Читать книгу Пасынок Вселенной. История гаденыша - Дмитрий Слай - Страница 5

«Школа. Замкнутый мирок, сочетающий в себе все лучшее

от федерального трудового лагеря и птицефермы Третьего мира.

Просто чудо, что я выпустился никого не убив».

Декстер Морган.

Школа. Удивительное место. Тут в воздухе витают романтически-невнятные настроения и такие же эмоции. И запахи. Запахи неуверенности и бушующих гормонов. Закрытое пространство в котором концентрация дураков, считающих себя умными и понимающими все на свете, зашкаливает. Но им можно, потому что дети. Странное оправдание, но большинству оно кажется вполне логичным.

Как показывает опыт, дети устроены точно так же как взрослые – у них непрочные тела, так же идет кровь, и даже еще большая путаница в башке. Должно быть, во времена пещерные и более простые, дети отчетливо понимали свою хрупкость и смертность. А потому не высовывались. Но потом нагрянула цивилизация, взрослые окружили детей заботой и иллюзией абсолютной защищенности. А потом эти дети точно так же стали взрослыми, но как-то так у них не получилось расстаться с этой иллюзией. Никак не могут повзрослеть. Поэтому когда их лупят по башке, они отчего-то страшно удивляются, что такое вообще возможно. Им же в детстве обещали абсолютную защиту и бессмертие. Что-то у нас явно не так с воспитанием и мировоззрением.

Нас возили из приюта в школу на стареньком белом автобусе с криво прилаженной к стеклу табличкой, изображающей бегущих детей. Знак «Дети». Я ездил на этом автобусе несколько лет, но никто так и не поправил знак. Он символизировался в моем сознании с чем-то незыблемым и вечным. Дурацкий шаблон. У каждого, наверное, есть подобное воспоминание из детства – затертый плакат «Кисс» на стене со страшными рожами, потертости на письменном столе, дырка в обоях… криво весящий рулон туалетной бумаги. Что-то такое, что ты рассматриваешь часами и фантазируешь черт знает о чем.

Когда в школе учатся несколько детей из приюта – детей отличающихся от большинства обычных школьников – они неизбежно образуют некое подобие своего приютского братства. Эквивалент большой дружной семьи. В том смысле, что дома ты можешь издеваться над младшей сестренкой как тебе в голову взбредет, но если в школе кто-то посмеет на нее хотя бы косо посмотреть – ты моментально звереешь и бросаешься на защиту. Думаю, так было всегда и везде. Приютские дети сплачиваются, потому что считают себя беззащитными… Нет, не так. Потому что точно знают, что беззащитны. Потому что не могут позволить себе такой роскоши как обычные дети – жить в иллюзии совершенной неуязвимости, в мире, в котором что бы ни случилось, мама и папа тут же прибегут и все исправят. В мире в котором твой дом кажется тебе неприступной крепостью. Дети у которых нет дома смотрят на вещи намного реалистичнее. Обидеть, оскорбить, ударить приютского ребенка в обычной школе означает нарваться на неприятности. Ибо тут же набежит изрядная группа самозваных братьев и сестер и оперативно с тобой разберутся. Волчата, защищающие свою стаю. Замыленный образ, но ничего другого для сравнения придумать не получается.

Тут я, разумеется, тоже ухитрился выпендриться. Никогда не считал своих братьев и сестер по приюту братьями и сестрами. Никогда не отделял приютскую реальность от школьной. Видимо, потому что ни черта еще не умея полагать, все же полагал, что реальность все-таки бывает только одна. И почему здоровенный четырнадцатилетний папуас, нещадно лупивший меня в приюте, тут чуть что – сразу бежит на помощь и отгоняет от меня местных обидчиков?

Я не защищал своих приютских сожителей, равно как не ждал защиты от них. Пока был в младших классах, я вполне отчетливо сформировал собственную манеру поведения, которая, я так думаю, выводила из себя всех психологов – и школьного, и приютского – в равной степени. Черт, я бы не удивился, если бы узнал, что они обсуждали друг с другом мою искрометную персону.

Тогда, разумеется, я ни о чем таком не думал. Спустя достаточно недолгое время ожесточенной борьбы со стереотипами взрослых, мне удалось-таки убедить одноклассников в том, что меня не стоит задевать, цеплять и как-то беспокоить. Разумеется, меня считали хулиганом. И разумеется пытались исправить. Но я-то был не просто хулиганом. Откровенно считая всех людей вокруг посторонними, а следовательно, потенциально опасными, я никому особенно не доверял. Тем более, что моя методика выживания вполне себе работала, а почему так делать нельзя ни один психолог мне объяснить так и не сумел.

Обычные дети. Трусливые плюшевые жирные мальчики. Закормленные бабушками, зацелованные мамами. Развращенные неуклюжими периодическими попытками отцов сотворить из них «настоящего мужчину». Сейчас вот вспоминаю об этом и думается: «Какой бред». Чтобы воспитать мужчину, надо сперва самому быть мужчиной. А если твоего отпрыска воспитывает любвеобильная бабушка и такая же мама, которые хотят, конечно, чтобы из маленький рос сильным, смелым, настоящим мужчиной… но при этом оставался зайкой и котиком… Лет до сорока, желательно. Нужно быть реально мужчиной, чтобы пробиться через такую линию Мажино. Только вот как через нее пробиться, если ты сам вырос в таких же условиях и тебя воспитывали точно так же. Зайка и котик. Папики с пузиками…

Мы были волчатами. А я еще и волчонком-одиночкой. Я стремился все понять сам, смотрел по сторонам и делал выводы. И очень скоро сообразил, что проще один раз отлупить такого вот маменькиного сыночка, чем ждать, когда он что-то там поймет при помощи все тех же психологов и прочих педагогов. А то что меня за это накажут… Ну, у каждого образа жизни свои издержки.

Как мне представляется, система воспитания детей всегда была примитивна и убога, как дудка. То есть, существуют целые теории, написаны научные труды и, наверное, толпа всевозможных умников разрабатывает некие методики для непонятно чего… Педагогика – это не наука, ребята. Педагогика – это искусство. И, как и во всяком другом искусстве талант тут дан немногим. Но, как и во всяком искусстве, наличествует целая толпа тех, кому талант не дан, но они скорее сдохнут, чем это признают. Хорошую книгу способны написать немногие. Единицы способны снять хорошее кино. Джаггер как-то сказал: «Пока мое лицо изображено на первой странице журнала, мне плевать, что про меня пишут на семнадцатой». Но ведь остальные страницы тоже чем-то заполнены. На них тоже о чем-то идет речь. Толпы критиков и ведов (ну, в смысле искусствоведов, литературоведов и прочих – тех, кто что-то там ведает). И, если педагогический талант, как и всякий талант, – явление единичное, то откуда же это стадо школьных «учителей»? Откуда это море методологий, распоряжений, указаний от департаментов и сводов по которым следует всех учить и воспитывать? Правильно, это все от них – от «ведов».

Кто-то сказал, что одна из основных целей воспитания состоит в том, чтобы объяснить ребенку причинно-следственную связь. Ну, в том смысле, что если ты нашкодничал – тебя накажут, а если сделал что-то хорошее – получишь награду. Примитивно, убого и не имеет никакого отношения к реальности. Для меня основная линия педагогики всегда состояла в том, что меня пытались убедить в отвратимости наказания. Детей пугают. Пугают постоянно. «Вот будешь себя плохо вести, и тогда…» Что – тогда? В каждом микрообществе свои страхи. Причем проблема взрослых состоит, скорее всего, даже не в том, что они никогда не исполняют свои угрозы (иначе откуда бы дети узнали, что взрослые врут и сами бы этому учились?), а в том, что все придуманные взрослыми страхи для детей совсем не страшные. И дети додумывают сами. А уж что они там додумают…

Так вот, в моем микрообществе таким самым последним страхом была «шестерка». Шестой интернат для трудных подростков. Про него ходили совершенно жуткие слухи и некоторые воспитатели или школьные преподаватели пугали особо рьяных из нас (меня в особенности) именно «шестеркой». Что вот мол станешь себя плохо вести – отправим тебя в «шестерку». Но что они в этом понимали? По ночам, после отбоя, когда гасили свет в комнатах, мы рассказывали друг другу намного более жуткие выдуманные истории про «шестерку» испытывая при этом и ужас и восторг одновременно. Ну, кто не рассказывал страшные истории по ночам? И про то, что в «шестерке» тебя могут на всю ночь приковать наручниками в подвале полном крыс в темноте. И про то, что там сажают на несколько дней или даже недель в карцер – жуткую комнату без окон обитую изнутри железом. И про то, что по ночам там ходят призраки забитых надзирателями мальчишек.

Я во все это не особенно верил, очевидно, раньше других разгадав, что взрослые постоянно врут, постоянно грозятся, но почти никогда не исполняют своих угроз. Поэтому самые страшные истории про «шестерку» придумал именно я. Мне было лет двенадцать, когда я порадовал пацанов историей про то, что в «шестерке» ставят медицинские опыты над подростками и разбирают их на органы. Эх, если б я знал…

Но это все было позже. А в школе поначалу я, в общем-то, успевал весьма неплохо. У меня даже были любимые предметы и некоторые из преподавателей меня хвалили. И у меня даже были друзья. К сожалению.

Почему к сожалению? Потому что, с одной стороны, мне же нужно было с кем-то общаться. А с другой… Не знаю. Я всегда смотрел на всех – и на тех, кто считался моими друзьями, и на взрослых, которые мне нравились, и на тех, кто мне не нравился – как будто… со стороны, что ли. Отстраненно. Я не мог полностью отдаться какой-то эмоции или чувству. Согласитесь, странно для ребенка. Я как-то слишком отчетливо видел некоторые вещи и замечал то, чего не замечали другие. Трусость, вранье, неуверенность. И особенно ярко я такое замечал, когда человек пытался это скрыть до последней степени, спрятать в самый глубокий и темный сундук самообмана. Говорят, счастье в неведении. Так вот, я ведал. Наверное, так. И наверное именно поэтому у меня не было настоящих друзей.

Когда я впервые прочел Конан Дойля, я, вы не поверите, посочувствовал Шерлоку Холмсу. Когда ты видишь людей насквозь, наверное, очень трудно найти друзей. Чего не хватало великому сыщику, на мой нынешний взгляд, так это понимания психологии человека. Ибо искать в человеческих поступках логику зачастую попросту бессмысленно.

Школьные годы чудесные. Наверное, это правда. В том числе и для меня. Я учился, набирался своего странного опыта. Чего мне не хватало? А чего не хватает всякому подростку? Хотя, нет, не так. Обычному подростку не хватает уверенности в себе, не хватает опыта. Что касается опыта, я был таким же как все. Но было еще одно…

Дело в том, что мы живем в обществе в котором почти не существует прямых линий. Если ты хочешь быть богатым, нельзя сказать об этом напрямую – обвинят в жадности, меркантильности, корысти и прочей непонятно почему считающейся неправильной ерунде, и, что самое главное – ты сам себя будешь таким чувствовать. Воспитание. Если тебе не нравится человек, нельзя говорить ему об этом напрямую. Нельзя сказать дураку, что он дурак. Невежливо. Если тебе нравится женщина, ни в коем случае нельзя ей говорить, что она привлекает тебя сексуально. Про секс говорить вообще нехорошо… остается, тогда, правда, вопрос – откуда мы все вообще взялись? Если кто-то тебе нахамил, нельзя просто дать ему в морду. Большинство людей не умеют напрямую отказывать даже в ответ на самую идиотскую просьбу. Ни о чем нельзя говорить напрямую. Никогда. Так устроен этот мир. Я не знаю почему – знаю только, что для большинства людей это все вполне естественно или привычно. Может быть, это не дает развалиться нашей цивилизации, привносит в нее некое подобие мира… Но если цена за это – превратиться в трусливого слабака с шорами на глазах, мало того – признать, что это правильно… Один из пациентов доктора Хауза – ну, тот, что в него стрелял, – сказал, что люди стараются быть милыми и добрыми, потому что осознают собственное несовершенство. Может быть. А может быть, они это делают просто из страха утратить иллюзию совершенного мира?

А еще я был красавчиком, я уже говорил. И это делало мое положение и лучше и хуже одновременно. Лучше – потому что буквально всем я поначалу нравился, все стремились оказаться со мной рядом, помочь, научить. Хуже – по той же причине. Вы когда-нибудь наблюдали, как ведет себя вполне нормальный мужик в обществе красивого – не симпатичного, а именно красивого пацана? С женщинами все понятно, но мужчина… Он как будто становится в чем-то женщиной. Ну, в том смысле, что в нем включается… я бы назвал это отцовским инстинктом (если такой вообще существует). Он стремится сразу и научить, и помочь, и защитить – все одновременно и в одном стакане. И это при том, что во всем этом нет ничего гомосексуального или бойлаверского, и с ориентацией у этого мужчины все в порядке. А при моем характере… В общем, если меня кто-то невзлюбил, это было весьма сильное чувство.