Читать книгу Испытание правдой - Дуглас Кеннеди - Страница 2

– Я никогда не выйду замуж, – объявила я матери перед самым началом первого семестра в колледже. Это заявление прозвучало после очередного скандала между родителями, который закончился тем, что отец заперся у себя в кабинете и врубил Моцарта на полную мощь, чтобы заглушить крики матери. Успокоившись – спасибо сигаретам и стакану виски «J&B», – она зашла в кухню, где и застала меня, насупленную, за столом.

– Добро пожаловать замуж, – сказала она.

– Я никогда не выйду замуж, – объявила я.

– Еще как выйдешь. И будешь ругаться со своим парнем. Потому что так уж устроен брак. Таковы правила игры.

– Я не хочу такой игры.

– Готова поставить сто баксов на то, что ты пойдешь к алтарю еще до того, как тебе стукнет двадцать пять, – сказала мама.

– Можешь ставить сколько хочешь, – ответила я. – Потому что этого не будет никогда.

– Слыхали мы такие заявления.

– Почему ты так уверена, что я рано выйду замуж?

– Материнская интуиция.

– Что ж, считай, что ты проиграла пари.

Спустя полгода я встретила Дэна. А еще через несколько недель, когда мы уже были парой, Марджи сказала мне:

– Прошу, сделай мне одолжение: не выходи за него сейчас.

– Да ладно, Марджи. Мне еще нужно время, чтобы узнать его поближе.

– Да, но я вижу, что ты уже все решила.

– Как ты можешь такое говорить? Неужели я настолько прозрачна?

– Хочешь, поспорим?

Черт бы побрал эту Марджи – она слишком хорошо меня знала. Дэн понравился мне с первого взгляда, но я никогда не говорила, что собираюсь за него замуж. Так почему же Марджи и моя мать были так уверены в этом?

– Просто ты традиционалист, – сказала мне мать.

– Как же ты ошибаешься, – возразила я.

– И вовсе незачем этого стыдиться, – продолжила она. – Кто-то рождается бунтарем, кто-то скромником, а кто-то просто… консерватором.

– Не знаю, зачем я вообще завела с тобой этот разговор, – сказала я.

Мама пожала плечами:

– Ну, тогда и не говори ничего. Между прочим, это ты пришла к нам сегодня на ланч и спросила моего совета насчет доктора Дэна…

– Ты действительно терпеть его не можешь?

– С чего ты взяла? Какой абсурд. Доктор Дэн – мечта любой матери.

– А он сказал, что ты очень милая.

– Я уверена, что у Дэна все милые.

В мире моей матери ни один нормальный или приличный человек не мог вызывать интереса. Эти добродетели подпадали под определение «скука». И как только она познакомилась с Дэном, я уже знала, что и его она поместила в эту категорию.

Только вот мне он вовсе не казался скучным. Он был просто… нормальным. В отличие от моих родителей, он никогда не подавлял меня, не пытался блистать своим интеллектом или хвалиться достижениями. Он хохотал над моими шутками, ценил мое мнение, поощрял все мои начинания. И ему нравилось, что я такая, какая есть. Неудивительно, что моя мама не прониклась к нему симпатией.

– Она хочет для тебя лучшего, но так, как это понимает она сама, – сказал мне Дэн после знакомства с ней.

– Это беда всех еврейских матерей.

– Ты должна посмотреть на это иначе – просто ее добрые намерения немного сбились с пути.

– Ты всегда пытаешься отыскать в людях лучшее?

И опять он как-то неуверенно пожал плечами.

– Разве это так плохо? – спросил он.

– Думаю, это одна из причин, почему я люблю тебя.

И как это вдруг вырвалось у меня? Я была знакома с этим парнем всего пару месяцев, но, оказывается, в глубине души уже все для себя решила.

В отличие от своих подруг по колледжу, которые каждый уик-энд меняли партнеров по постели, я не была готова к «свободной любви», как и к «открытым отношениям» с Дэном. С самого начала между нами было достигнуто негласное соглашение, что мы сохраним моногамию, потому что мы оба хотели этого.

В пасхальный уик-энд мы отправились на машине к его отцу в Гленз Фоллз. Хотя к тому времени мы уже несколько месяцев были вместе, я не была знакома с его отцом (мать Дэна умерла в возрасте сорока лет от аневризмы, это случилось в первый год его учебы в старшей школе). Уик-энд прошел просто замечательно. Джо Бакэн был американцем в первом поколении. Его родители приехали в Америку из Польши в начале 1920-х годов и сразу же поменяли фамилию Бакевски на типично американскую Бакэн. Отец Джо был электриком, так что парню ничего не оставалось, кроме как пойти по его стопам. И еще. Мистер Бакэн-старший был настоящим патриотом, и Джо в этом отношении также не отличался от него. В 1941 году, после нападения на Пёрл-Харбор, он поступил добровольцем в морскую пехоту.

– Так я оказался на Окинаве с четырьмя своими приятелями из Гленз Фоллз. Ты что-нибудь знаешь про Окинаву, Ханна?

Я покачала головой.

– Ну, чем меньше знаешь, тем лучше, – сказал он.

– Отец был единственным из этой четверки, кто вернулся домой живым, – пояснил Дэн.

– Да, мне просто повезло, – кивнул Джо. – На войне ты можешь сколько угодно пытаться ускользнуть от смерти, но если на пуле написано твое имя…

Он сделал паузу, глотнул пива из бутылки.

– А твой отец воевал, Ханна?

– Да. Он служил в Вашингтоне и какое-то время в Лондоне – что-то связанное с разведкой.

– Значит, он никогда не видел настоящего боя? – спросил Джо.

– Отец… – осадил его Дэн.

– Послушай, я всего лишь задал вопрос, – не унимался Джо. – Просто мне интересно, бывал ли отец Ханны под огнем, вот и все. Я знаю, что он какой-то известный «мирник»[6]…

– Отец… – снова прервал его Дэн. – Но я ведь не говорю ничего плохого про этого парня, – возмутился Джо. – Я хочу сказать, что не знаком с ним, но при всей моей ненависти к этим демонстрациям «мирников», должен признаться, Ханна, что я уважаю твоего отца, который выступает…

– Отец, может, ты уже наконец слезешь со своей ораторской трибуны?

– Послушай, я не пытаюсь никого оскорбить.

– Вы меня не оскорбили, – сказала я.

Джо сжал мою руку. У меня возникло ощущение, будто ее стянули жгутом.

– Умница, – произнес он, потом обернулся к своему сыну и добавил: – Вот видишь, мы просто обмениваемся мнениями.

Я чувствовала себя как дома в этой атмосфере доброго юмора… хотя их дом был так не похож на мой собственный. У Джо Бакэна было совсем немного книг, и свое свободное время он в основном проводил в комнате отдыха в подвале, перед цветным телевизором «Зенит» с большим экраном, болея за любимую команду «Баффало Биллз», которая каждый уик-энд с треском проигрывала.

– Надеюсь, он не считает меня какой-нибудь соплячкой? – спросила я Дэна на обратном пути в Вермонт.

– Он сказал, что влюбился в тебя.

– Лгунишка, – улыбнулась я.

– Нет, это правда. Ты просто покорила его. И надеюсь, ты не в обиде за весь этот треп о твоем отце…

– Нисколько. На самом деле мне показалось, что это была хитроумная уловка – ему ведь так хотелось разузнать о моем отце…

– Послушай, он ведь электрик. И насколько я разбираюсь в электриках, у них просто мания выведывать все, что им необходимо знать. Поэтому он и прицепился к твоему отцу.

– Он кажется мне нормальным и практичным человеком, – сказала я.

– Абсолютно нормальных родителей не бывает.

– Ты мне будешь рассказывать!

– Но у твоих родителей довольно прочный союз.

– Да уж, насколько прочный, настолько и непредсказуемый.

– Мы никогда не будем непредсказуемы, – рассмеялся он.

– Ловлю тебя на слове.

Мы никогда не будем непредсказуемы. Я знала, что тем самым Дэн хотел сказать мне, что видит нас вместе на долгие годы. Того же хотелось и мне, несмотря на то что внутренний голос настойчиво шептал: не торопись… ты еще только первокурсница… вся жизнь впереди… не запирай себя так рано.

Прошло еще полгода, прежде чем Дэн решился сказать мне «Я люблю тебя». Было лето, и Дэн выиграл место в программе стажировки студентов-медиков в Массачусетском общем госпитале в Бостоне. Когда он узнал, что его, единственного из студентов Вермонтского университета, отобрали в эту программу, он спросил: «Не возражаешь провести со мной лето в Бостоне?» Мне хватило пары секунд, чтобы сказать «да». За неделю я подыскала для нас дешевую квартиру в Кембридже, которую сдавали в субаренду за 85 долларов в месяц. Я навела справки и узнала, что в Роксбери квакеры набирают учителей-добровольцев в классы коррективного курса по чтению, причем без привязки к религиозной конфессии. Я подала заявку, и меня приняли – без жалованья, если не считать 25 долларов в неделю на проезд и ланчи, зато с возможностью делать доброе дело.

Мой отец пришел в восторг, когда я рассказала ему, как собираюсь провести каникулы. Мама тоже выразила одобрение – хотя не обошлось и без оговорок, иначе это была бы не моя мама.

– Обещай мне, что будешь выбираться из Роксбери до наступления темноты. И обещай, что попытаешься найти какого-нибудь приличного местного парня, чтобы провожал тебя каждый вечер до метро и сажал на поезд.

– Под местным парнем ты понимаешь черного? – спросила я.

– Я не расистка, – сказала она. – Но хотя мы с отцом и одобряем твой вариант летних каникул, там, в Роксбери, тебя вполне могут принять за белую либералку, вторгшуюся на чужую территорию…

– Спасибо, мамочка.

– Я просто говорю правду.

На самом деле Роксбери оказался вовсе не таким зловещим, как я представляла. Да, это были форменные трущобы, и социальное неблагополучие кричало о себе на каждом шагу. Но программу «Дадли-стрит проджект» вели профессионалы от образования и работники местной социальной службы, которые не отличались либеральными взглядами. Меня определили наставницей к десятилетним детишкам с отставанием в развитии навыков чтения. Им были не под силу даже простейшие предложения. Не могу сказать, что за семь недель я сделала из них книгочеев, но к концу лета четверо из моей группы уже осваивали повесть «Мальчишки Харди», а я поняла, что нашла для себя любимое дело. Все говорят о том, насколько благодарна профессия учителя, как это ценно – видеть результат своего труда. Но к этому можно добавить и совершенно неповторимое ощущение ответственности, когда ты чувствуешь себя главным. И когда у одного мальчика из моей группы произошел прорыв, я испытала настоящий кайф… пусть даже ребенок сам и не осознал, чего достиг.

– Ты хочешь сказать, – подытожила Марджи, позвонившая мне из Нью-Йорка, – что это примерно как у Сиднея Пуатье[7], когда все дети поначалу тупоголовые, но в конце подходят к тебе со слезами на глазах и признаются: «Мисс Ханна, вы изменили мою жизнь»?

– Нет, дорогая, – ответила я. – Мои ученики ненавидят эту летнюю школу, а на меня смотрят как на тюремного надзирателя. Но, по крайней мере, они учатся.

– Что ж, во всяком случае, пользы больше, чем в том, чем занимаюсь я.

Благодаря маминым связям Марджи устроилась на летнюю практику в журнал «Севентин».

– Я всегда считала, что глянцевые журналы сплошь гламурные.

– Только не этот. К тому же эти надменные практикантки из «Лиги плюща» и «Семи сестер»[8] смотрят на меня свысока, потому что я учусь в Вермонте.

– Готова спорить, что пива ты можешь выпить больше, чем все они, вместе взятые.

– А я готова спорить, что не выйду замуж за какого-нибудь Тодда, как все они. Кстати, раз уж зашел разговор, как твоя la vie domestique?[9]

– Знаешь, мне не хочется говорить, но…

– Что такое?

– У нас все замечательно.

– Господи, какая ты зануда.

– Признаюсь, виновата.

Я не лукавила. Мама была права: мне действительно нравилось вести домашнее хозяйство. Да и Дэн прекрасно справлялся с нудной домашней работой. Более того, мы совсем не мешали друг другу, и лучшим открытием того лета для меня стала компания Дэна. Нам всегда было о чем поговорить, и он так живо интересовался всем, что происходило в мире. Я безнадежно отставала в политике, и мне было никак не уследить за тем, что творилось во Вьетнаме, в то время как Дэн знал о каждом шаге в наступлении американской армии, о каждом ответном ударе вьетконговцев. И еще он заставил меня читать Филипа Рота – чтобы, как он выразился, научиться понимать «пунктики еврейских матерей».

Моя мама прочитала «Случай портного», когда его впервые опубликовали в 1969 году. Когда я обмолвилась, что наконец-то осилила его этим летом, мамина реакция меня удивила.

– Только не смей думать, что я такая же, как миссис Портной!

– О, я вовсе так не думаю.

– Представляю, что ты плетешь обо мне своему доктору Дэну.

– И кто из нас параноик?

– Только не я…

В ее голосе вдруг появились странные интонации – как будто ее что-то встревожило.

– Что такое, мам? – спросила я.

– Я говорю как-то странно?

– Есть немного. Что-то случилось?

– Ничего, ничего, – сказала она и быстро переменила тему, напомнив мне, что в пятницу вечером в Кембридж приезжает отец, чтобы выступить в Бостоне на митинге против вторжения в Камбоджу. – Он позвонит тебе по приезде, – сказала она и повесила трубку.

В пятницу утром, во время урока, я получила сообщение от отца, в котором он просил встретиться с ним после митинга в отеле «Копли Плаза», где будет проходить пресс-конференция. Митинг был назначен на пять вечера у входа в Бостонскую публичную библиотеку.

Я опоздала, и на Копли-сквер было такое столпотворение, что мне пришлось остановиться на Бойлстон-стрит и слушать усиленный динамиками голос отца, который разносился по городским улицам. Сам он находился так далеко от меня, что казался пятнышком на трибуне, возведенной на площади. Голос, который я слышала, был совсем не похож на тот, что читал мне сказки на ночь или успокаивал после очередной материнской тирады. Это был голос великого общественного деятеля – смелый, зычный, уверенный. Но вместо того чтобы проникнуться дочерней гордостью за отца, блестящего оратора, народного трибуна, я испытала некоторую грусть от того, что он больше не принадлежит мне… если вообще когда-либо принадлежал.

Кошмаром обернулись и мои попытки прорваться после митинга к «Копли Плаза». Хотя до отеля было всего четверть мили, толпа была настолько плотной и так медленно рассасывалась, что у меня ушло около часа на то, чтобы добраться до входа. Но и тут меня ожидало разочарование: копы окружили здание кордоном безопасности и никого не пропускали, разве что прессу. К счастью, в этот момент к баррикадам подошел репортер «Берлингтон Игл» Джеймс Сондерс и сунул под нос копу свое удостоверение. Я встречалась с Сондерсом – он брал интервью у отца у нас дома – и неожиданно для себя выкрикнула его имя. Слава богу, он сразу вспомнил меня, замолвил словечко перед дежурным офицером, и мы благополучно проскользнули в дверь.

«Копли Плаза» представлял собой неказистого вида отель с большим конференц-залом на втором этаже. Там уже было не протолкнуться от журналистов, которых импровизированная пресс-конференция, похоже, интересовала куда меньше, чем бесплатные закуски и пиво, сервированные в другом конце зала. Было очень накурено, и в облаках сигаретного дыма отчетливо угадывался сладкий аромат марихуаны. Со сцены молодой парень вещал о необходимости конфронтации с «ястребами из военно-промышленного комплекса». Из репортеров его слушали человека три.

– О нет, только не он, – сказал Джеймс Сондерс.

Я перестала искать глазами своего отца и переключилась на оратора. Парню было лет двадцать с небольшим – волосы длиной до плеч, густые «моржовые» усы, очень худой, в потертых джинсах и неотглаженной голубой рубашке с пристегнутым воротничком, которая выдавала в нем студента-мажора, а вовсе не отвязного хиппи. Марджи сказала бы: «Вот то, что я называю красавчиком радикалом».

– Кто это?

– Тобиас Джадсон.

– Мне это имя откуда-то знакомо, – сказала я.

– Наверное, из газет. Он был важной шишкой во время захвата Колумбийского университета. Левая рука Марка Рудда. Удивляюсь, как его сюда впустили, учитывая его репутацию бузотера. Очень толковый парень, но опасный. Впрочем, ему можно ни о чем не беспокоиться – его отец владеет крупнейшими ювелирными магазинами в Кливленде…

В дальнем углу зала я увидела своего отца. Он беседовал с женщиной лет тридцати – каштановые волосы до пояса, очки-авиаторы, короткая юбка. Они стояли очень близко друг к другу, что-то горячо обсуждая, и поначалу я подумала, что она берет у него интервью.

Но тут я заметила, что во время разговора она взяла его за руку. Отец не отдернул руку. Наоборот, он ответил ей крепким пожатием, и на его губах промелькнула легкая улыбка. Потом он нагнулся и прошептал ей что-то на ухо. Она улыбнулась, отпустила его руку и отошла, произнеся что-то на прощание одними губами. Я не особо сильна в чтении по губам, но у меня почти не было сомнений в том, что она сказала «Позже…».

Мой отец улыбнулся ей, посмотрел на часы, потом обвел взглядом зал, увидел меня и помахал рукой. Я помахала в ответ, надеясь, что он не заметил моего шокового состояния. За те несколько секунд, что он шел ко мне, я успела принять решение вести себя так, как будто ничего не видела.

– Ханна! – Он крепко обнял меня. – Ты все-таки сумела пробраться.

– Ты был великолепен, пап. Как всегда.

Тобиас Джадсон уже закончил свое выступление и направлялся к нам. Он кивнул отцу, потом быстро оглядел меня с ног до головы.

– Отличная речь, профессор, – сказал он.

– Ты тоже неплохо смотрелся, – ответил отец.

– Да, уверен, сегодня мы оба пополнили свои фэбээровские досье. – Улыбнувшись мне, Джадсон спросил: – Мы знакомы?

– Моя дочь Ханна, – представил меня отец.

«Красавчик радикал» слегка опешил, но быстро пришел в себя и сказал:

– Добро пожаловать в революцию, Ханна.

Он вдруг взметнул руку вверх, приветствуя какую-то женщину в толпе.

– Еще увидимся, – бросил он нам и поспешил к ней.

Мы с отцом переместились в маленький итальянский ресторанчик по соседству с отелем. После митинга отец все еще был на взводе. Заказав бутылку красного вина, он выпил почти всю, возмущаясь приказами Никсона о «тайном вторжении в Камбоджу» и восхваляя Тобиаса Джадсона, настоящую звезду левых сил, второго И. Ф. Стоуна[10], только еще более харизматичного.

– С Иззи Стоуном, при всей его блистательности, нельзя было избавиться от ощущения, что он все время тычет тебе в лицо пальцем, в то время как Тоби, при тех же аналитических способностях, обладает редким природным даром соблазнить слушателя. Настоящий сердцеед.

– Полагаю, это один из побочных эффектов публичной политики.

Он удивленно поднял брови… и тут заметил, что я внимательно изучаю его лицо.

– Мир любит молодого Тома Пейна, – сказал отец.

– Уверена, что мир любит Тома Пейна любого возраста, – заметила я.

Отец долил в бокалы вина и сказал:

– И как все увлечения, это мимолетно. – Подняв голову, он встретился со мной взглядом: – Тебя что-то беспокоит, Ханна?

Кто она, черт возьми?

– Я немного переживаю из-за мамы, – нашлась я.

От меня не ускользнуло, что его плечи расслабились.

– В каком смысле? – спросил он.

Я рассказала про наш телефонный разговор и про ее странные интонации. Он закивал головой, соглашаясь со мной:

– Боюсь, у твоей мамы плохие новости. Милтон Брауди решил не брать ее новую выставку.

О боже, это действительно плохие новости. Милтон Брауди управлял галереей на Манхэттене, где мама выставляла свои картины. Он показывал ее работы на протяжении вот уже двадцати лет.

– Еще недавно она повела бы себя совсем по-другому в подобной ситуации, – продолжил отец. – Обозвала бы Брауди сукиным сыном, помчалась бы в Нью-Йорк и закатила ему скандал, обязательно пристроилась бы в другую галерею. А сейчас она просто сидит в своей студии, отказываясь что-либо делать.

– И давно она в таком состоянии?

– С месяц.

– Но я уловила это в ее голосе только вчера.

– Все постепенно накапливалось.

– А между вами все в порядке? – спросила я.

Отец поднял на меня взгляд – удивленный, как я думаю, моей прямотой. Никогда прежде я не задавала ему вопросов об их браке. Возникла короткая пауза – я видела, он задумался о том, как ответить, сколько правды мне стоит приоткрыть.

– Все складывается так, как складывается, – произнес он наконец.

– Звучит несколько загадочно, пап.

– Нет, двойственно. Двойственность – не такая уж плохая штука.

– В браке?

– Во всем. У французов есть такое выражение: Tout le monde а un jardin secret. У каждого есть свой тайный сад… Ты понимаешь, о чем я? – спросил он.

Я посмотрела в его светло-голубые глаза. И впервые до меня дошло, что в жизни моего отца слишком много пластов.

– Да, пап… кажется, понимаю.

Он осушил свой бокал.

– А насчет мамы не беспокойся. Она выкарабкается… Только вот ради твоего же блага, не выдавай себя, не говори, что знаешь об этом.

– Конечно, ей следовало бы самой рассказать мне.

– Вот именно. Следовало. Но она этого не сделает.

И он тут же переменил тему, стал расспрашивать о моей работе, с интересом слушая мои рассказы об учениках и Роксбери. Когда я призналась, что мне очень нравится преподавать, он улыбнулся:

– Очевидно, это наследственное.

Потом он бросил взгляд на часы.

– Я тебя задерживаю? – спросила я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал невинно.

– Нет. Просто я обещал, что загляну на встречу, которую устраивают в отеле Тоби Джадсон и компания. Мы очень хорошо поговорили, Ханна.

Он попросил счет. Расплатился. Мы вышли из ресторана в удушливую бостонскую ночь. Отец, слегка захмелевший от вина, положил руку мне на плечи и по-отечески крепко обнял:

– Хочешь послушать фантастическую цитату, которую я подцепил сегодня?

– Я вся внимание.

– Это мне Тоби Джадсон подкинул. Цитата из Ницше. Не доказано, что правда – когда и если она вдруг откроется – окажется очень интересной.

Я рассмеялась:

– Это чертовски…

– Амбивалентно?

– Ты сорвал у меня с языка.

Он нагнулся и поцеловал меня в щеку:

– Ты потрясающий ребенок, Ханна.

– Ты тоже ничего.

Я была всего в нескольких шагах от трамвайной остановки на Копли-сквер, но мне вдруг захотелось пройтись… тем более что о многом надо было подумать.

Когда я подошла к нашей двери, было уже за полночь. В окне горел свет. Дэн был дома.

– Ты что-то рано сегодня, – сказала я.

– Меня отпустили пораньше за хорошее поведение. Как прошел обед с отцом?

– Интересно. Настолько интересно, что я пошла домой пешком, думая о…

Я замолчала.

– Да? – спросил Дэн.

– О том, как осенью вернусь в колледж, и…

Снова пауза. Говорить ли об этом?

– Продолжай… – сказал Дэн.

– …стоит ли нам подыскать себе жилье, когда мы вернемся в Вермонт.

Дэн ответил не сразу. Он полез в холодильник и достал две бутылки пива, одну протянул мне.

– Отличная идея, – сказал он.