Читать книгу Искушение Агасфера - Эдуард Павлович Просецкий - Страница 20

В «Медведе», где простолюдины спали вповалку в общей комнате, ему выделили помещение для господ – каморку над конюшней, в которую вела наружная деревянная лестница. Обстановку ее составляла стоящая посередине дубовая кровать, покрытая серым сукном, круглый стол на резных львиных лапах и четыре тяжелых стула. Платяной шкаф заменяла ниша, образованная дощатой внутренней стеной и наклонным скатом крыши, а единственное оконце выходило во внутренний двор, ограниченный изгородью из острых кольев, а также дровяным и сенным сараями.

Из-за разболевшейся ноги монах решил устроить себе день отдыха и, разувшись и устало распластавшись на покрывале, слушал долетающие снаружи обыденные, успокаивающие звуки: всполошенные причитания несущейся курицы, старательную стукотню топора, колющего дрова, визг поросенка, приглушенный расстоянием, и характерное жестяное бренчание ведра, опускаемого в колодец.

В такие минуты доминиканцу закрадывалась мысль, что, возможно, незатейливая людская жизнь на бытовой плоскости – без духовных томлений, которые приумножают скорбь, – и есть то, истинное, завещанное Богом, а всякое умствование есть ничто иное, как искушение дьявола…

Эти размышления, как всегда, привели к осознанию своего трагического горнего одиночества, и монах, тяжко вздыхая, поднялся с ложа и начал медленно спускаться к людям по шатким ступеням наружной лестницы.

В ожидании ужина постояльцы теснились на грубых табуретках за длинным столом, покрытом несвежей холщовой скатертью в пятнистых разводах от предыдущих застолий, и перед ними расставлены были деревянные миски с ложками и помятые оловянные кружки.

Наконец, из закопченной печи, в зеве которой играл веселый трескучий огонь, был подан кипящий котел с мясом, а обильная телом блондинка, которую все ласково называли Марточкой, стала игриво разносить вино, которое цедила из стоящего неподалеку бочонка; при этом зазывно колыхалась ее высокая молочная грудь, поджатая снизу тугим корсетом.

Сотрапезники принялись шумно выуживать и делить между собой куски говядины, доминиканец же, который многие годы обходился без пищи, пригубил кисловатое рейнское.

Когда же, осушив кружку, он поднял глаза, – увидел сидящего напротив Одноглазого, словно бы материализовавшегося из воздуха.

– Будет ли брат Фергаас отрицать, что я спас ему жизнь? – усмешливо задал он тот же вопрос, что при первой встрече.

– Жизнь ничто по сравнению со смертью, – ответил монах, стараясь сохранять спокойствие. – Смерть – выражение высшей любви нашей к Богу. Умирая, человек умирает для себялюбия, смерть убивает его «я», разлучает душу с телом, так что душа вообще расстается с этим миром. А что иное заслужила она, как не уход в Бога Предвечного, который ради этой смерти через любовь станет ее жизнью?! – это были уже слова одной из проповедей доминиканца. Произнося их, он даже по привычке возвысил голос, и окружающие на минуту примолкли, глядя в его сторону с почтительной опаской.

Спохватившись, монах замолк, за столом восстановился прежний сдержанный гвалт, а Одноглазый язвительно проговорил:

– Выходит, мой поступок был излишним, поскольку святой отец ищет смерти?

– Жизнь и смерть в руках Господа нашего, – уклончиво отозвался доминиканец.

Одноглазый вытащил из своей миски кусок мяса на желтой сахарной кости, попробовал было откусить, но обжегся, с раздражением бросил его обратно и вытер руки о край скатерти.

– Скверное вино, – заметил он позже, ставя пустую кружку на стол и утирая рот узкой смуглой ладонью с крупным перстнем темного камня на холеном пальце.

– Не хуже, чем в других харчевнях, – сдержанно отозвался доминиканец, жестом подзывая Марту, чтобы принесла еще рейнского.

– Святой отец совсем не ест, – заметил собеседник, заострив на монахе зоркий взгляд единственного глаза, который казался Фергаасу то черным, то голубым. – Но пьет вино.

– Спаситель наш Иисус тоже пил вино, – заметил монах.

– Вот человек, любящий есть и пить вино, – процитировал Одноглазый Евангелие. – Друг мытарей и грешников.

– Он послан был врачевать не здоровых, но больных, – напомнил доминиканец.

– Пил вино, а других призывал к трезвости, – ядовито заметил Одноглазый и привел еще одну выдержку из Писания: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого проглотить».

– Это слова апостола Петра из его Первого послания, – уточнил монах.

– А разве учитель и ученик не одно и тоже? – усмехнулся Одноглазый и добавил: – А вот слова Иисуса: «Смотрите же за собою, чтоб сердца ваши не отягчались объедением и пьянством, и заботами житейскими…»

На доминиканца потянуло опасным холодком еретической провокации, и он сомкнул уста, тревожно подумав: «Уж не шпион ли самого папы?»

– Вино возбуждает плоть, – проговорил Одноглазый, запивая рейнским наконец-то остывшее мясо. – Вы же согласитесь, святой отец, что с каждой новой кружкой бюст Марты становится все соблазнительнее.

– Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй, – отозвался монах, решительно переходя в наступление. – А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну… – Еще не закончив фразы, доминиканец оцепенел нутром, осознав допущенную непоправимую бестактность: у собеседника отсутствовал именно правый глаз, а в левом от слов Фергааса заплясали злые желтые огоньки.

– Кто из любви к Богу молит о смерти, не станет ли молить о жизни из любви к женщине? – саркастически произнес Одноглазый и поднялся из-за стола.