Читать книгу Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх - Дмитрий Сергеевич Мережковский - Страница 10

I

Озирисова мумия прильнула, как бы прилипла, к земле чревом и персями, плоско, мертво, немощно. Земля от земли, прах от праха. Земная куколка небесной бабочки. Тело из диорита светло-зеленого, темно-пятнистого, подобно телу червя: как червь, ползет, пресмыкается. Червь и Бог вместе. Уже воскресает, но еще не воскрес: еще окоченелость в теле, скованность, мертвенность. Но уже приподнял голову, открыл глаза, улыбнулся, и в этой улыбке – вечная жизнь, солнце незакатное.

II

Во всем христианстве, за двадцать веков, ничего подобного. Над ним надо всем – знамение крестное, смертное, но не воскресное.

Мы знаем, что Христос воскрес, но как воскресал, не знаем, не видим, не слышим, не чувствуем. Приближение постепенности к прерыву, необходимости к чуду, тела Умершего к телу Воскресшего, брезжущий свет воскресения – все это невообразимо для нас. Этого мы не знаем и знать не хотим или не смеем.

Египет смел. Пять тысяч лет только и делал, что вдумывался, вглядывался в это с неустрашимою пытливостью.

III

В ряде последовательных образов, как бы в мгновенных снимках для кинематографа, изображается постепенно воскресающее тело Озириса: по телу мертвеца сначала пробегает слабое содрогание, как по телу куколки, в которой шевелится готовая выпорхнуть бабочка; потом медленно-медленно он подносит руку к лицу, как просыпающийся от глубокого сна; сгибает колени, ищет ногами упора; наконец с усилием все тело приподымается выше и выше и вдруг встает из гроба, вскакивает, как бы взлетает с божественною легкостью.

Изображения эти так «внушительны», что рождают не мысль в уме, а ощущение в теле.

«С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление» («Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого).

IV

Да, это не в уме, а в теле загорается: глядя на любящих – хочется любить, на пляшущих – плясать, а на воскресающих – воскресать.

V

«Египтяне первые научили людей тому, что душа человека бессмертна» (Геродот. II, 123). Геродот, так же как Платон и все вообще эллины, кроме Гераклита и орфиков, не понимает, что воскресение вовсе не есть бессмертие.

Бессмертие души – только идея в уме, а воскресение плоти – опыт. На вопрос, победима ли смерть физически, нельзя отвечать доводами разума, как делает Сократ в «Федоне»; ответить на него можно только опытом. Воскресение плоти – или бессмыслица, или действительнейшая из действительностей, опытнейший из опытов.

Весь Египет и есть не что иное, как опыт воскресения. И пусть не удался он или не закончился в самом Египте. Но, если когда-нибудь, где-нибудь удастся, – христиане верят, что уже удался, – то это будет не без Египта.

Вот почему: «от Египта воззвал Я Сына Моего» (Матф. II, 15).

VI

Хорошо это или плохо, мудро или глупо, но не метафизики «бессмертья», а «воскресной физики» ищет Египет; воскресению плоти у самой плоти учится. Понимает, может быть, не хуже нашего, что физика эта – порядка нездешнего, в котором все неизреченно и немыслимо для нашего слова и разума; мыслится только в безумных «радениях», оргиях, изрекается только в безмолвных таинствах.

VII

В плоти ищет и находит Египет три тайны воскресные.

Первая тайна – в плоти космической.

Заходящее солнце, ущербный месяц, убывающий Нил – умирание Бога; солнце восходящее, полнолуние, половодие – воскресение. Вот почему Озирисово тело зелено, как лунный свет; и четырнадцать частей растерзанного тела его – четырнадцать дней убывающего месяца; а семьдесят два заговорщика, убийц его, – дни зимней засухи, когда воды Нила падают до самого низкого уровня, и Озирис нисходит во гроб.

VIII

Вторая тайна – в плоти растительной.

«Египтяне говорят, что Озирис хоронится, когда съемный плод скрывается в земле, и что снова оживает, является, в прорастающем семени» (Plutarch. De Iside et Osiride).

«Озирис есть владыка жизни, сущий в хлебном семени» (Кн. Мертв., 147). Озирис есть Душа Хлеба, Bata: вот почему сеять хлеб – значит «хоронить Озириса». На празднике жатвы царь пожинает серпом первый сноп, убивает Озириса, и убитым богом, хлебом, живут, питаются люди. «Я – Озирис, я – пожинаемый Нэпра» (бог пшеницы), – говорит о себе умерший в надгробной надписи.

На острове Филэ, в одной из часовен храма Изиды, изображены колосья, прорастающие из мертвого тела Озирисова; жрец поливает их водой из сосуда; рядом надпись: «Вот образ того, кого не должно знать, Озириса тайного, исходящего из вод возвратных» (наводнения). А на другом изображении – гробница, осененная деревом, с надписью: «Озирис, прозябающий из семени».

Это и значит: тайна прозябающего семени – тайна воскресающего тела. «То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет… Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (Перв. Кор. XV, 36, 44).

IX

Подобие не доказательство, и магия не механика. Но живые подобия иногда принудительней всех доказательств, и магия жизни сильнее мертвой механики. Мы не знаем, что происходит в оживающем семени; но если бы узнали, то, может быть, это показалось бы нам таким же чудом, неизреченным и немыслимым, как то, что происходит в воскресающем теле. Возможное в семени почему не возможно и в теле? Разве тело не значительнее семени?

X

Во многих египетских гробницах (Тутмеса III, Иуйи и Туйи, Мегарпири) найден «Озирис прорастающий». На низкой раме натянуто полотно; на полотне начертан облик Озирисовой мумии, покрыт тонким слоем чернозема и густо засеян ячменными или пшеничными семенами. Семена увлажняются, пока чуть-чуть не прорастут; тогда проросшие стебли подстригают и равняют гладко, как травку на газонах наших садов. Так, в могиле, рядом с телом покойника, образуется ярко-зеленое, весеннее, воскресное тело Озириса. Живые как бы учат мертвого: «Вот, ожило семя – оживай и ты».

XI

В погребальных таинствах, пока неистово вопят вопленицы, так же неистово пляшут плясуньи, голые девушки: стоя в ряд, на одной ноге, подымают другую, все вместе, опускают и опять подымают, все выше и выше. Это значит: так высоко, как подымаются ноги, да взойдет из земли колос, да восстанет мертвый из гроба.

XII

В Абидосских мистериях, замешивается в золотой квашне тесто из пшеничной муки, фиников, ладана, мирры, воды, земли и драгоценных каменьев; из теста вылепливаются в золотых полых складнях все части растерзанного Озирисова тела и соединяются в маленькую, в пол-локтя, мумию, которая сушится, печется, как хлеб на солнце, полагается на ложе, «плащаницу» Озирисову, среди бесчисленных лампад и курильниц, и затем погребается.

«Люди едят плоть твою», – сказано в Книге Мертвых, и в лейденском «магическом папирусе»: «Вино сие да будет кровью Озирисовой».

XIII

В Деир-эль-Бахари (Фивы) найдены христианские мумии. Рядом с символом таинств Озирисовых, изображены на них чаша и колос, вино и хлеб Евхаристии.

Так тень соприкасается с Телом: тень – Озирис – падает к ногам Господним.

XIV

И, наконец, третья воскресная тайна – животная.

Уже в древнейших наагадетских, допирамидных могилах (VII–VIII тысячелетия), овальных или прямоугольных ямах, человеческие костяки лежат на левом боку, в положении согнутом, как младенцы в утробе матери, чтобы легче было родиться – воскреснуть.

XV

В похоронных таинствах позднейшего Египта заколается жертва – антилопа, газель, бык или другое животное – и в свежесодранную кожу облекается покойник или ложится жрец, согнувшись тоже, как младенец во чреве матери. Эта кожа, meskhent, есть гроб-колыбель, «место становления», «превращения», cheper. «Через кожу-колыбель прошел Озирис. Таинство кожи есть колыбельное таинство», – говорится в Книге Мертвых.

Впоследствии кожа заменяется пеленою мумийной. Полежав под ней, жрец выходит из нее, как младенец из чрева матери: умерший воскресает – рождается.

XVI

В Озирисовых праздничных шествиях, на древках священных знамен, предносится «сэдшед», shedsched, изображение савана, в виде женской матки в последней степени беременности. Во врачебных папирусах shed значит vulva, матка, или foetus, человеческий зародыш – иероглиф этого слова изображает довольно точный анатомический разрез матки.

XVII

Воскресающий человек отожествляется с Амоном-Ра, восходящим солнцем, рождаемым от Небесной Телицы, Гатор: «Ты чист, ты чист, Амон! Уста твои, как уста молочного теленка, в день рождения телицею-маткою» (Книга Мертвых). Непостижимый для нас предел божественной ласки – в этом обращении к умершему: молочком от тебя пахнет, как от теленочка.

XVIII

По Гераклиту: «смерть есть рождение» (Heraclit. Fragm., 21).

«Путь вверх и вниз – один и тот же. ὁδὸς ἄνω κάτω μία καὶ ὡυτή» (Fragm., 60). Это значит: умирая, мы туда рождаемся; рождаясь, приходим оттуда.

XIX

«Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая сила… Он чувствовал, что мучение его в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее… Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок; еще сильнее сдавило ему дыхание; он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то» («Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого).

Эта «черная дыра» или «мешок» есть египетский «сэдшед», трансцендентная «матка», vulva, в которую просовывается рождающийся и умирающий; одна дверь туда и оттуда, один путь вверх и вниз.

XX

«Я – Вчера и Завтра. Я – беременный. Я – снова рождаемый» – эти слова из Книги Мертвых (64), столь непонятные для нас, умирающий Иван Ильич понял бы.

Сын Озириса, Гор, воскрешает, «рождает отца своего». Смерть – рождение обратное. «Все, что у вас, есть и у нас» (Достоевский), – только перевернуто, опрокинуто, как в зеркале.

XXI

«Он искал своего прежнего страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет» («Смерть Ивана Ильича»).

По Гераклиту (Fragm., 26): «Человек, в смертную ночь, свет зажигает себе сам». Вот почему «в конце дыры засветилось что-то»: засветился тот свет.

XXII

Гераклит, за двадцать пять веков, как бы вторит Л. Толстому, а Л. Толстой как бы вторит Египту допирамидному. И неужели не принудительнее всех доказательств эти живые подобия, живые голоса, которые перекликаются над такими безднами веков и народов все об одном и том же?

XXIII

Три тайны воскресающей плоти – животная, растительная, космическая – соединяются в одно таинство. И все молитвы, обряды, богослужения – вся религия сводится к нему же. Иного таинства нет в Египте.

Каждый день, во всех храмах, царь, воплощенный Гор, сын Озириса, или жрец, наместник царя, совершает одно и то же богослужение – воскрешение людей и богов, ибо все боги и люди суть Озирисы умершие.

XXIV

Не только Бог человеку, но и человек Богу помогает воскресать. Человек и Бог взаимно-дополнительны. Между ними происходит постоянный обмен воскрешающей силы, как бы непрерывный ток искр между двумя электрическими полюсами. Одним и тем же воздухом дышат люди и боги: боги выдыхают, люди вдыхают.

XXV

Царь – воскреситель богов и людей. Отсюда безграничная власть его над людьми.

Так как в Египте почитание богов людьми тождественно с почитанием умерших отцов сыновьями, то царь становится сыном всех богов-отцов, Сыном по преимуществу, воплощением богосыновства, как начала имманентного миру, а богосыновство становится основой боговластия, теократии.

Весь Египет строится, как пирамида, и высшая точка пирамиды – царь-бог.

XXVI

Что же это, в последнем счете, – богочеловечество или человекобожество? Ни то ни другое; и то и другое. Сам Египет не сумел разделить этих двух начал. Тут еще несознанное и потому невинное смешение.

XXVII

Царь-бог – высшая точка, острие пирамиды; вся она к ней возносится. Последний раб участвует вместе с царем в воскресении. Каждый умерший, даже самый бедный, получает свой участок земли на «Островах Блаженных», в полях Jalu, в «Египте втором», совершенном подобии первого.

XXVIII

У мемфисских жрецов было сказание о нищем, который, после смерти, воссел одесную бога, на Озирисовой вечери, в одежде из белого льна, «потому что бог Тот (Thot, Измеритель) засвидетельствовал о нем, что не получил он в веке сем части своей».

Вот почему бедные люди изготовляют деревянные куколки-мумии, пишут на них свои имена, кладут в маленькие гробики и зарывают в песке, у входа в большие гробницы, чтобы в воскресении участвовать и малым вместе с великими.

XXIX

Геродот повествует о «празднике лампад», когда в память умерших, в воскресную ночь Озириса, 17-го числа месяца Атира, по всему Египту, от Саиса до Элефантины, зажигались бесчисленные лампады внутри и вокруг домов; к маслу прибавлялась соль, чтобы пламя горело ярче и тише под открытым небом.

Многозвездное небо отвечает земле многоогненной, и в каждом огоньке – душа умершего. Живые соединяются с умершими в эту святую ночь.

XXX

Человек не может воскреснуть один; он воскресает только вместе со всем человечеством и со всею плотью мира. Ибо вся плоть, вся тварь «совокупно стенает и мучается доныне, с надеждою ожидая откровения сынов Божиих» (Римл. VIII, 19–22). Вместе с человеком вся совокупно стенающая тварь – животные, растения, земля, небо, солнце – пробивается сквозь смерть к воскресению.

XXXI

«Все звери полевые и птицы небесные собрались в доме Господнем, и Господь весьма радовался, что все они были хороши, и возвратились в дом Его» (Книга Еноха. ХС, 33). «Явится слава Господня, и узрит всякая плоть спасение Божие» (Ис. X, 5). Всякая плоть – не только человеческая, но и космическая, растительная, животная.

Вот почему «египтяне живут вместе с животными» (Геродот. II, 36), – живут, умирают и воскресают.

XXXII

Египетскую мысль о воскресении человека вместе со всею плотью мира, мысль, которая кажется нам такою нелепою, невозможною, ненаучною, несовременною, высказывает один из самых научных, современных философов, Бергсон.

«Все живые друг за друга держатся и все увлекаются одним и тем же ужасающим порывом. Животное находит точку опоры в растении, человек в животном; и все человечество, в пространстве и во времени, есть великое войско, скачущее рядом с каждым из нас, и впереди и позади каждого, в стремительном натиске, способном сокрушить все, что стоит на пути его, и опрокинуть многие преграды, может быть, даже смерть» (Н. Bergson. L’Evolution Créatrice, 1913, III, 293–294).

Бергсон говорит: «может быть», а Египет говорит: «наверное», вот и вся разница.

XXXIII

Бергсонова «творческая эволюция» есть египетский nemanch, «обновление жизни». Мы все признаем «эволюцию»; вопрос только в том, действительно ли эволюция – «творческая»; ведет ли она куда-нибудь; катится ли по какому-то пути к какой-то цели это мировое колесо, орфический цикл, κύκλος подобно многоочитым колесам колесницы Иезекиилевой: «куда Дух хотел идти, туда шли и они» (Иез. I, 20), или слепо, бесцельно и безмысленно вертится, подобно проклятому колесу Иксионову, орудию адской пытки?

XXXIV

В египетских гробницах ставились каменные сосуды, «канопы», с набальзамированными внутренностями умершего; крышки канопов изображали головы различных животных, между прочим, павиана, одного из наших предков, по Дарвину. Здесь, в Египте, павиан тоже предок, но в смысле ином. По современной эмбриологии, человеческий зародыш – в утробе матери, а по учению или только предчувствию египтян, в трансцендентной vulva, матке, умерший проходит все ступени мировой эволюции, между прочим, и ступень от обезьяны к человеку, и еще выше, от человека к Богу. А наш путь обратный: наверное – не от Бога к человеку и, может быть, – от человека к обезьяне.

XXXV

Всякий умерший, воскресая, становится Озирисом. «Как жив Озирис, так жив и он; как не умер Озирис, так не умер и он; как неуничтожаем Озирис, так неуничтожаем и он». Сам Озирис говорит устами умершего: «Я восстал богом живым; я блистаю в сонме богов. Я, как один из вас, боги!» (Кн. Мертв., IV). И еще дерзновен-нее: «Ты (воскресший) повелеваешь богам» (Пирамидная надпись фараона Пэпи II). «Я есмь Единый. Бытие мое – бытие всех богов в вечности» (Кн. Мертв., VII, 4). «Захочет он (воскресший), чтобы вы, боги, умерли, – умрете; захочет, чтобы живы были, – будете живы». Боги «приходят к тебе и падают ниц, дабы лобзать прах у ног твоих» (Пирам. надп.).

Что это, кощунство? Да, если не помнить, что воскресший человек есть «Озирис», и не знать, Чья он тень. Но если это знать, то уже не кощунственно, а благоговейно то, что говорит, вместе с воскресшим человеком, Озирис, тень – о теле своем: «Он есть – я есмь? я есмь – Он есть». И еще яснее, в лейденском, позднем, эллино-египетском папирусе: «σύ γάρ εЌ ™γώ καί ™γω σύ. Ибо Ты еси Я, и Я есмь Ты».

Нет, не кощунство, а слава Господня – то, что все боги, как тени, падают к ногам Тела своего, умирают, как тень, в лучах Солнца Единого.

«Бог стал в сонме богов, среди богов произвел суд… Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы; но вы умрете» (Псал. LXXXI, 1–6). «Захочет Он, – и умрете; захочет, – и живы будете», – как бы вторит Египет Израилю.

XXXVI

Вторит сердцем, но умом не разумеет.

В стенных изваяниях пирамид иероглиф, изображающий змею, почти всегда разрубается на части, чтобы, в воскресении мертвых, ожившая змея не ужалила покойника. В гроб кладутся зеркала, дощечки для румян, куклы, игральные кости и книги сказок, чтобы на том свете покойник мог поиграть и почитать от скуки.

Бог скучает, играет в куклы, смотрится в зеркало, румянится, боится змеиного жала; по таким противоречиям, диким и детским, видно, что Египет не соединяет, а смешивает человека с Богом, этот мир – с тем.

XXXVII

Вообще египтяне только дикари и дети, по сравнению с нами, «взрослыми», «просвещенными». Это так очевидно, что много говорить об этом не стоит. Но вот что удивительно: эти дикари и дети знают о христианстве, за три тысячи лет до Христа, больше нашего.

Определить с точностью меру этого знания мы не умеем не только потому, что оно слишком смутно, бессознательно – «многое можно знать бессознательно» (Достоевский), – но и потому, что самый способ египетского мышления чересчур отличен от нашего: сила нашей мысли – в уме, а египетской – в сердце; недаром для «сердца» и «ума» у них одно слово: «сердце».

XXXVIII

Как дикари и дети, смешивают тот мир с этим? Да, смешивают, но не совсем.

«Когда время будет вечностью, мы снова увидим тебя (умершего), ибо ты отходишь туда, где все едино».

Не значит ли это: в мире здешнем, во времени, воскресение только начинается, а кончится в вечности? Тут уже разделение двух миров почти сознательно.

XXXIX

Одно можно сказать с точностью: египетское воскресение плоти ближе к воскресению христианскому, чем к бессмертию души, языческому и нашему.

В воскресении тот мир с этим соединяется: «время будет вечностью»; оба мира взаимно утверждаются; а в бессмертии – взаимно отрицаются так, что если довести до конца эту линию взаимного отрицания, то получится уничтожение обоих миров, совершенное небытие, Нирвана. Платоновский Мэон, Бог Несущий – уже отец Будды.

Вот почему все тяготение современной Европы, мэонической, буддийской, по преимуществу (Шопенгауэр – Эйнштейн), есть тяготение от Египта к Индии. Можно сказать, что Египет наиболее противоположен Индии, Озирис – Будде. Египет – сильнейшее противоядие от яда буддийского, от нашей мнимой «теософии», столь невежественно и кощунственно смешавшей Христа с Буддою, величайшее «да» с величайшим «нет». Давно уже началось это смешение: Аполлоний Тианский, первый теософ, мечтавший упразднить единственность Христа, – уже ученик индийских «гимнософистов».

От Будды к Озирису, к Египту от Индии, – вот путь нашего спасения, и вот почему Египет так современен, апокалипсичен.

XL

Как трудно поверить в бессмертие души, мы знаем по собственному опыту. Кто из нас верит, хотя бы так, как Сократ – перед чашей с цикутою? Но насколько труднее поверить в воскресение плоти! Для этого нужно было явление самого Бога, да и то не поверили.

«Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа; но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это – Я Сам. Осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня» (Лук. XXIV, 37–39).

Из всех человеческих слов это самые непонятные, невозможные, неимоверные. Только что люди поверили в них, как уже опять усомнились, перешли от слишком трудной веры в воскресение плоти к более легкой – в бессмертие души.

XLI

Египтяне знали, может быть, не хуже нашего, что такое смерть, и как неодолим ее физический закон. Почти все народы, древние и новые, торопятся сжигать трупы или прятать их в землю, чтобы не видеть тления и спокойно верить или не верить в бессмертие души. Египтяне сохраняют их тщательно и борются, – пусть детски, дико, беспомощно, – но все-таки борются, лицом к лицу, с тлением. «Дикари» и «дети», но ведь все-таки люди: если ненаучно, как мы, то чувственно, опытно знают, может быть, опять-таки не хуже нашего, что такое тление. «Господи, уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе», – это и они могли бы сказать.

Но вот, не сказали – поверили. О, конечно, сомневались! И даже очень, это мы знаем по многим свидетельствам. Но не то удивительно, что сомневались, а то, что все-таки верили, и от каменного века до христианства, через восемь тысячелетий, пронесли эту безумную, дикую, детскую, невозможную, неимоверную веру – пронесли и сложили у ног Воскресшего.

XLII

Мы знаем, как трудно возненавидеть смертное тело, этот мир, землю, чтобы возлюбить бессмертную душу, тот мир, небо, – но насколько труднее возлюбить сквозь смерть смертное тело, этот мир, землю! А ведь именно так возлюбил их Египет. Можно сказать, что никогда не бывало такой любви к жизни сквозь смерть, пока Бог не сошел на землю, и, может быть, надо, чтобы Он сошел снова, чтобы повторилась такая любовь.

XLIII

«Восстань, восстань, Озирис! Я, сын твой, Гор, пришел возвратить тебе жизнь, соединить кости твои, связать мышцы твои, совокупить члены твои. Я – Гор, образующий отца своего. Гор отверзает уста твои… дарует очи тебе, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, ноги, чтобы ходить, руки, чтобы делать». С этими словами жрец совершает над мертвым обряд арга, «отверзание уст и очей»; обнимает мумию, приближает к ее лицу лицо свое и передает из уст в уста дыхание жизни.

«Ты – бог среди богов, но имеешь и все, что имел на земле… Плоть твоя растет, кровь течет в жилах, и здравы все члены твои… У тебя – сердце твое, твое настоящее, прежнее сердце».

– «Я есмь, я есмь! Я жив, я жив!» – отвечает умерший (Кн. Мертв., гл. 154).

XLIV

Этот материализм пугает нас, закоренелых «духовников», спиритуалистов. Нам кажется, что тут для детской и дикой веры египтян нет воскресающего тела, а есть только оживляемый труп. Но это не так, или не совсем так.

Как луковица состоит из многих кожиц, так человек – из многих оболочек, телесных, душевных и духовных: одна оболочка в другой, более тонкая – в более грубой. Их соотношение – предмет очень сложной трансцендентной «физиологии», которую мы плохо понимаем. Это, впрочем, и неважно, а важно то, что египетская мистика пытается установить целый ряд ступеней между физическим телом, которое должно умереть, и духовным, которое должно воскреснуть. Еще важнее, что для этой мистики, так же как для христианства, не подвластное смерти существо человека – личность – заключается не в теле и не в духе, а в соединении духа и тела, в «духовном теле», sahu. Только это тело и воскресает.

Тут первая, может быть, еще бессознательная, но уже несомненная, религиозная воля Египта к Абсолютной Личности, и вместе с тем глубочайшая противоположность Индии, так же как всей современной Европе, с их волей к безличности, ибо воля к небытию, к нирване, и есть не что иное, как воля к абсолютной безличности.

XLV

Уже доисторические египтяне Наагадетского некрополя, чертя облик sahu, «светлой тени», «духовного тела», может быть, предчувствуют, что оно больше, чем тело только физическое, и что, проходя сквозь твердейшую твердь, «хрустальное небо», оно возносится к звездам. Недаром впоследствии тот мир, Другая Земля, Tuat, – уже не на земле, а на небе, а Острова Блаженных, Jalu – в Млечном Пути.

XLVI

Но земля не уничтожается, а преображается в небе. И как бы высоко душа ни возносилась в небо, она все-таки сходит и на землю. Жизнь умерших есть «подобие тех дней, когда еще дышали они на земле».

XLVII

«Да гуляю я каждый день у пруда моего; да порхает душа моя, как птица, по веткам деревьев моих; да отдыхает в тени сикиморы моей… Да восхожу я на небо и нисхожу на землю, ничем не удержанный. Да будет мой Двойник свободен» (Кн. Мертв.).

Именно в этой свободе, полете от земли к небу и от неба к земле – особенность воскресения египетского.

XLVIII

«Да будет мне дано совершать все превращения, какие пожелаю», – говорит умерший (Кн. Мертв., I, 20). Он может быть всем, чем хочет, – светилом, человеком, богом, животным, растением.

«Я – чистый лотос, расцветший на краю неба, ноздрям бога Солнца благоухающий». «Я – змея, дочь земли». «Я – крокодил, царь ужаса». «Я – ласточка, я – ласточка. Я – скорпион, сын солнца». «Я – пребывающий в Оке Солнечном» (Кн. Мертв., LXXI–VIII).

XLIX

Жизнь во многих телах – казнь за грехи, «карма» для индийцев, а для египтян награда.

Но эти «превращения» – не «переселение душ», как полагал Геродот (II, 123). Душа человека не может войти в новое тело и снова родиться, потому что тело, проекция личности, так же неповторяемо, единственно, как личность. Одна личность – одно рождение, одна смерть.

Метемпсихозы не могло быть в личном Египте, как в безличной Индии не могло ее не быть. И мы действительно знаем, что это учение, цвет индийской мистики, занесено в Европу с Востока (баснословный поход Диониса, путешествие Пифагора в Индию).

L

«Сердце», ав, есть узел, связующий тело с духом, трансцендентный узел личности, единственной, божественной: «Ты есмь Я, Я есмь Ты».

Вот почему душа, после всех превращений, возвращается к своему телу. От «нетленных Созвездий Севера», сходит в могилу и смотрит с любовью на свое земное тело, в свое земное лицо, положив обе руки на сердце мумии: «сердце рождения моего, сердце матери моей, сердце земное мое, нужное мне для моих превращений, не покидай меня!.. Ты – Я во мне. Ты – мой Ка (Двойник) в теле моем. Ты – Хнум (бог Ваятель), изваявший члены мои» (Кн. Мертв.).

Это и значит: тело есть проекция духа, личности. Вот почему и абсолютное утверждение ее не есть бессмертие души, а воскресение плоти.

LI

Душа не рождается в новом теле, а только проходит сквозь него – «превращается». Эти превращения нужны ей для того, чтобы участвовать, вместе со всею тварью и самим Творцом, в творческой эволюции. Не в покое пребывают мертвые, а в вечном делании – «Отец Мой доныне делает, и Я делаю» – борются со смертью и побеждают ее не только в себе, но и во всей космической плоти: и мертвые с живыми жизнь творят.

LII

Так как плоть человека может воскреснуть только с плотью мира, то их надо соединить. Для этого в тело умершего вкладывается, вместо вынутого сердца, изваянный из драгоценного камня Скарабей, Священный Жук (Ateochus sacer), изображающий сердце – малое солнце в теле человека, и солнце – большое сердце в теле мира.

Имя Скарабея – Cheper – «становиться», «превращаться». Это превращение и есть «творческая эволюция», тот «стремительный натиск, который способен сокрушить все, что стоит на пути его, и опрокинуть многие преграды, – может быть, даже смерть».

LIII

С тою же целью кладется в гроб, под голову мумии лист папируса с молитвою к богу солнца, Ра: «О, Сокровенный, Амон, бодрствующий в небе! Обрати лицо твое к телу сына твоего… Имени его не забудь. Прийди к Озирису такому-то (имя умершего). Даруй теплоту под голову его. Он есть душа великого тела (бога Ра), погребенного в Гелиополе. Имя его – Светозарный, Сущий, Ветхий деньми. Он есть Ты» (Кн. Мертв.).

LIV

Воскрешающее солнце должно согреть затылок, мозжечок умершего. Тут опять «материализм»; но за материализмом кажущимся – символизм подлинный.

Это из молитвы восходящему солнцу, а вот из другой молитвы солнцу заходящему:

LV

Думать, что воскрешающая сила солнца – только физическая, значит ничего не понимать в египетском воскресении. Тут физическому, внешнему отвечает внутреннее. Недаром имя Озириса, солнца ночного: «Самый тайный из тайных богов», а имя Ра, солнца дневного: «Сокровенный».

Для того чтобы воскресение могло завершиться вовне, в плоти человека и мира, оно должно начаться внутри, «в духе и истине». Вот почему мертвые, на Страшном суде, судятся перед лицом Истины, богини Маат. На одну чашу весов кладется сердце человека, а на другую – изваяньице Маат или перо легчайшее. И человек говорит сердцу своему: «Сердце мое, сердце матери моей! не восставай на меня, не свидетельствуй против меня…»

Если стрелка на весах не дрогнет, чаша с сердцем не опустится, то человек оправдан и сам произносит свое оправдание перед лицом Озириса:

«Я не делал зла, не насильничал, не крал, не убивал, не лгал… не прелюбодействовал… не гневался до ярости… Я никого не заставлял плакать… не отнимал молока у грудного младенца… не принуждал людей работать сверх сил… Я был отцом для сирот, мужем для вдов… Я питал алчущих, поил жаждущих, одевал нагих… я чист, я чист» (Кн. Мертв., 125). – «Войди в таинственную дверь Аменти» (загробного мира), – отвечает Озирис. И человек входит – воскресает (Кн. Мертв., 126).

Десятисловие Моисеево не выше этого, и вообще выше нет ничего, до Нагорной проповеди.

LVI

Если же чаша с сердцем опустится, то человек осужден.

Сердце – существо от человека отдельное, не эмпирическая, а трансцендентная личность, некий Бог, живущий внутри человека. Само оно грешить не может и восстает, свидетельствует против человека, если он согрешил грехом смертным, и тогда уже не возвращается к нему, отходит в «Обитель сердец», особую часть загробного мира, обрекая человека на «смерть вторую», без воскресения. «Умереть смертью второю» – величайший страх египтян.

Так отвечает внутреннее внешнему, внутреннее солнце Истины, Маат, – внешнему солнцу мира, Амону-Ра.

Но мертвых воскрешает не истина, а иное солнце, лучезарнее.

LVII

Когда скорпион укусил младенца Гора, сына Озирисова, то мать Изида возопила к солнцу, и оно не взошло, и ночь была на земле, пока бог Тот не сошел с неба, не исцелил Гора и не отдал его матери. С той поры читается над больными детьми молитва-заклятие Изиды: «Остановилось солнце и не сдвинется, пока дитя исцеленное не возвратится матери, так же как Изиде – Гор» (Меттернихова стела).

Таково чудо любви – закон сверхъестественный, повелевающий законам естества.

LVIII

И самого Озириса чтó воскрешает?

Изида плачет над ним: «Я – сестра твоя, я люблю тебя. Приди к своей возлюбленной! Приди к сестре-супруге твоей… Когда я увидела тебя, то возрыдала, возопила голосом громким, до самого неба, а ты не услышал… Я – сестра твоя, на земле тебя любившая; никто не любил тебя больше, чем я».

LIX

Это говорит величайший царь Египта, Ахетатон-Уаэнра, «Сын Солнца Единородный», почти современник Моисея и, может быть, не меньший пророк, чем он, – тот, кто первый сказал Отцу: «Никто не знает Тебя, кроме Сына Твоего, Уаэнра».

LX

Сердце мира – солнце любви. Тайна сердца – любовь, тайна солнца – любовь, а тайна любви – Воскресение.

LXI

«Верующий в меня не увидит смерти вовек», – это мог бы сказать Озирис – тень Воскресшего.