Читать книгу Маша из дикого леса - Дмитрий Видинеев - Страница 4

Ей мерещилось, что за деревьями кто-то скрывается. И этот «кто-то» преследует, наблюдает. Ночной лес не был безмолвным – то дерево скрипнет, то шорох послышится. Лунный свет с трудом пробивался сквозь кроны, однако его было достаточно, чтобы Маша различала тропку.

Она шагала быстро, стараясь не отставать от мотыльков-поводырей. От каждого звука у неё замирало сердце, и иногда ей казалось, что деревья тянут к ней мохнатые лапы-ветви, пытаясь схватить, утащить в мрачные чащобы. В такие моменты она принималась мысленно кричать: «Лес не обидит меня! Не обидит!..» Это немного успокаивало. Временно.

Идти было нелегко. В босые ступни врезались выступающие из земли корни, обломки веток. Непривыкшие к долгой ходьбе ноги требовали отдыха. Маша завидовала неутомимости мотыльков – те порхали над тропкой, словно частички неиссякаемой энергии.

Заухал филин. Ветерок зашелестел листвой.

Чтобы взбодрить себя, Маша принялась думать о том, что каждый шаг отдаляет её от Грыжи, от поганой деревни. Всё злое осталось далеко позади. «Осталось ли? А может, идёт по пятам?» – встревал подлый внутренний голосок. Маша старательно, но безнадёжно пыталась его заглушить – и без него тошно. Так и шагала в полном смятении.

Тропинка исчезла. Путь стал совсем трудным. Приходилось пробираться через густые кустарники, огибать овраги и поваленные деревья. Мышцы ног ныли, руки избороздили ссадины. На фоне страха начала пробиваться обида: да когда уж эти мотыльки приведут в обещанное Аглаей безопасное место? Маше казалось, что она продирается через лес целую вечность, что ночь эта заколдованная, бесконечная. Обида вызвала бунтарскую мысль: сесть под деревом и не вставать. И будь что будет. А мотыльки пускай себе летят куда хотят. Ну, в самом деле, сколько можно топать? Сумка с припасами уже казалась невероятно тяжёлой, а ноги словно бы к земле прилипали – не хотели шагать и всё тут. Приходилось заставлять их. Да и себя тоже.

Но вот ночная влажная духота сменилась утренней свежестью. Сияние луны померкло, лес погрузился в предрассветные сумерки. Над землёй, цепляясь за коряги и кустарник, поползли серые клочья тумана. И без того насыщенные запахи, обострились – ароматы трав, смолы.

Мотыльки полетели быстрее, и Маша была вынуждена прибавить шаг. Она почти бежала – на пределе, уговаривая себя не сдаваться. «Ещё немного, ещё чуть-чуть!» – эти подбадривающие слова колотились в голове в такт биения сердца. От ясного предчувствия, что цель путешествия близка, открылось второе дыхание. Да и предрассветный лес уже не казался мрачным и враждебным.

Туман становился гуще с каждой минутой. Сумерки рассеивались. Воздух наполнился пением птиц. Исходящее от мотыльков свечение тускнело, и Маша встревожилась: только бы они успели довести её до заветного места! Только бы не исчезли! От мысли, что она может остаться без крылатых поводырей, ей становилось жутко. Одна, в лесу? Куда идти, что делать? Этот лес представлялся Маше бескрайним – сколько не иди, не выйдешь из него. Да, где-то далеко позади проклятая деревня. Но лучше уж здесь сгинуть, чем вернуться и попасть в лапы Грыжи. Бескрайний лес. А то, что на картинках в журналах и книжках – это слишком далеко, возможно, даже не в этом мире.

К ужасу Маши один из мотыльков резко взмыл вверх и исчез, растворившись в воздухе. А следом за ним второй. Рассвет уже золотил кроны деревьев, заискрилась роса.

Маша старалась не обращать внимания на боль в ногах, на то, что от усталости кружилась голова. Она бежала за поводырями, умоляя их не исчезать. Только бы успеть! Ещё немного, ещё чуть-чуть!..

Третий мотылёк растворился в воздухе. Четвёртый. Маша споткнулась, упала, но заставила себя тут же подняться. Теперь каждый шаг казался ей подвигом. Она ненавидела солнце за то, что оно уничтожает мотыльков. Не могло, что ли выползти чуть позже? Подлое, злое солнце!

Сразу два поводыря одновременно исчезли. Осталось четверо. Морщась от боли, Маша могла теперь только ковылять. Силы кончились, второе дыхание иссякло. А вокруг уже вовсю радостно щебетали птицы. Неспешно, обволакивая стволы деревьев, клубился туман.

Мотыльков осталось трое. Они с каким-то отчаянием подлетали к Маше и сразу же уносились вперёд, требуя, чтобы она ускорила шаг. Поводыри стали почти прозрачными, они сливались с туманом.

На последнем издыхании Маша продралась сквозь молодую поросль и обессиленно опустилась на траву.

Дошла!

Справилась!

Она была уверена, что перед ней то самое место, о котором говорила Аглая. Да и мотыльки это подтверждали: они больше не суетились, не рвались вперёд. Порхали себе спокойно, становясь с каждой секундой всё призрачней.

Перед взором Маши искрилась в первых лучах солнца гладь большого пруда. Берега поросли камышом, в воде красовались кувшинки. С другой стороны водоёма виднелись гнилые развалины домов – обвалившиеся крыши, овитые плющом стены, чёрные провалы окон. От некоторых строений осталось лишь уродливое нагромождение замшелых трухлявых брёвен. Всюду властвовал бурьян. Маша подумала, что в этой деревне люди жили так давно, что и представить сложно. С тех пор, должно быть, ну очень много зим весной сменилось. Почти ничего ведь от деревушки не осталось. Тлен да труха. Но это ведь то самое безопасное место Аглаи. А почему нет? Здесь спокойно.

Маша растянулась на траве. Решила отдохнуть немного, прежде чем хорошенько осмотреться. Прикрыла глаза и сразу же уснула. Ей привиделся Мир Большой Луны. Серебристые волны пробегали по океану трав, в небе кружились созвездия. Холм, самовар, Аглая в белом платье – она разлила по чашкам чай и заговорила:

– Люди здесь жили особенные. Община. В восемнадцатом веке они пришли в эти места из Московской губернии, спасаясь от гонений. Тут было поспокойней. Дома поставили, храм построили, обжились. Луне эти люди поклонялись, а она им силу особенную дарила. Не всем, а лишь тем, кого считала достойными. У неё своё мерило. Можно хоть каждый день на её алтарь дары приносить, а она всё равно тебя не выберет. Или выберет. Пути Луны неисповедимы.

Аглая глотнула чаю и продолжила:

– Неплохо здесь эти люди жили. Иногда в город ездили, на рынке мёд, варенье, рукоделие продавали. Снадобья целебные опять же. Было им, что городским предложить. Цены не заламывали, товар быстро расходился. Городские торговаться с ними даже не пытались. А если кто-то всё же начинал канючить, что, мол, неплохо бы цену сбавить, всё равно, в конце концов, покупал по установленной цене. Умели эти люди убеждать, навязывать свою волю. Однако, даром своим не злоупотребляли особо, опасаясь новых гонений. А ещё они могли видеть то, что простым смертным видеть не дано. Но этот дар в большом секрете держался. И вообще, вели себя лесные люди крайне осторожно.

Маша слушала, разглядывая созвездия. Монотонный голос Аглаи, словно бы обволакивал её:

– Не было в общине ни религиозной строгости, ни тем более сектантского фанатизма, ни особых канонов. По простым общечеловеческим законам жили. А те, кто силой Луны был наделён, на других свысока не смотрели. Каждое новолуние праздники устраивали. Девушки хороводы водили, парни силой мерились. Влюблялись, женились, детей рожали, ссорились… Всё, как у всех. Со стороны взглянешь – обычные люди со своими радостями и проблемами. Посторонних в общину принимали неохотно, но случалось. Перед этим старейшины долго советовались, оценивали кандидата. Частенько отворот-поворот давали. И уж точно насильно к себе никого не тянули, не агитировали, как нынешние религиозные организации.

Аглая помолчала немного и продолжила:

– В двадцатых-тридцатых годах нелёгкие были времена. Однако лихо общину стороной обошло, репрессивный каток её миновал. В отличие от старообрядцев, община которых была неподалёку. Тем ох как туго пришлось.

Маша не всё понимала – репрессивный каток, старообрядцы? – однако, общий смысл улавливала. Голос Аглаи теперь звучал немного отстранённо, словно она, забывшись, глядела сейчас прямиком в прошлое и не подозревала, что её кто-то слушает.

– А потом началась война, – в глазах Аглаи отразилась тоска. – Великая Отечественная война. Мужчины и многие женщины общины на фронт ушли – в этом вопросе ни у кого не было дилеммы. Когда грозила большая беда община всегда убегала, но не в этом случае. Враг пришёл, значит нужно сражаться вместе со всеми, даже если ты живёшь особняком и в остальное время огораживаешь себя стеной леса. Те, кто остались – женщины, старики, дети – тоже не остались в стороне. Когда фашисты вторглись в эти места, помогали партизанам. За что и поплатились. Люди леса обладали силой Луны, но она оказалась беспомощной против карательного отряда, против автоматов и пулемётов. Сбежали единицы, среди которых была и я, тогда ещё молодая женщина. Остальных, включая старейшин, фашисты загнали в наш храм, чтобы сжечь заживо. Я видела всё, что тогда происходило. Пряталась в зарослях камыша у пруда и смотрела, давясь слезами. Вокруг щебетали птицы, лес шумел, но я уже воспринимала эти такие родные звуки по иному, словно какую-то погребальную музыку. Немцы подожгли храм. С каким же холодным равнодушием на лицах они это сделали! Будто внутри вовсе и не было людей. Хотя, они не могли не слышать этот многоголосый плач – я до сих пор его слышу. Боль, отчаяние, страх… В какой-то момент мне захотелось выйти из своего укрытия, чтобы принять смерть вместе со всеми. Но сдержалась. Храм разгорался. Фашисты стояли вокруг него, готовые пустить в ход автоматы, если кто-то вздумал бы сбежать через окна. Огонь взбирался по стенам, а я лежала в камышах и думала, что там, в храме, сейчас задыхаются от дыма мои мать с дедом, мои подруги… Я как наяву видела их искажённые мукой лица. Рассудок балансировал на грани, я просто чудом не потеряла сознание. А потом случилось нечто очень странное: плач и крики резко прекратились, послышался мощный вибрирующий гул. Немцы начали растерянно расступаться, а возле храма словно бы всё застыло, как на фотоснимке. Пламя, дым – они были недвижимы. Затем огонь и дым просто в воздухе растворились, а по стенам поползла чернота – густая, как патока, плотная. Она буквально обволакивала храм. Чёрные щупальца заволокли окна, опутали крышу. У немцев не выдержали нервы, они принялись истерично палить по храму из автоматов. А чернота тем временем окутала всё здание, его словно космическая тьма поглотила. Удивительное зрелище, жуткое и завораживающее. Гул стал такой, что земля дрожала. Воздух наполнился какой-то странной энергией – я лежала далеко от того места, но у меня по коже будто бы мураши бегали, а волосы, казалось, шевелились. Даже не представляю, что ощущали немцы, которые практически в эпицентре находились. Впрочем, большинство из них бросилось бежать. Опутанный чернотой храм вдруг стал размытым, его очертания смазались. Он замерцал и растворился в воздухе, словно его и не было. Просто исчез. Гул прекратился. Фашисты пришли в себя и поспешили убраться восвояси. А я выбралась из камышей и обнаружила на том месте, где храм стоял, лишь чёрную, будто выжженную землю.

Аглая вздохнула, глядя на луну. Её глаза влажно блестели.

– Так закончилась история лесной общины. Куда исчез храм? Куда пропали люди, которые в нём находились? Эти вопросы я задавала себе всю жизнь. Одно знаю точно: эти люди избежали гибели, иначе какой во всём этом смысл? Мне часто потом снился храм – чёрный как смоль, посреди густого тумана, словно потерянный во времени и пространстве. От него веяло тоской и одиночеством. Да, иногда цена спасения слишком высока…

* * *

Грыжа давно присматривалась к дому Аглаи, но, как и остальные жители деревни, она боялась проклятия покойной ведьмы: «Кто переступит порог моего дома, тот сдохнет страшной смертью!» Жутковатая угроза.

Однако жадность оказалась сильнее страха. Этим утром Грыжа растормошила своего нового сожителя Кольку Ефимова и буквально заставила его пойти с собой к дому Аглаи. О сбежавшей девять дней назад Маше она даже не думала. У неё была иная цель: мародёрство. В избе ведьмы ведь должно найтись хоть что-нибудь ценное? То, что можно продать. А всякие там проклятия… Да, страшновато, но всё это может оказаться глупым суеверием. Кто не рискует, как говорится…

С собой прихватили бутыль самогона для храбрости и бодрости. Возле двора Аглаи выпили по стакану. Грыжа пыталась заставить Кольку зайти в избу, но тот упёрся: «Что угодно сделаю, но только не это. Сама иди, коль такая смелая». Поругались, поскандалили. Выпили ещё и помирились.

Грыжа глядела на дом и вслух ругала Аглаю: «Не могла, сука старая, подохнуть нормально? Обязательно нужно было напоследок пакость сотворить?» Чем больше ругалась, тем сильнее заводилась. В порыве злости даже доску из калики выломала. А Колька в это время притихший стоял, на сожительницу взглянуть боялся – страшна она была в гневе, уродлива. За эти минуты он пожалел, что вообще с ней связался.

Злость и алкоголь придали Грыже решительности. Распалившись, она ввалилась во двор и точно разъярённый носорог ринулась к дому. Теперь ей было на всё плевать. Проклятие? Да пошло оно! Это пускай местное быдло трясётся из-за угроз чокнутой старухи! Колька смотрел ей вслед с нескрываемым злорадством. Если эта бабища окочурится, переступив порог, он не расстроится. Надоела она ему за те три дня, что жил с ней. Вредная тварь, крикливая. Связался спьяну, а теперь хоть вой.

Мощно впечатывая ноги-колонны в ступени, Грыжа поднялась на крыльцо, рванула на себя дверь. Та распахнулась и из дома выкатилась густая волна необычайно смрадного воздуха. Грыжа скривилась, зажала ладонями нос и рот. Глаза сразу же начали слезиться. Однако отступать она не собиралась. Вонь? Можно и потерпеть. Это не смертельно. Грыжа была привычной к вони, её собственное вечно потное тело смердело похлеще общественного сортира. Она даже заставила себя выдавить улыбку, бросая вызов покойной старухе: не с той связалась, старая ведьма! Да мне море по колено!

Всё ещё прижимая ладони к лицу, Грыжа переступила порог. Дышала размеренно, сквозь пальцы, глаза сузила до щёлочек. Прошлась по гостиной, отметив, что некоторые вещи вполне годные. Часы с маятником к примеру. Стулья, половик. Книг много на полках – сгодятся как топливо для печки.

Вонь буквально разъедала лёгкие. Грыжа поспешно вышла на улицу, отдышалась и снова ввалилась в дом. На кухне обнаружила много хороших вещичек: посуда, столовые приборы, даже какие-то крупы в ящике. Решила, что заберёт всё, ничего не оставит – не пропадать же добру? Она ощущала триумф. Не побоялась проклятья, вошла в дом! И ничего ужасного не произошло. Жива, здорова. И в награду за смелость – барахлишко старой ведьмы. Заслуженная награда.

Осмотрев кухню, Грыжа вернулась к Кольке, велела, чтобы тот взял у соседа тачку и возвращался. «У старухи, есть чем поживиться, – потирая пухлые ладони, заявила она. – Несколько ходок придётся сделать, чтобы всё унести!» Выпили, и обрадованный Колька, едва ли не вприпрыжку, бросился в сторону деревни. Когда Грыжа сказала «…есть, чем поживиться», его убогое воображение нарисовало кучу банок с самогоном.

Грыжа снова направилась к дому. У неё возникла отличная идея, как избавиться от вони, и она незамедлительно воплотила её в жизнь: нашла возле крыльца полусгнивший черенок от лопаты и разбила им все окна – пуская теперь чёртово логово проветривается.

Минут через пятнадцать вернулся Колька с тачкой. В дом он всё равно заходить отказывался, и Грыже пришлось самой выносить вещи. Вытаскивала их наружу и ругалась беспрерывно: на Аглаю, на трусливых деревенских мужиков, ну и на Кольку, разумеется.

Зайдя в спальню, она нервно сплюнула. Ей стало не по себе. Аглая лежала на кровати, как чёртова мумия. Труп почему-то не разложился, не сгнил, а усох. Это показалось Грыже очень ненормальным. Задерживаться в спальне она не стала, тем более, что и поживиться тут было не чем. Когда вынесла из избы всё, что заслуживало внимания, облегчённо выдохнула: хорошо поработала! Так не утруждалась с той ночи, когда расчленяла Фёдора.

Загрузив тачку, они с Колькой двинулись в деревню – довольные, пьяные. Лишь спустя пару часов Грыжа ощутила жуткий зуд во всём теле. Чесалось так, что орать хотелось. А вонь из дома Аглаи словно прилипла к коже. После полудня на шее появились небольшие язвы. Грыжа не находила себе места от злости. Зуд сводил с ума. Она до крови расчёсывала кожу и вопила во всё горло, проклиная Аглаю. Теперь Грыжа понимала, какова цена её мародёрству.