Читать книгу Аврелия – патрицианка Рима - Э. Кэнтон - Страница 5

Форум и Марсово поле были центром политической жизни римлян. Здесь же находились главные достопримечательности столицы мира: величественные монументы, красивые портики, богатейшие храмы. Многочисленные лавки торговцев доставляли знатным гражданам всевозможные соблазны и удовольствия, служившие для отдыха и развлечений праздных покорителей вселенной.

О роскошной архитектуре Древнего Рима написаны целые тома, и все авторы сходятся в одном – это поистине чудо света. Взять хотя бы портики и открытые галереи, поддерживаемые причудливыми колоннами и предназначенные для любителей прогулок – пешком, в носилках, верхом или в повозке.

Портиков в Риме было немало; обычно они располагались вокруг храмов и общественных сооружений – театров и цирков. Некоторые из них не примыкали ни к одному зданию и образовывали своеобразные ограждения, обсаженные деревьями и цветами, украшенные фонтанами, выпускавшими тугие серебряные струи. Здесь приятно было укрыться днем от палящих лучей солнца, а вечером отдохнуть от дневных трудов. К одному из таких портиков направлялась Аврелия в сопровождении своего опекуна Вибия Криспа и многочисленной свиты.

Голову девушки украшало изысканное кипенно-белое покрывало из дорогих кружев, ниспадавшее на плечи и тело. Шестнадцать рабов окружали носилки с пурпурными шелковыми подушками, на которых возлежала юная госпожа. Темная кожа невольников-эфиопов резко контрастировала с белизной их туник, на их запястьях и лодыжках позвякивали серебряные браслеты. Позади носилок под наблюдением бывшей кормилицы и няни Аврелии, которая так и осталась у нее в услужении, шествовала толпа рабынь, готовых исполнить любую прихоть госпожи. Десять всадников-нумидийцев в красивых красных плащах возглавляли шествие, раздвигая толпу и прокладывая дорогу августейшей повелительнице. Вибий шел рядом с воспитанницей и без умолку болтал, стараясь ее развеять; две служанки обмахивали ее опахалом из ярких перьев страуса.

Долгим был путь от дома Цицерона на Палатине до портика Помпея. Чтобы добраться туда, свите Аврелии понадобился почти час. Прибыв наконец к указанному месту, госпожа сошла с носилок и в сопровождении Вибия, кормилицы и нескольких компаньонок направилась к зданию театра. Прочая свита в ожидании божественной Аврелии разбрелась по харчевням, которых здесь было множество.

Владельцы таверн и харчевен весьма искусно умели опустошать карманы рабов, лишая их тем самым возможности скопить нужную сумму для выкупа из неволи. В этих заведениях за чарой критского вина рабы в отместку хозяевам за невзгоды подневольного житья охотно раскрывали тайны домашней жизни своих господ.

Едва Аврелия вошла в портик, толпа почтительно расступилась ней и на нее устремились взоры всех присутствующих. В Риме все знали эту высокородную девушку, то, что она – близкая родственница императора, и то высокое назначение, которое ее ожидало.

Торговцы, думая, что она явилась сюда для покупки изысканных восточных материй, низко кланялись ей и старались обратить ее внимание на свои товары.

Аврелия окинула окружающих быстрым взглядом, тщетно разыскивая в толпе своего двоюродного брата Веспасиана.

– Неужели он не пришел? – с досадой спросила она Вибия. – Но почему?

– Ох, я совсем забыл сообщить тебе, августейшая, что его педагог и воспитатель несколько дней тому назад лишился обоих своих сыновей.

– Но мне необходимо видеть Веспасиана! – капризно произнесла Аврелия. – Я хочу непременно поговорить с ним, а, как ты знаешь, дядя и тетя больше не принимают меня у себя.

– Напиши ему, дорогая, – мягко посоветовал Крисп. – Впрочем, не волнуйся: я устрою вам свидание. А пока думай только о развлечениях и выброси из головы все, что тебя огорчает. Разве этот портик и находящееся в нем изысканное общество тебе не нравятся? Тогда прикажи свите отправиться на Аппиеву дорогу.

– Кто вон тот иностранец? – прервала его воспитанница, кивнув на человека, молчаливо бродившего по галереям и не обращавшего внимания на суету толпы.

– Это мудрец Иосиф Флавий, взятый в плен твоим великим прадедом, императором Веспасианом, во время первого похода на евреев. В продолжение сорока семи дней Флавий со своими людьми выдерживал осаду в крепости Йотапата против твоих божественных предков Веспасиана и Тита. В своем отечестве, в Иудее, он принадлежал к жреческому сословию и к секте фарисеев; он, наверное, лучший ее представитель. Попав в плен, он остался в Риме и предался научным занятиям. Одно из его сочинений император Тит, твой дед, приказал поместить в общественную библиотеку. Флавий – даровитый человек, но, к сожалению, говорят, он страдает неизлечимой болезнью.

– Он из тех евреев, которых называют христианами?

– Нет, дорогая, напротив: он враг христиан; хотя в своих сочинениях он воздает похвалу Христу, но вероучение его отвергает. Он соблюдает закон Моисеев.

– А что это такое?

– Так себе, нелепость. Якобы евреи – избранный народ.

– Ах какие дивные вазы! Неописуемая красота! Я никогда не видела ничего подобного! – простодушно воскликнула девушка, устремляя взор на прилавок, из-под которого моментально показалась фигура продавца в пестрой аляповатой тунике.

– Божественная Аврелия разрешит мне смиренно предложить ей то, что ей больше всего нравится? – подобострастно спросил торговец.

– Кто ты такой? – с некоторым высокомерием поинтересовалась девушка.

– Я прибыл с Востока, – ответил незнакомец, низко кланяясь госпоже, – и привез оттуда эти муриновые вазы, чтобы предложить их императору Домициану. Уверен, он обрадуется, если его любимая племянница выберет…

– Я куплю их, не сомневайся, – с живостью отозвалась Аврелия, протягивая руки к двум одинаковым амфорам, роспись которых, выполненная искусным живописцем, поражала своим великолепием. – Но скажи-ка, – обратилась она к торговцу, – они ведь наверняка очень дорогие? Сколько ты за них хочешь? Дорогой Вибий, оцени, пожалуйста, этот товар.

– Один мой друг, – авторитетно заявил Крисп, – в прошлом месяце купил муриновую чашу за шестьдесят три таланта. Она больше, чем обе эти вазы вместе взятые, но, признаться, не такая красивая.

– Значит, ты сегодня же пошлешь хозяину этой лавки сто сорок талантов, если пожелаешь исполнить прихоть своей воспитанницы. Да, вазы и вправду хороши! – И, повернувшись к продавцу, она спросила: – Как тебя зовут?

– Аполлоний Тианский, божественная госпожа. Философ в некотором роде…

– Как? Ты тот самый Аполлоний, мудрец и чародей, о чудесах которого судачит весь Рим?

– Да, августейшая, – скромно потупился философ, вновь кланяясь в пояс, – и мне не хотелось бы, чтобы племянница императора платила мне деньги за то, что я счастлив подарить ей.

– Нет, погоди, – возразила гордая патрицианка. – Нельзя, чтобы племянница императора оставалась в долгу у Аполлония. Либо я куплю их у тебя, либо не возьму вовсе. С какой стати ты будешь мне их дарить?

– Я смиренно попрошу тебя об одолжении…

– Вот как? И что тебе нужно?

– Пусть император примет меня, когда вернется в Рим.

Требование было неожиданным и довольно смелым. Аврелия помолчала, раздумывая, после чего сухо произнесла:

– Аудиенцию ты получишь, однако мне угодно, чтобы взамен этих двух ваз ты принял от меня две коринфские чаши, которые мои рабы доставят в твой дом.

Аполлоний безмолвно отвесил поклон в третий раз, а когда поднял голову, божественная Аврелия уже покинула лавку. Она приказала главному надсмотрщику собрать рабов и приготовиться к возвращению домой. Несколько невольников крепкого телосложения несли покупки и подарки госпожи, в том числе две вазы. Под перистилем портика Помпея августейшую особу ожидали наездники и рабы с носилками.

– Не свернуть ли нам по пути к Народному дому? – сказала Аврелия Вибию, удобно располагаясь на шелковых подушках. – Возле него, насколько я знаю, большой рынок, и мне интересно, не продают ли там такие же вазы, как эти.

Желания своей божественной воспитанницы Вибий Крисп привык считать равносильными приказаниям, поэтому мгновенно велел свите следовать к Villa Publica.

Как только процессия приблизилась к цирку Фламиния, Аврелия увидела на высоком помосте перед одной из лавок полуобнаженных мужчин, женщин, юношей, девушек и даже детей с табличками на шее. Здесь торговали невольниками.

Перед помостом с длинным бичом в руке прохаживался работорговец Парменон. С невозмутимой непринужденностью он расхваливал покупателям свой «живой» товар. Время от времени он хлестал по плечам и спинам дрожавших от страха обнаженных людей, которые издавали глухие стоны.

– Смотрите, как они хороши и послушны! – восклицал Парменон с торжествующим видом. – Надсмотрщики по приказу хозяина смогут наказывать их, как угодно: они даже не пикнут, не то что роптать и жаловаться. Подходите, римляне, товар отменный! Готовьте серебро и не скупитесь. Что такое восемь тысяч сестерциев за молодого крепкого раба? Сущие пустяки! Он прослужит вам лет с десяток, а то и больше.

Однако ни один покупатель не выходил из толпы и не приближался к помосту на призывы Парменона, хотя его «товар» и вправду отличался разнообразием: от чернокожего африканца до белокожей девушки из Галлии; от десятилетних мальчиков и девочек до тридцатилетних мускулистых мужчин и молодых стройных женщин приятной внешности. Может, боги прогневались на Парменона, поэтому день не задался, торговля не шла, – во всяком случае, продавец уже начинал беспокоиться, как вдруг бог плутов, ростовщиков и барышников Меркурий пришел к нему на помощь.

Парменон еще издали заметил начало процессии божественной Аврелии Флавии Домициллы и возликовал: наконец-то богатый покупатель! Теперь дело пойдет на лад!

– Выводи рабов изнутри! – распорядился он, обращаясь к человеку, который служил у него подручным.

Чтобы понять смысл этого приказа, нужно знать, что в лавках работорговцев заключался товар двух сортов, весьма отличных друг от друга. Тот, что похуже, выставлялся на помосте в качестве вывески. Лучшие же «экземпляры» «хранились» под замком и демонстрировались только солидным покупателям.

Вскоре на помост вывели еще несколько рабов и рабынь, почему-то украшенных цветами, как будто эти несчастные предназначались для ритуального жертвоприношения богине Флоре.

Толпа загудела от восторга. Эти невольники действительно были такими красивыми и «породистыми», что притягивали взгляд и могли удовлетворить запросы самых взыскательных знатоков «живого» товара. Всеобщее внимание привлекала одна молодая девушка. Ее длинные волнистые волосы прикрывали почти все ее стройное полуобнаженное тело, на котором не было ничего, кроме лохмотьев грубой материи. Как и у прочих невольников, на ее шее висела деревянная табличка, извещавшая о том, что девушка свободнорожденная, но продается в рабство без права когда-либо стать вольноотпущенной. Взгляд несчастной жертвы, обращенный к небу, выражал совершенную покорность Божественному Провидению. Лишь несколько слезинок, которые нисколько не умаляли стойкости и гордой красоты девушки, медленно стекали по ее нежно-розовым щекам. Это была Цецилия, ставшая по приговору суда рабыней Парменона.

Едва она показалась на подмостках, как из глухого ропота толпы явственно выделились три вопля. Первый – вопль отчаяния – издавал ее старый отец, лицо которого всего за один день почти почернело от горя и ужаса. Второй – вопль негодования – прозвучал как угроза и исходил от красивого юноши, жениха Цецилии, который бросился бы к ней, чтобы вырвать ее из рук палачей, если бы его не удержали друзья. Третий вопль, вознесенный кем-то к небесам, призывал несчастную к мужеству и надежде.

– Крепись, Цецилия! – твердил голос. – Терпи и думай о Боге; во славу Его ты претерпеваешь земную муку. Думай о Христе, Сыне Божьем, и Он тебя не оставит!

Эти слова, очевидно, впервые произнесенные на невольничьем рынке Рима, принадлежали дряхлой, лет восьмидесяти старухе, сидевшей у подножия помоста. В чертах ее изборожденного морщинами лица читалось горькое страдание. Она призывала Цецилию мужаться, но сама проливала жгучие слезы: видимо, покорность Провидению не заглушала ее сердечных мук. Цецилия расслышала ее и опустила глаза, затем вновь окинула взором публику и приветливо улыбнулась тем, кто за нее так переживал. Боковым зрением она заметила Марка Регула, который, выйдя из-за колонн, откуда он с тревогой наблюдал за происходящим, поспешно приблизился к Парменону.

– Насторожись, – предупредил он его, – как бы эти фанатики не отняли у тебя Цецилию! Но тебе повезло: сюда следует племянница императора со своей свитой. Сделай так, чтобы она купила эту девку… Сто тысяч сестерциев для божественной Аврелии – это как для тебя медяк.

В эту минуту Аврелия Флавия Домицилла, повелительно взмахнув рукой, приказала процессии остановиться, после чего, внимательно рассмотрев Цецилию и узнав от Вибия, что именно написано на табличке, сказала ему:

– Эта молоденькая рабыня мне нравится, и я хочу ее купить. Пусть заменит Дориду. Спроси цену у продавца.

Но Парменон, не дожидаясь вопроса, в два прыжка подскочил к Вибию.

– Я прошу за нее двести тысяч сестерциев, – объявил он, – но божественной Аврелии, августейшей племяннице нашего владыки императора Домициана, я уступлю эту рабыню за сто тысяч…

Вибий Крисп, не говоря ни слова, взглянул на воспитанницу, и так как она ответила ему улыбкой, выражавшей согласие, достойный сенатор, не торгуясь, потребовал весовщика. Парменон кликнул подручного, и тот моментально принес весы. Аврелия сошла с носилок, а Цецилию заставили спуститься с помоста. Властная госпожа и будущая невольница обменялись взглядами – гордым со стороны патрицианки и покорным со стороны бедной девушки.

Аврелия, зажав в руке монету – символ входа во владение, – решительно направилась к Цецилии, положила ей на голову ладонь и произнесла священную фразу:

– Отныне эта девушка – моя собственность по закону. Я купила ее за эту монету, при помощи этих весов и при свидетелях.

Она коснулась монетой весов и передала ее Парменону как условную стоимость Цецилии. Но работорговец, не придавший никакого значения обряду, к которому давно привык, настойчиво поинтересовался у сенатора, когда сможет получить действительную сумму.

– Незамедлительно, – важно ответил Вибий. – Пошли своего человека к эконому моей воспитанницы.

Когда молодая патрицианка, приобретя рабыню, повернулась, чтобы идти к носилкам, произошло нечто необычайное. Со стороны Ратуменновых ворот к храму Юноны приблизилась другая процессия, которая постепенно окружила свиту божественной Аврелии, пока августейшая госпожа совершала обряд покупки. Литаврщики и трубачи, оглашавшие воздух громкими звуками, остановились как вкопанные, едва узнали о присутствии на невольничьем рынке племянницы императора. С колесницы, легко запряженной двумя лошадьми в позолоченной сбруе, сошла девушка ослепительной красоты, с вдохновенным взором, одетая, как жрицы Изиды.

Это была пророчица Ганна, приглашенная из Галлии в Рим для предсказаний будущего и встреченная при дворе Домициана с большими почестями. Жрецы восхищались ею и возвещали о ее могуществе. В Риме она по сути заменила многие божества, давно ставшие пустыми символами, потерявшими в сознании народа всякое значение.

– Внучка Тита! – воскликнула она в тот момент, когда ладонь божественной Аврелии коснулась затылка Цецилии. – Не бери эту невольницу – от нее ты получишь смерть!

Но сидевшая у подножия помоста восьмидесятилетняя старуха, тусклый водянистый взгляд которой вдруг вспыхнул каким-то неземным огнем, громко произнесла, обращаясь к Аврелии:

– Дочь цезарей, возьми эту девушку, она даст тебе жизнь!

В толпе зашушукались, указывая на старуху, которая уже во второй раз осмелилась возвысить голос; в ней узнали Петрониллу, дочь апостола Петра[5]. Воцарилось глубокое молчание. Все с изумлением взирали на Ганну и Петрониллу – женщин абсолютно разных, но обращавшихся к племяннице императора одинаково властно. Одна пророчила смерть, другая обещала жизнь – кому же верить? Одна, несмотря на юность, символизировала прошлое; другая, хоть и старая, являла собой облик будущего. Какое удивительное воплощение исторической судьбы Рима! Смерть блистала красотой и украшала свое чело цветами, а Возрождение пугало безобразием и смотрело на мир с горечью, будто готовясь испить полную чашу страданий.

Юная Аврелия, почти дитя, конечно, не задумывалась о столь серьезных вещах, а лишь беззаботно радовалась, что приобрела такую молоденькую и симпатичную рабыню, которая наверняка заменит Дориду. Однако Вибий Крисп, мнительный старик, выслушав оба пророчества, сразу помрачнел: в его словах и жестах ощущались тревога и нетерпение.

– Пора домой! – распорядилась его воспитанница.

Шествие тронулось в обратный путь, и вскоре вместе с Цецилией христианство ступило в древнее жилище Цицерона.