. Книжки, особенно, конечно, приключения, заставляли думать, примериваться к взрослой жизни, мечтать о подвигах.

Ей литература помогала отвлекаться от реальности: не тяжелой – нет, этого не было, пока мама не заболела, – но не такой, как хотелось Оле. Ей, правда, нравилось прибираться в доме: хорошо, когда чисто, порядок и уют. Но копаться в земле и возиться с живностью она не слишком любила. Однако у Татьяны Васильевны бунтовать было бесполезно: любые капризы пресекались властной хозяйкой на корню.

* * *

В семье Гурко все дети между собой прекрасно ладили, а сестры к тому же были под надежной защитой. «Вот расскажу брата́м…» – всегда можно было пообещать не в меру расшалившемуся соседу. «Дважды два четыре» – так называл добродушный папаша свое потомство: прибавление в семействе случалось, как по заказу, каждые два года. Но если старших братьев впоследствии развела революция, то девочки всегда оставались дружны.

Повзрослели мальчишки как-то очень уж быстро и уехали в Киев: сначала Степан поступил в университет Святого Владимира, потом Иван в военное училище, и теперь семья держалась, по меткому выражению ее главы, «бабьими хлопотами». Часть земли пришлось отдать в аренду.

Братья бывали наездами, помогали с тяжелыми работами. А в свободное время бесконечно спорили: Степан попал под влияние социал-демократов и даже участвовал в революционных кружках, ну, а Иван, как и большинство юнкеров, был готов отдать жизнь за царя, если понадобится.

– Не будет порядка в стране, не могут русские люди без царской власти! – кипятился тот, что помладше.

Старший старался сохранять спокойствие и не терял надежды переубедить брата:

– Ты забыл Ходынку? Сколько было жертв при коронации тогда – и кто ответил? Никто! А Кровавое воскресенье в девятьсот пятом?

– Да бог с тобой, – вмешивалась мать, – что ты говоришь?!

– Простые люди власти безразличны, их страдания ничего не стоят! Народ наш, конечно, добрый, все простить может. Но и память у него отменная. Придет время – все припомнит!

Татьяна Васильевна только испуганно крестилась, а Иван доказывал, что люди сами виноваты:

– Давка на Ходынке – оттого, что дармовщину все любят. Без толку народу дай волю – он сам себя и погубит. И вокруг все разрушит.

Сергей Филимонович перепалки эти не любил, хмурился. И просил сыновей, особенно старшего, чтобы дома никаких свар не было, а если непременно надо лаяться, шли бы они «до Киева». Сестры же слушали в оба уха, чуя отклики большой, кипящей страстями жизни, но чью сторону принять в споре, они пока не знали.

* * *

Но слишком быстро для них обыденная жизнь переменилась, и пришел черед уже не словесных баталий, а самых что ни на есть настоящих. Брали ли станцию большевики, гайдамаки, германские войска или вообще неизвестно кто, – взрослеющим девочкам-подросткам приходилось отсиживаться в подполе: очередная «новая власть» часто сопровождалась полным безвластием.

– А ведь Ваня-то, получается, прав, – шептала Маша, когда сестренки спускались в очередной раз в подпол. – Видишь, что делается!

И Оля соглашалась: жизнь «при царе» с ее спокойствием, предсказуемостью и безопасностью сейчас казалась сказкой. Что будет дальше – не знал никто. Но в самом страшном сне сестры не могли представить, что мать уйдет из жизни. И их мир действительно рухнул.

После смерти Татьяны Васильевны отец горевал недолго: вскоре нашел новую хозяйку. Человек добродушный, общительный и ценитель женской красоты (а по местным меркам еще и довольно зажиточный) – завидный жених. А такие мужчины, как известно, не живут в одиночку.

Следом за ним и самый близкий человек, сестра Мария, поспешила устроить свою судьбу, выйдя замуж: ей уже исполнилось восемнадцать.

И осталась Ольга одна. В новой отцовской семье (у мачехи было двое сыновей) – но одна. Вообще, она всегда чувствовала свою отчужденность (по-украински даже точнее: чужиннисть), не получая особого тепла от родителей. Или так ей казалось. Мать, по натуре сдержанная, постоянно была занята хозяйством: не до внимания и ласки тут. Как ни странно, но и отец больше привечал старшую дочь. И вот теперь вся тяжесть быта свалилась на хрупкие плечи пятнадцатилетней девочки, которая совершенно не была готова к роли падчерицы.

Как-то вечером забрела она на станцию и, присев на скамейку, задумалась, глядя на мелькающие окна вагонов проходящего без остановки поезда. Она вспоминала сестру – Машуня уехала далеко на север, в Брянск, вместе с мужем, инженером-путейцем, – и грустила…

«Эх, скорее бы повзрослеть и жить своей жизнью…» – мечтала девушка.

Поезд, что уносил вдаль счастливых, как казалось Ольге, пассажиров, навевал мечты о другой и, конечно же, прекрасной жизни. Где нет опостылевшего огорода, а главное – мачехи…

Ей вдруг вспомнилось стихотворение Александра Блока «На железной дороге», которое она переписала в гимназический дневник когда-то давным-давно:

«Ну уж нет! – подумала Оля. – Меня тоска не раздавит! И мечты мои не пустые. У меня все получится!»

Еле дождалась она окончания школы – и махнула поступать на рабфак. Уж в Киеве-то у нее все будет совсем по-другому!