Читать книгу Испытание правдой - Дуглас Кеннеди - Страница 3

– Не могу сказать, что я в шоке, – отреагировала на новость мама – Если честно, я поспорила с твоим отцом на десять баксов, что ты переедешь к своему доктору, как только вернешься с каникул.

– Надеюсь, ты грамотно потратишь выигрыш, – сказала я.

– Ну а что мне остается делать, если ты так предсказуема? Даже если я стала бы возражать, пытаясь убедить тебя в том, что ты лишаешь себя, мягко говоря, личного опыта, столь необходимого на этом этапе жизни, ты бы меня послушала?

– Нет.

– О чем я и говорю.

Единственное, что меня радовало в этом идиотском разговоре, так это ощущение, что мама выходит из депрессии, в которой она пребывала после ссоры с хозяином галереи. Нет, конечно, и речи не могло быть о том, чтобы она рассказала мне об этом эпизоде или о том, что ее гложет. Для нее это было равносильно тому, чтобы расписаться в собственной слабости – уязвимости! – перед дочерью. Мама скорее взошла бы на костер, чем призналась мне в этом.

Я так и не услышала от нее, что ее новые работы были отвергнуты Милтоном Брауди. Не обмолвилась она и о том, что выставка не состоится. Она просто продолжала жить так, будто ничего не случилось. Но когда в конце августа я вернулась из Бостона, чтобы начать поиски квартиры (у Дэна шла последняя неделя стажировки в Массачусетском госпитале), мне стало совершенно ясно: несмотря на внешний цинизм и самоуверенность, она все еще чувствовала себя не в своей тарелке. Под глазами матери залегли темные круги, ногти были обгрызены, и я замечала легкую дрожь в ее руках, когда она закуривала сигарету.

Настораживала и перемена в ее отношениях с отцом. Скандалы всегда были основой домашнего репертуара. Но теперь все вдруг затихло. За те десять дней, что я провела дома, они, казалось, даже не замечали друг друга. И вот однажды, поздно вечером, я наконец услышала, как родители общаются. Только на этот раз в их разговоре преобладал пронзительный шепот. Я рано легла спать, но внезапно проснулась от странных звуков. Настораживало именно это злое шипение (мама всегда предпочитала отстаивать свое мнение криком). Как маленький ребенок, я выбралась из кровати, тихонько приоткрыла дверь и на цыпочках прокралась на лестницу.

Хотя я и находилась поблизости, разобрать их диалог было по-прежнему трудно, поскольку в нем преобладали злобные полутона.

– Так значит, она встречается с тобой в Филли[11] в этот уик-энд?..

– Я не понимаю, о чем ты говоришь…

– Врешь. Ты все прекрасно понимаешь…

– Мне надоели твои обвинения…

– Сколько ей лет?

– Да никого у меня нет…

– Лжец…

– Не тебе обвинять меня во лжи, когда я знаю все о…

– Это было десять лет назад, и с тех пор я с ним не виделась…

– Да, но ты по-прежнему тычешь меня носом…

– Так выходит, ты решил отомстить? Или это у нее «комплекс папочки»?..

Я больше не могла это слушать, поэтому проскользнула обратно к себе, забралась в постель и попыталась забыться во сне. Но это было невозможно – мой разум все пытался хоть как-то примириться с тем, что мне открылось, и я уже жалела о том, что взялась подслушивать.

На следующий день я нашла квартиру. Она находилась в четверти мили от кампуса, на тихой зеленой улице, где было много старых каркасных домов в готическом стиле. Дом на отшибе, где нам предстояло жить, был маленький и довольно ветхий (зеленая обшивка нуждалась в покраске, на крыльце требовали замены две проваленные половицы), но сама квартира оказалась огромной. Просторная гостиная, большая спальня, оборудованная кухня, ванная комната со старинной ванной на ножках… За аренду просили всего семьдесят пять долларов в месяц. И это притом что в округе квартиры такого размера уходили за сто тридцать пять.

– Сдают так дешево, – объяснила я Дэну в тот же вечер, – потому что квартира в плохом состоянии.

– Я так и подумал. Что, совсем «убитая»?

– Обои жуткие, старые ковры с дырками от сигарет, въевшиеся пятна. Ванная, как в семейке Адамс, и кухня допотопная.

– Милая картинка.

– Да, но плюс в том, что потенциал, у этого жилья просто фантастический. Под коврами отличные половицы, обои легко содрать, стены можно перекрасить, а старинная ванна – настоящее чудо…

– Звучит заманчиво, но через два дня после моего возвращения нужно приступать к учебе. И боюсь, у меня не будет времени…

– Предоставь все мне. Кстати, самая хорошая новость: хозяин настолько горит желанием сдать квартиру, что обещает нам два месяца бесплатной аренды, если мы сделаем ремонт.

Подписав договор, я купила несколько банок дешевой белой краски, малярные кисти и взяла в прокате пескоструйный аппарат. Следующие восемь дней я как проклятая сдирала обои, замазывала щели и трещины в стенах, покрывала их несколькими слоями эмульсии, полировала деревянные поверхности. Потом я сняла ковры, привела в порядок половицы, наконец-то вернув им натуральный цвет. Это была благодарная работа. Убрав тряпки и банки, я окинула взглядом чистую, просторную квартиру, которую создала собственными руками, и испытала ни с чем не сравнимое ощущение успеха.

– Ты говорила, что это помойка, – сказал Дэн, когда впервые увидел наш дом.

– Так оно и было.

– Поразительно… – сказал он, целуя меня. – Спасибо тебе.

– Я рада, что тебе понравилось.

– Это настоящий дом.

То же самое сказала и Марджи, когда пришла навестить нас спустя несколько дней. Она только что вернулась из Нью-Йорка и, забросив вещи в общежитие, тут же побежала смотреть мою первую квартиру. После завершения ремонта мне удалось пройтись по местным барахолкам, купить самую простую и необходимую мебель и привести ее в божеский вид. Так у нас появились самодельные книжные полки, пара настольных ламп из пустых бутылок «Кьянти», однако предметом моей гордости была потрясающая медная двуспальная кровать, которая обошлась мне всего в пятьдесят долларов. Было еще старомодное кресло-качалка за десять долларов, которое я перекрасила в темно-зеленый цвет.

– Бог мой, журнал «Лучшие дома и сады» отдыхает, – воскликнула Марджи.

– Так ты не одобряешь?

– Не одобряю? Да я завидую черной завистью! Я живу в этой клетушке, в то время как у тебя целый дом! А кто занимался внутренним декором?

– Боюсь, это дело моих собственных рук.

– Дэн, должно быть, в восторге.

– Да, ему нравится. Но ты же знаешь Дэна. Быт – это не его стихия.

– Дорогая, ты можешь сколько угодно нести эту антиматериалистическую чушь, но, поверь мне, у тебя есть чувство стиля. Твоя мамочка еще не видела эту красоту?

– Она сейчас не в лучшем расположении духа.

– Пожалуй, эту тему лучше обсудить за бутылочкой дешевого красного вина.

И она достала из сумки «Альмаден Зинфандель».

– Считай это подарком на новоселье.

Мы откупорили вино. Я принесла два бокала.

– Ну, давай рассказывай… – сказала она.

Вся история хлынула из меня потоком – начиная со странного поведения моей матери в июле, сцены с отцом и той женщиной в Бостоне, а кульминацией стал подслушанный разговор между родителями.

Когда я закончила свой рассказ, Марджи залпом допила свое вино и сказала:

– Знаешь, какой мой ответ: ну и что? Да, я знаю, что ты на это скажешь: мол, тебе легко говорить, ведь это не твой отец. Но что из того, что у него где-то есть любовница? И точно так же тебе не стоит париться из-за того, что твоя мать обманывает твоего отца.

– Это меня волнует куда меньше.

– Еще бы, ведь ты же у нас папенькина дочка. И то, что он обманывает твою мать, ты воспринимаешь как обман по отношению к тебе.

– Где ты этого нахваталась, в «Основах психологии»?

– Нет, все это я изучила еще в тринадцать лет. Однажды я ответила на телефонный звонок в нашей нью-йоркской квартире. На том конце провода какой-то пьяный придурок спросил, не с дочерью ли моего отца он говорит. Когда я сказала «да», он произнес – я в точности запомнила его слова: «Что ж, я хочу, чтобы ты знала, что твой папочка трахает мою жену».

– О боже…

– Потом этот парень позвонил моей матери и сказал ей то же самое. Оказалось, это был не первый, не второй и даже не третий раз, когда мой отец вытворял такое. Как сказала мне мама: «У твоего отца мозгов не хватает даже на то, чтобы гулять по-тихому. Вечно выбирает проблемных любовниц. Я бы еще могла пережить его неверность. Но участвовать в этих разборках – не для меня».

– И она ушла от него после этого?

– Дала ему пинка под зад… образно говоря. Вечером, после того телефонного звонка, я пришла домой из школы и застала отца, собирающего свои вещи. Я разрыдалась, умоляла его не уходить, мне совсем не хотелось оставаться одной в ежовых рукавицах матери. Он держал меня, пока я не успокоилась, а потом сказал – жестко так, по-мужски: «Извини, малыш, но меня застукали со спущенными штанами, и теперь приходится расплачиваться». Спустя полчаса его уже не было, и больше я его никогда не видела. Дело в том, что он решил устроить себе холостяцкие каникулы в Палм-Бич, и через неделю у него во время игры в гольф отказало сердце. Вот так закончились его похождения. Получается, что мать, выставив отца из дома, убила его.

Я знала, что отец Марджи умер молодым, – только вот не знала, при каких обстоятельствах.

– Я к чему все это веду, – продолжила Марджи. – Ты должна перестать видеть в своих родителях родителей, смотри на них просто как на обычных взрослых со своими заморочками… со временем мы и сами такими станем.

– Говори за себя.

– Ну, ты точно наивная. – Марджи затушила сигарету и тут же закурила следующую. – Как бы то ни было, что Дэн думает обо всем этом?

– Я ему еще не рассказывала.

– Ты шутишь.

– Я просто… я не знаю… меня все это так смущает.

Мне совсем не хотелось посвящать Дэна в наши семейные дрязги. И хотя я знала, что Марджи права – с моей стороны было лицемерием не рассказать своему парню о том, что происходит в моей семье, – что-то меня останавливало, мне было стыдно за поведение родителей, и еще я боялась, что Дэн изменит свое мнение обо мне.

– Ради всего святого, – сказала Марджи, когда я все-таки озвучила свои страхи, – когда ты повзрослеешь? Тебе нечего стыдиться. Почему просто не рассказать ему обо всем, и тогда ты не будешь чувствовать себя без вины виноватой.

– Хорошо, я так и сделаю.

Но каждый раз, когда я собиралась поговорить с ним, что-то мне мешало – то Дэн был слишком занят, или же он просто был уставшим, или момент казался мне неподходящим.

Когда, спустя какое-то время, я призналась Марджи, что у меня ничего не вышло, она закатила глаза и произнесла:

– Что ж, поезд ушел. Теперь я бы вообще ничего не стала говорить. И это вовсе не значит, что ты предала его или еще что. Просто не захотела это обсуждать. Пусть это будет твоим первым секретом от него. Тем более что он не станет последним.

– И все равно я чувствую себя виноватой.

– Чувство вины оставь для монахинь.

Возможно, Марджи была права. Наверное, я слишком все преувеличивала. Тем более что Дэн не проявлял особого интереса к моей семье, а все свободное время, если оно было, посвящал мне. К тому же мои родители, казалось, нашли выход из этой грязной ситуации. В ту осень мы, можно сказать, избегали общения. Однажды они заехали посмотреть нашу квартиру (и мама отпустила предсказуемый едкий комментарий по поводу моего «инстинкта вить гнездо»). За несколько месяцев осеннего семестра нам с отцом удалось только три раза встретиться за ланчем (и он ни разу не обмолвился о маме). Но вот когда я одна пришла к ним на обед в честь Дня благодарения (Дэн был со своим отцом в Гленз Фоллз), то сразу же почувствовала перемену настроения. Они оба были слегка навеселе, смеялись шуткам друг друга и даже обменивались многозначительными взглядами. Мне было приятно видеть это, но я все мучилась вопросом, что же положило конец «холодной войне». Все открылось после обеда, когда мы приканчивали вторую бутылку вина, и меня тоже немного повело.

– У Дороти хорошие новости, – сообщил отец.

– Позволь, я сама расскажу, – вмешалась мама.

– Я вся внимание, – сказала я.

– У меня будет выставка в галерее Говарда Вайза на Манхэттене.

– Это одна из лучших галерей современного искусства, – добавил отец.

– Мои поздравления, – сказала я, – а как же Милтон Брауди?

Мама поджала губы, и у меня возникло ощущение, будто я сама ударила себя под дых.

– Милтону Брауди не понравилась моя новая коллекция, и мы расстались. Довольна теперь?

– Почему я должна быть довольна? – удивилась я.

– Ну, ты, кажется, всегда радуешься моим неудачам…

– Я этого не говорила.

– Ты спрашивала, не отказался ли от меня Милтон Брауди…

– Это был невинный вопрос, – сказал отец.

– Чушь… и прошу тебя, не влезай. Это касается только нас с ней.

– Ты все преувеличиваешь, – сказала я. – Как всегда.

– Как ты смеешь? Я никогда – повторяю, никогда – не цеплялась к твоим недостаткам…

Ее слова хлестнули меня пощечиной. Мой голос вдруг возвысился. Я начала произносить то, что никогда не сказала бы прежде.

– Ты никогда что? Да ты только и делаешь, что критикуешь меня… или отпускаешь свои глупые язвительные реплики о том, что я живу не по-твоему…

– Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…

– Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…

– Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…

– Дороти… – взмолился отец.

– Рутины?! – крикнула я. – Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?

– Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.

– Я не домашняя клуша.

– Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…

– Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..

– Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.

– В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…

– …это всего лишь объективный взгляд со стороны. Но, послушай, если ты хочешь запереть себя в маленьком уютном гнездышке с доктором своей мечты…

– По крайней мере, я ему не изменяю, как…

Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.

– Как кто? – Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.

– Оставь это, Дороти, – сказал отец.

– Почему? Потому что ты ей все рассказал?

– Отец ничего мне не говорил, – сказала я. – Голоса доносятся… особенно твой голос.

– Что ж, продолжай, сплетница, – взвилась мать. – Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…

– Довольно! – закричал отец.

Я встала из-за стола и бросилась к двери.

– Все правильно, беги от этой грязи, – крикнула мне вслед мама.

– Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? – одернул ее отец.

Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.

Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились – но с таким остервенением ни разу. И жестокость – хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая – не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.

Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.

Ответила ее мать, сначала полусонная, потом явно раздраженная.

– Марджи гуляет с друзьями, – резко произнесла она.

– Вы не могли бы передать ей, что звонила Ханна?

– А вы не могли бы не звонить в столь неподходящее время?

И она повесила трубку.

После этого я забралась в постель, решив, что на сегодня с меня довольно.

Марджи так и не перезвонила мне – наверное, ее мама не передала мое сообщение. Но на следующее утро я все-таки позвонила Дэну.

– Голос у тебя нерадостный, – сказал он.

– Довольно омерзительный вечер с родителями.

– Насколько омерзительный?

– Расскажу при встрече.

– Что, все настолько плохо?

– Просто приезжай домой, Дэн.

Он не стал выпытывать у меня подробности (это было не в его стиле). Но я и не хотела утомительного пересказа событий, потому что все пыталась сообразить, как объяснить ему эту ссору, не сказав при этом, что все лето скрывала от него проблемы в нашей семье и что именно он – главный раздражитель для моей матери. Однако на выручку мне пришел отец, который подсказал, как представить Дэну серьезные разногласия между мной и матерью.

Он появился в то утро, минут через десять после моего телефонного разговора с Дэном. Выглядел он усталым – глаза воспаленные, движения нервные и напряженные. В руке он держал мое пальто.

– Ты забыла, – сказал папа, с порога вручая мне пальто. – Должно быть, тебе было холодно возвращаться домой.

– Я не заметила.

– Я действительно очень виноват перед тобой, Ханна.

– Почему? Ты не сказал ничего плохого.

Он посмотрел мне в глаза:

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Пауза.

– Может, зайдешь на чашку кофе? – предложила я.

Он кивнул.

Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.

– Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.

Я улыбнулась про себя. Мой отец – тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».

– Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.

– Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет – потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…

– Спасибо, что пытался защитить меня вчера.

– Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.

– Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…

– Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.

– Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…

– Ты права. Совершенно права. Но твоя мать – очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю – поверь мне, я знаю, – что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.

Я напряглась:

– Что ты имеешь в виду?

Он забарабанил пальцами по столу, и было видно, что ему не хочется говорить.

– Продолжай, папа…

– Я сказал ей, что не хочу быть передаточным звеном… что если она собирается исполнить свою угрозу, то должна сама сказать тебе об этом…

– Что за угроза?

– …но она твердо стояла на своем… мол, если я не передам ее слова, она просто ничего не станет объяснять…

– Объяснять что?

Он закрыл лицо ладонью:

– Что она отказывается разговаривать с тобой, пока ты не извинишься.

Я в ужасе уставилась на него:

– Она, наверное, шутит.

– Думаю, что как раз сейчас она серьезна, как никогда. Впрочем, это она сказала утром. Всю ночь она почти не сомкнула глаз, и мне хочется верить, что ее угрозы – это всего лишь чрезмерная реакция на семейную ссору, которая зашла слишком далеко. Так что давай подождем денек-другой…

– Папа, я извиняться не собираюсь. Так ей и передай: не может быть и речи о том, чтобы я просила у нее прощения.

– Я больше не хочу быть курьером.

– Но ты же согласился сделать это для нее… так что теперь сделай для меня. Хотя бы эту малость ты мне должен.

Отец отвернулся. Мне тут же стало стыдно.

– Извини, – сказала я. – Я не то имела в виду.

– Я правильно тебя понял, и я этого заслуживаю.

– Ты уйдешь от нее?

Он пожал плечами.

– Как ее зовут? – спросила я.

– Кого?

– Ту женщину, с которой я тебя видела в Бостоне…

Теперь уже отец был в шоке.

– Ты видела меня с…

– С женщиной лет тридцати, с длинными темными волосами, очень изящной, очень симпатичной, она говорила с тобой после митинга, стояла очень близко, а потом взяла тебя за руку. Я как раз заходила в зал, где должна была состояться пресс-конференция. Ты не видел меня. Так что я оказалась невольным свидетелем этой сцены.

– О, черт… – полушепотом выругался он.

– Так как ее зовут?

– Молли… Молли Стивенсон. Она член литературного общества Гарварда. Регулярно пишет для «Нейшн».

– Ну, я и не думала, что ты станешь изменять маме с парикмахершей. У вас с ней серьезно?

– Было… какое-то время.

– А сейчас?

– Я положил конец этим отношениям. Хотя и с неохотой.

– Ты любил ее?

Он посмотрел мне в глаза:

– Это был флирт… но со временем он перерос в нечто более серьезное, чего никто из нас не ожидал.

– И ты порвал с ней… чтобы остаться с мамой?

Он снова кивнул.

– А как же ее маленькие приключения? – спросила я.

– Все это ерунда.

– Тебя это не задевало?

– Трудно морализировать на эту тему, когда у тебя самого… – Он запнулся. – Я действительно виноват, Ханна.

– Ты это уже говорил.

– Я не сержусь на тебя за то, что ты разозлилась, – сказал он.

– Я вовсе не злюсь на тебя. Да, мне все это неприятно, но… кажется, я понимаю тебя. Мама чертовски невыносима.

Отец был искренне удивлен. Впервые я чертыхнулась в его присутствии.

– Я тоже не подарок, – сказал он.

– Я так не считаю.

– Мне повезло с тобой.

– Да уж, это точно.

Мы обменялись улыбками, и он поднялся:

– Пожалуй, мне пора.

– Кофе готов.

– Мне еще нужно разобрать кучу бумаг к понедельнику. Перекусим вместе на неделе, как всегда?

– Как всегда.

– И я передам матери то, что ты сказала, хотя…

– Что?

– Знаешь, если честно, я думаю, от этого станет только хуже.

– Пусть будет, как будет, – сказала я.

Он надел пальто.

– И последнее, – сказала я. – Как ты думаешь, что мне следует рассказать Дэну?

– Все, что ты сочтешь нужным, – ответил он.

Так что, когда следующим вечером Дэн вернулся, я представила ему отредактированную версию Дня благодарения у родителей. Мне было не по себе оттого, что я приоткрываю лишь часть правды и вычеркиваю все, что связано с адюльтером. Но если ты выбираешь полуправду, разве можно избежать обвинений во лжи… пусть даже ты скрыл шокирующие подробности? Поэтому я решила просто смягчить удар, объяснив, что мимолетной репликой о художественном агенте матери спровоцировала ссору, в которой мама обозвала меня Мисс Безупречность… и недоделанной домохозяйкой.

– Она винит во всем меня?

– Нет, думаю, только я у нее виновата.

– Ты не должна приукрашивать ситуацию ради меня. Я знаю, что она не одобряет твой выбор… меня то есть.

– Моя мама никого не одобряет.

– Она считает меня деревенщиной.

– Она никогда такого не говорила.

– Ты просто щадишь мои чувства… что совершенно необязательно. Твоя мама прозрачна, как «саран-рап»[12].

– Мне плевать, что она там думает. И если она больше не хочет со мной общаться, меня это вполне устраивает.

– Она будет с тобой общаться.

– Почему ты так думаешь?

– Ты – ее единственный ребенок. В ней взыграет разум.

Но прошла неделя, а от матери не было ни слуху ни духу. Во время ланча в среду отец ни словом не обмолвился о ней, а я тоже не стала спрашивать. Когда прошла вторая неделя, я упомянула о ее молчании, когда сидела с отцом в закусочной, где мы обычно встречались по средам.

– В прошлый раз ты ничего не сказал мне, передал ли ты маме мой ответ на ее ультиматум.

– Просто ты не спрашивала.

– Ну так что, передал?

– Конечно.

– И какова реакция?

– Тихая ярость.

– Что-нибудь еще?

– Да. Она сказала: «Если она так хочет, я не возражаю».

– И как долго, по-твоему, это будет продолжаться?

– Думаю, это зависит от того, захочешь ли ты снова разговаривать с ней.

– Папа, если я извинюсь, это будет означать, что она может и дальше унижать меня.

– Тогда не извиняйся. Только ты пойми: она закусит удила и будет бойкотировать тебя еще очень долго.

– Тебе часто приходилось испытывать это на себе?

Он грустно улыбнулся:

– А ты как думаешь?

И в этот момент я увидела своего отца другим: не энергичного, уверенного в себе профессора и не высокоуважаемого, харизматичного общественного деятеля. Передо мной сидел грустный немолодой мужчина, зажатый в тисках очень сложного брака. И мне вдруг стало ясно то, в чем я никогда не осмеливалась признаться самой себе: моя мать была чудовищем. Интеллектуальным, талантливым, остроумным… но все-таки чудовищем.

И с осознанием этого пришла еще одна мысль… а может, это был страх: что, если она больше никогда не заговорит со мной?

– Мне действительно пора, – сказал отец. – Нужно успеть просмотреть еще сорок эссе. Кстати, я не смогу встретиться с тобой за ланчем в среду. Уезжаю в Бостон на несколько дней.

Я заглянула ему в глаза:

– Бизнес?

Он выдержал мой взгляд и улыбнулся:

– Нет. Удовольствие.

Как только за ним закрылась дверь, до меня вдруг дошло: отец доверяет мне. Он ведь еще ни разу не обмолвился о том, что продолжает встречаться с Молли Стивенсон, хотя за последнее время уже три раза мотался в Бостон. Он никогда не говорил, по каким делам туда ездит, а я и не спрашивала. Ни разу – надо отдать ему должное – он не отменил ни один из наших традиционных ланчей, выкраивая для них время в своем плотном расписании лекций и командировок. Однажды я сказала ему, что совсем не обязательно встречаться со мной каждую среду, так он страшно возмутился:

– Не видеться с тобой? Да для меня наши встречи – это как глоток воздуха.

Но что меня больше всего интриговало и восхищало, так это то, что после фиаско Дня благодарения наши разговоры с отцом перестали крутиться вокруг мамы и домашней вражды. Теперь отец, казалось, хотел говорить о чем угодно, только не об этом.

– Ты еще не думала о стажировке за границей? Смотри, осталось не так много времени.

– Конечно, я думала…

– Каждый должен пожить хотя бы немного в Париже.

В Вермонтском университете действительно была программа обучения во Франции, и мы с Марджи уже наводили справки, но…

– Сейчас меня не это беспокоит.

Отец поджал губы и кивнул. Вот и всплыло то самое, больное и мрачное, чего мы оба старательно избегали в разговоре.

– От нее по-прежнему ничего не слышно, пап… а до Рождества всего две недели.

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я еще раз поговорю с ней.

Когда прошла очередная неделя, а от отца не было известий, Дэн посоветовал мне самой позвонить матери и посмотреть, возможно ли примирение (без принесения извинений).

– По крайней мере, ты сможешь утешить себя мыслью, что попыталась помириться, – сказал Дэн.

Конечно, он был прав, и хотя идея телефонного звонка вселяла в меня ужас, я все-таки набралась храбрости и наутро позвонила ей.

– Алло?

Меня поразил ее голос – громкий, твердый. Мой собственный голос был тихим и дрожащим.

– Мама, это Ханна.

– Да?

И больше ничего. Только пустой, равнодушный, односложный ответ, пропитанный презрением. Телефонная трубка задрожала в моих руках. Я заставила себя говорить:

– Я просто хотела узнать, можем ли мы побеседовать?

– Нет, – бросила она, и на линии воцарилось молчание.

Спустя полчаса я уже была в комнате Марджи с воспаленными от слез глазами, потому что ревела всю дорогу от дома до кампуса.

– Пошла она к черту, – сказала Марджи.

– Тебе легко говорить.

– Ты права – мне легко говорить. Но я повторю это снова: пошла она к черту. Она не имеет никакого права так относиться к тебе.

– Почему у нас такие чокнутые родители? – спросила я.

– Думаю, это как-то связано с несбывшимися ожиданиями, – ответила Марджи. – К тому же ты учти, что в Америке мы все просто обречены иметь идеальные семьи. Все эти примеры для подражания вроде Оззи и Харриет[13], будь они неладны хотя, скажу тебе, история Лиззи Борден[14] куда ближе к правде. Знаешь, я никогда не стану рожать детей…

– Ты не можешь этого знать.

– Еще как могу. Точно так же, как могу прямо заявить о то что ненавижу свою мать.

– Не говори так.

– Почему нет? Это же правда. А ненавижу я ее потому, что за все эти годы она сумела доказать мне, что ненавидит меня. Разве ты не испытываешь такого же чувства к своей матери за то, что она отчебучила?

– Ненависть – это ужасно.

– Вот в чем разница между нами. Ты идешь по стопам Эмили Дикинсон… прячешь свои истинные чувства под маской новоанглийской благопристойности… а я по-манхэттенски прямолинейна. И будь я на твоем месте, давно бы уже послала эту ведьму куда подальше, а сама отпраздновала бы Рождество с Дэном, и пусть она варится в своем ядовитом котле.

Я последовала совету Марджи и стала готовиться к поездке с Дэном в Гленз Фоллз. Перед отъездом Дэн предложил мне сделать последнюю, предрождественскую, попытку к примирению… обойдясь без тех самых слов извинения, которые мать так хотела от меня услышать.

– Я знаю, чем все это кончится, – возразила я.

– Да, но все-таки есть шанс, что твое отсутствие дома в Рождество сможет пробить стену, которую она воздвигла между вами.

– Для нее сейчас куда важнее ее тщеславие, гордыня.

– Тебе станет легче, если ты попробуешь еще раз.

– Ты и в прошлый раз так говорил, Дэн.

– Тогда не звони.

Но я встала, подошла к телефону и набрала домашний номер. Мама ответила:

– Да?

– Я просто хотела пожелать тебе счастливого Рождества… – сказала я.

– До Рождества еще целых два дня.

– Да, но поскольку наш дом для меня закрыт…

– Это твое решение.

– Нет, это твое решение, мама.

– И мне нечего тебе сказать, пока ты не попросишь прощения. Так что, когда будешь готова извиниться, звони…

– Как ты можешь быть такой несправедливой, черт возьми? – закричала я.

У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.

– Просто могу, и все. – И она повесила трубку.

Я отшвырнула телефон, бросилась в нашу спальню и упала на кровать. Дэн подошел и обнял меня.

– Прости, – сказал он. – Мне не надо было…

– Не извиняйся за ее идиотское поведение. Твоей вины здесь нет.

Накануне нашего отъезда в Гленз Фоллз позвонил отец и упросил, можно ли заехать к нам около полудня. Я сказала, что Дэна, наверное, не будет дома, но меня он точно застанет. Отец появился, держа под мышкой два подарочных свертка, а в руке у него был бумажный пакет с бутылкой.

– Бойтесь профессоров, дары приносящих, – произнес он с улыбкой.

Я обняла его и расцеловала. Мы поднялись в квартиру.

– Как насчет эггног? – спросила я, направляясь к холодильнику.

– У меня есть кое-что более подходящее, – сказал отец, вручая мне бумажный пакет.

Я заглянула в него – там была холодная бутылка шампанского.

– Вау! – воскликнула я, разглядывая этикетку. – «Моэт Шандон». Выглядит дорого.

Отец улыбнулся и ловким движением откупорил бутылку. Я смотрела, как он извлекает корковую пробку, и думала: отец у меня такой элегантный, мужественный. Неудивительно, что Молли Стивенсон увлеклась им. В нем было достоинство, был класс. И хотя я дала себе зарок не думать о плохом в преддверии Рождества, все равно невольно сравнила свою мать с людоедом, заманившим отца в ловушку, выбраться из которой ему мешало глубокое чувство ответственности.

– О чем задумалась? – спросил он.

– Да так, ни о чем… – произнесла я как можно более непринужденно.

– Дороти, я угадал?

– Ты удивлен?

– Нисколько. Знаешь, она ведь и себя обидела… причем жестоко. Но поскольку я считаю, что разговоры о твоей матери не пойдут сейчас на пользу ни тебе, ни мне, то предлагаю другое: выпить шампанского.

Первый же глоток заставил меня подумать: это и есть одно из истинных удовольствий в жизни. Второй глоток убедил меня: я просто обязана поехать в Париж.

Отец, должно быть, прочитал мои мысли, поскольку сказал:

– Вот тебе еще один довод в пользу того, что ты должна поучиться во Франции. В тебе разовьется вкус к эпикурейским удовольствиям. – Алкоголь всегда развязывал отцу язык. – И тогда ты поймешь, почему все продвинутые американцы любят Париж. В Париже ты можешь быть настоящим libertine[15]… и никто тебя за это не осудит. Наоборот, одобрят.

– Почему же ты там не остался? – спросила я.

– Этот же вопрос я сам часто задаю себе. Там ведь была преподавательская должность на кафедре американской истории в Université de Paris. Но… мне нужно было защищать диссертацию в Гарварде, и к тому же я чувствовал, что не смогу стать профессиональным экспатом. Если Америка – моя тема, моя боль, мне необходимо быть в гуще происходящих событий… особенно тогда, в самую темную пору маккартизма, когда наши основные свободы были…

Он запнулся, долил себе шампанского и залпом осушил бокал.

– Не знаю, насколько тебе интересно слушать меня, мои оправдания… Я вернулся в Америку, потому что струсил. И еще я чувствовал, что мне необходимо что-то доказать своему отцу, получив ученую степень в Гарварде. Представь: отказаться от работы в Принстоне, только чтобы отомстить старику; просто показать ему, что ты плевал на его идею респектабельности.

Я уже слышала эту историю, как отец отказался от должности в Принстоне, но раньше это преподносилось в триумфальной манере: отец против истеблишмента; отец – независимый борец-одиночка, которому плевать на «Лигу плюща». И вот теперь…

– Но посмотри, чего ты добился здесь, в Вермонте. Я хочу сказать, ты знаменит…

– Разве что как радикал-однодневка. Но как только закончится эта война, мои пятнадцать минут славы испарятся вместе с ней… и в этом нет ничего плохого.

– Но как же твоя книга о Джефферсоне?

– Это было десять лет назад, Ханна, и с тех пор я не опубликовал ни строчки. В этом виноват только я. Распыляю усилия или, как говорят, слишком разбрасываюсь. Я ведь начал еще три книги после Джефферсона. Но ни одну так и не смог довести до конца. Боюсь, опять струсил.

– Отец, а ты не слишком ли требователен к себе?

– Скорее, слишком жалею себя. Извини, что вешаю на тебя свои проблемы.

– Ничего ты не вешаешь. Наоборот, я очень рада, что мы можем поговорить по душам.

Он взял мою руку, крепко сжал, потом глубоко вздохнул. Мы допили шампанское. Отец поднялся:

– Что ж, мне пора домой.

– Я буду скучать по тебе в Рождество.

– А уж как я буду скучать по тебе…

За полгода я как-то приспособилась к отсутствию матери в моей жизни. Хотя меня по-прежнему возмущало, бесило и обижало ее поведение, что-то во мне скучало по ней. Почему она решилась все разрушить ради своей гордыни? Почему была так решительно настроена на то, чтобы подчинить меня своей воле? Я знала ответ на эти вопросы. Собственно, она сама дала его: просто могу, и все.

И пока я не попрошу прощения…

О, к черту все!

Мне удавалось придерживаться этой линии всю зиму и весну. К счастью, я была очень занята, с азартом окунулась в учебу (особенно мне полюбился Бальзак – его романы были сплошь про разбитые семьи), а свободное время проводила с Марджи в кампусе, где мы курили до одури. После Рождества мое невинное увлечение сигаретами превратилось в пагубную привычку. Когда Дэн впервые заметил, что я стала дымить как паровоз, он только спросил:

– Сколько за день?

– Около двадцати.

Он лишь пожал плечами:

– Твой выбор.

Хотя он, возможно, и не одобрял этого, лекций о вреде курения читать мне не стал… тем более что студенты-медики поголовно смолили прямо на лекциях.

Марджи, разумеется, была в восторге от того, что я влилась в ряды заядлых курильщиков.

– Я знала, что ты постепенно втянешься.

– Откуда? – удивилась я.

– Ты такая правильная, тебе просто необходимо иметь хотя бы одну дурную привычку. А прелесть в том, что когда ты приедешь в Париж на следующий год, то будешь в струе. Насколько я слышала, большинство французов вручают своим детям, достигшим двенадцати лет, пачку «Галуаз» и разрешают дымить.

Я затушила сигарету и тут же закурила следующую.

– Не думаю, что поеду в Париж, – сказала я.

Теперь настала очередь Марджи затушить свою сигарету. Она посмотрела на меня с беспокойством и неодобрением:

– Ты серьезно?

Я избегала ее укоризненного взгляда.

– Боюсь, что да, – ответила я.

– Надеюсь, не Дэн останавливает тебя?

Наоборот, Дэн активно поддерживал идею семестра во Франции, обещая, что приедет ко мне на День благодарения, и убеждая в том, что мне просто необходимо пожить в Париже.

– Ты же знаешь, он на такое не способен, – сказала я Марджи.

– Выходит, ты сама это придумала.

Это был не вопрос, а констатация факта… причем она попала в точку. Никто на меня не давил, не намекал, не предостерегал от возможных опасностей путешествия. Нет, я сама отговорила себя от заграничной стажировки, и всему виной был глубоко затаившийся страх: если я уеду в Париж, то Дэн меня бросит. Я знала, что это абсурдный страх, смешной и глупый. Но я никак не могла вырваться из его липких лап. Страх – удивительная штука. Стоит ему вцепиться в тебя, и ты уже не можешь его стряхнуть. Конечно, мне следовало поговорить с Дэном напрямую, рассказать о своем беспокойстве, но каждый раз, когда я собиралась начать разговор, в моей голове рождался другой страх: если ты признаешься ему, что боишься оказаться брошенной, тогда он точно бросит тебя.

Поэтому я дождалась окончания срока приема заявки на стажировку в Париже, после чего сообщила Дэну о своем решении. Он не был разочарован. Возможно, слегка удивлен, ведь я вывалила ему целый список надуманных причин, кульминацией которого стала: «И конечно, я бы скучала по тебе». В подтверждение своих слов я потрепала его по волосам.

– Но не стоило из-за этого запирать себя здесь. Как я уже говорил, я бы приехал к тебе на День благодарения. Мы бы расстались всего на двенадцать недель… это сущая ерунда.

О боже, я знала, что он здравомыслящий.

– А почему бы нам с тобой не съездить в Европу летом, после окончания университета? – предложила я.

– Это круто, но мне совсем не хочется, чтобы ты сейчас оставалась из-за меня или из-за глупого страха, что ты вернешься, а меня здесь не будет. Потому что – и ты это знаешь – такого просто не может быть…

– Я знаю, – пришлось солгать мне. – Но я уже все решила… и это к лучшему.

Он внимательно смотрел на меня. Я была уверена, что его озадачило мое решение; он не поверил ни единому моему слову и теперь гадал, какого черта я так поступила. Но Дэн не был бы Дэном, если бы стал требовать от меня объяснений.

– Твой выбор, – лишь сказал он.

А вот отец сразу догадался, в чем дело. Мы, как всегда, сидели за ланчем в нашей закусочной, когда я выложила ему новость.

– Это ведь из-за нее?

– Не совсем, пап…

– Мне бы хотелось в это верить, – сказал он.

– А разве это имеет значение?

– На самом деле имеет.

Его голос был строгим и даже каким-то раздраженным. Я еще больше занервничала.

– Просто я думаю, что сейчас не самый подходящий момент для поездки в Париж.

– О, что за чушь ты несешь, Ханна!

Меня ошеломила его реакция.

– Ты принимаешь решение, думая о безопасности, и это в такой период твоей жизни, когда безопасность тебя должна волновать меньше всего…

– И ты еще осмеливаешься читать мне лекции о безопасности? – вдруг разозлилась я. – Особенно после тех игр, в которые ты играешь…

Я замолчала.

– Извини, – тихо произнесла я, доставая из пачки сигарету.

– Наверное, я заслужил это, – сказал он.

– Нет, ты неправ. Но я уж точно не заслужила того дерьма, что вывалилось на меня за последние месяцы. И если бы мама была чуть более счастлива…

– Твоя мать никогда не была счастлива. Никогда. Так что, пожалуйста, не думай, что, если бы я сделал ее счастливой, она бы никогда так не поступила с тобой. Твоя мать ко всем цепляется. Обуздать ее невозможно. И поэтому я ухожу от нее.

Последняя фраза ввергла меня в ступор.

– Ты это серьезно? – спросила я после паузы.

Он кивнул, выдерживая мой взгляд.

– Она уже знает?

– Я собираюсь сказать ей об этом в конце семестра. Я понимаю, ждать еще шесть недель, но я хочу, чтобы ее взрывоопасные ответные удары пришлись на время каникул.

– Это все из-за той женщины?

– Я ухожу от Дороти вовсе не из-за нее. Я ухожу, потому что наш брак стал невыносим… потому что с ней невозможно существовать.

– А эта женщина переедет сюда, чтобы жить с тобой?

– Не сразу. Понадобится какое-то время, чтобы остыть, да и, честно говоря, мне не хочется давать злым языкам новую пищу для разговоров. И я хотел попросить тебя кое о чем…

– Я знаю: не говорить никому. Как будто я стала бы…

– Ты права, ты права. Просто…

– Тебе не надо ничего объяснять, папа. Но я тоже хочу попросить тебя об одной услуге: дождись, пока мы с Дэном уедем на лето в Бостон. Не думаю, что она обратится ко мне, просто мне не хочется находиться здесь, когда разразится этот скандал.

– Даю тебе слово. И я больше не буду поднимать тему Парижа…

– Хотя и считаешь, что я совершаю огромную ошибку.

Он улыбнулся:

– Совершенно верно. Хотя и считаю, что ты совершаешь огромную ошибку.

Отец больше ни словом не обмолвился о своих планах вплоть до экзаменационной сессии и летних каникул. Когда в моей зачетке уже стояли оценки: две А-, одна В+, одна В[16], – он пригласил меня на прощальный ланч. До моего отъезда из города оставалось несколько дней.

Он знал, что я нашла работу в частной школе Бруклина на летних коррективных курсах, где мне обещали баснословное жалованье: восемьдесят долларов в неделю – для меня целое состояние. Знал он и то, что нам удалось арендовать ту же квартиру, где мы жили прошлым летом.

– Напомнишь мне номер телефона? – тихо попросил он. – Возможно, я позвоню тебе через пару дней.

Спустя неделю, часа в три ночи, раздался телефонный звонок. Это был отец, его голос был напряженным, испуганным, почти потусторонним.

– Твоя мать пыталась покончить с собой, – сказал он. – Сейчас она в интенсивной терапии, и врачи не надеются, что она выкарабкается.

Уже через пятнадцать минут мы с Дэном были в машине. Ехали молча. Дэн почувствовал, что сейчас мне меньше всего хочется разговаривать. И я в очередной раз восхитилась его благородством и душевной тонкостью, когда он оставил меня наедине с моими мыслями. В течение первых трех часов пути я беспрерывно курила, тупо таращась в окно, пытаясь представить, что же произошло и могла ли я это предотвратить.

Мы подъехали прямо к госпиталю. Отца мы застали в приемной интенсивной терапии. Обмякший, он сидел в кресле, смотрел в пол, и в углу его рта торчала дымящаяся сигарета. Он не обнял меня, не расплакался, даже не взял меня за руку. Он просто поднял на меня взгляд и тихо произнес:

– Лучше бы я ей ничего не говорил.

Я обняла его за плечи. Дэн перехватил мой взгляд, кивнул в сторону двери и вышел из комнаты.

– Что все-таки произошло? – спросила я.

– Несколько дней назад я наконец собрался с духом и сказал, что ухожу, больше не хочу жить с ней в браке. Ее реакция меня ошеломила. Я ожидал криков и истерики. Вместо этого – молчание. Она не хотела знать никаких подробностей, причин, ее даже не интересовало, ждет ли Молли своего часа. Она только сказала: «Прекрасно. Я рассчитываю, что ты соберешь свои вещи и съедешь до пятницы». В течение следующих двух суток я почти не виделся с ней. Она оставляла мне записки: «Буду спать в гостевой комнате… не бери ничего из того, что тебе не принадлежит… мой адвокат позвонит твоему адвокату на следующей неделе…», но старательно избегала меня. И вот вчера, около шести вечера, я пришел домой и нашел ее в машине, в гараже. Поначалу я не разглядел ее, потому что салон был в дыму. Она даже умудрилась заклеить скотчем щели в окнах – похоже, серьезно подошла к делу. Если бы я появился минут на пятнадцать позже… Как бы то ни было, мне удалось вытащить ее из машины, потом я позвонил в службу спасения и делал ей искусственное дыхание до приезда «скорой». Они забрали ее и… – Он закрыл лицо руками. – Врачи говорят, что она проглотила около двадцати пяти таблеток транквилизатора, прежде чем завела двигатель. Она до сих пор без сознания, подключена к системе жизнеобеспечения… – Он снова уставился в пол. – Они не знают, поврежден ли мозг и сможет ли она когда-нибудь дышать самостоятельно, без респиратора. Следующие семьдесят два часа будут критическими.

Он замолчал. Я крепче обняла его, хотела сказать что-то ободряющее, разделить вместе с ним чувство вины. Но я была в шоке и знала, что мои слова, какими бы они ни были, ничего не изменят.

– Можно мне к ней? – спросила я.

Дэн пошел вместе со мной в палату интенсивной терапии, крепко поддерживая меня под руку. Медсестра, которая провожала нас, молчала. Мы подошли к кровати матери. Я побелела от ужаса. Эта женщина была совсем не похожа на мою мать – скорее это была странная медицинская скульптура, опутанная трубками и проводами, окруженная громоздкими приборами. Изо рта у нее торчал зловещий пластиковый мундштук. Я слышала устойчивое шипение вентилятора, который закачивал в ее легкие воздух и выкачивал его.

Дэн повернулся к медсестре, жестом указал на планшетку с историей болезни в изножье кровати и спросил:

– Могу я?..

Медсестра кивнула, сняла планшетку и передала ему. Он быстро просмотрел данные, его лицо оставалось бесстрастным… хотя он покусывал нижнюю губу, пока читал (верный признак беспокойства). Я не могла оторвать глаз от мамы. Мне хотелось разозлиться на нее за то, что она сделала, – за то, что была такой эгоистичной и мстительной. Но вместо этого я испытывала стыд и чувство ответственности за случившееся. В голове засела единственная мысль: почему я не попросила прощения?

Когда мы покидали палату, Дэн тихо поговорил о чем-то с медсестрой, потом повернулся ко мне и сказал:

– Все жизненные функции стабильны, и, хотя врачи не могут сказать ничего определенного, пока она без сознания, нет никаких клинических данных о том, что мозг поврежден.

– Но они в этом не уверены? – спросила я.

– Нет.

Дэн оставался с нами еще целые сутки – и снова он проявил поразительную сдержанность и чуткость, не задавая очевидных, но неудобных вопросов. Только однажды, когда мы остались наедине, он спросил:

– Твой отец не говорил, не угрожала ли она в последнее время самоубийством?

– Нет, но, как ты знаешь, все эти месяцы она была неадекватна.

Я уже была готова выпалить правду, но внутренний голос шепнул: будь осторожна.

– Я догадываюсь, что у них уже давно не все так гладко.

– Думаешь, кто-то третий?

– Похоже, да.

Я напряглась, ожидая, что он сейчас спросит: «Как давно тебе это известно?», но Дэн промолчал. И вновь я поразилась тому, насколько он заботлив, всегда ставит мои чувства превыше своих; и возможно, он бы смирился с тем, что я не рассказала ему всей правды… хотя меня по-прежнему мучило сознание собственной вины за то, что приходится от него что-то утаивать.

На лето мы сдали квартиру в субаренду своим знакомым, так что в тот день ночевали в родительском доме. Я испытала странное ощущение, оказавшись дома после долгого отсутствия, и непривычно было делить свою узкую односпальную кровать с Дэном. Да я и не спала. Хотя накануне выдалась бессонная ночь, я все никак не могла провалиться в беспамятство и целый час таращилась в потолок. Потом спустилась вниз и застала отца в гостиной с сигаретой во рту. Я отобрала у него сигарету, и мы очень долго сидели, не говоря ни слова. Наконец он нарушил молчание:

– Если она выживет, я не оставлю ее… хотя и буду жалеть об этом решении до конца своих дней.

Утром Дэн должен был возвращаться в Бостон – его с нетерпением ждали в госпитале.

– Я могу быть здесь через три часа, если…

Он запнулся. Если…

Я позвонила в школу. Директриса летней школы отнеслась с пониманием, но в то же время была раздражена. Я ничего не говорила про попытку самоубийства, только сказала, что мама в крайне тяжелом состоянии.

– Что ж, очевидно, ты должна быть рядом с ней… и мы, конечно, постараемся решить проблему.

Это не проблема, захотелось мне крикнуть. Это вопрос жизни и смерти.

В течение следующих трех дней не было никаких изменений в ее состоянии; по-прежнему никто не мог предсказать, чем все закончится. Отец не вылезал из госпиталя. Я могла себе позволить только два коротких визита в день, все остальное время я посвятила домашнему хозяйству. С тех пор как маму увезли в госпиталь, дом превратился в помойку, так что я поставила перед собой задачу навести порядок в этом хаосе. Я не только произвела генеральную уборку, но еще и выбросила тонны старых журналов и газет, которые хранил отец, и даже (с его разрешения) расставила в алфавитном порядке несколько тысяч книг, разбросанных по всему дому. И все это для того, чтобы занять себя чем-то, отвлечься.

Мы почти не общались – наши разговоры стали легкими, поверхностными, и мы старательно избегали главного вопроса, нависшего над нами. Но каждый раз, когда звонил телефон, мы оба подпрыгивали.

Прошла неделя, и мне позвонили из школы, сообщив, что, учитывая обстоятельства, они вынуждены найти мне замену. А на следующее утро телефонный звонок прозвучал в половине шестого. Трубку взял отец. Я уже выскочила из спальни и спускалась вниз, когда он прокричал:

– Она открыла глаза!

Спустя полчаса мы были в госпитале. Дежурный врач сообщил нам, что, хотя мама пришла в сознание, она по-прежнему подключена к аппарату искусственного дыхания. За те несколько часов, что она находилась в сознании, она не сделала ни одной попытки заговорить, и ее мышечная активность оставалась на нуле.

– Это тревожный симптом… но, может, все дело в том, что коктейль из транквилизаторов и угарного газа, которого она наглоталась, еще не вышел из организма и по-прежнему держит ее в наркотическом опьянении. Боюсь, только время покажет.

Нас провели в палату. Мама все так же была опутана трубками и проводами, но она не спала и безучастно смотрела на нас, время от времени моргая. Я взяла ее за руку и сжала. Она не ответила на рукопожатие, и ее вялая ладонь так и лежала в моей руке.

– Хорошо, что ты вернулась, Дороти, – произнес отец спокойным и уверенным голосом.

Ответа не последовало.

– Ты заставила нас поволноваться, – запинаясь, сказала я.

Без ответа.

– Ты слышишь нас, Дороти? – спросил отец.

Последовал еле заметный кивок головой, после чего она закрыла глаза.

Я просидела у ее постели еще несколько часов. Потом сходила домой, подремала и вернулась к шести вечера, чтобы снова быть с ней. Отец пришел около восьми. Он настоял на том, чтобы забрать меня домой, сказав, что нет смысла сидеть в палате всю ночь. Я не хотела уходить, но две бессонные ночи убедили меня в том, что он прав. Дома я рухнула в постель, но уже в семь утра я была на ногах, а часом позже – в госпитале.

На этот раз мама была поживее. Когда я задала ей несколько вопросов: ты знаешь, где находишься? можешь попытаться сжать мою руку? – она кивнула. Почувствовав, как ее пальцы оплетают мою ладонь, я зарыдала. Прижавшись головой к ее плечу, я дала волю чувствам, выплеснув все, что накопилось за последние два дня (и боль последних месяцев).

– Прости меня, прости, я так виновата перед тобой, – шептала я.

Она крепче сжала мою руку и кивнула.

На следующий день маму отключили от аппарата искусственного дыхания. Днем она уже смогла сесть и начала говорить. В тот вечер отец захотел остаться с ней наедине. Они говорили больше часа. Выйдя из палаты, он сказал мне:

– Теперь она хочет видеть тебя.

Я зашла. Она сидела в кровати, маленькая и слабая. Но наркотический дурман уже развеялся, и ее глаза, хотя и усталые, смотрели живо и цепко. Легким кивком головы она указала мне на стул у кровати. Я села. Взяла ее за руку. Она не ответила на мое пожатие. Вместо этого она наклонилась ко мне и прошептала:

– Я знала, что ты все-таки попросишь прощения.