Читать книгу Жгучая тайная страсть. Личный театр Эдуарда Тополя - Эдуард Тополь - Страница 12

Казахстан, Акмолинск, лето 1944 года.

На авансцене песок и нестерпимо яркий солнечный свет. Сбоку столб с раструбом громкоговорителя.

ГОЛОС ЛЕВИТАНА: 13 июля 1944 года в результате пятидневных боёв Войска 3-го Белорусского фронта уничтожили гарнизон немцев, окружённый в городе Вильнюс, и освободили столицу Литовской советской республики от фашистских захватчиков… К западу и юго-западу от города Вильнюс наши войска, развивая наступление, с боями заняли более 250 населённых пунктов… В боях за Вильнюс советские войска уничтожили 8.000 немецких солдат и офицеров. Более 5.000 немцев сложили оружие, сдались в плен и «прокладывают» себе путь на Восток, в лагери для военнопленных. Немецкая армия терпит одно поражение за другим… (http://www.great-country.ru/articles/sssr/vov/sib/194407.html)

Пауза.

Из одной кулисы входит Иткинд, из другой Веселина. Оба в каких-то обносках и тряпках, постаревшие и исхудавшие. Увидев друг друга, замирают на месте.

ВЕСЕЛИНА (издали). Исаак, тебя выпустили?

ИТКИНД. Выгнали. Я такой старый, мне семьдесят три! В лагере им такой не нужен…

ВЕСЕЛИНА (плачет от радости). Боже мой, тебя выпустили живым! Я знала, знала…

ИТКИНД (идет к Веселине, чтобы обнять). Весна моя…

Веселина упредительно поднимает руки.

ВЕСЕЛИНА. Нет! Не подходи! У меня тиф!

ИТКИНД. Что ты придумала? Здесь просто жарко. Это же Казахстан. (Обнимает ее) Веселиночка…

ВЕСЕЛИНА (плача). Теперь ты заразишься. Заболеешь…

ИТКИНД. Я заболею? Я такое прошел! Меня уже никакая зараза не возьмет. Где твоя одежда? Давай сядем. Ты слышала, наши уже освободили Вильно. Наверно, и мою Сморгонь…

Трогая песок на полу, пытаются сесть.

Такой горячий песок! Обжигает руки…

ВЕСЕЛИНА. Твои руки! Ты должен беречь свои руки.

ИТКИНД. А где твои платья, шуба?

Кое-как садятся. Иткинд гладит Веселину по лицу.

У тебя правда жар, ты горишь.

ВЕСЕЛИНА. Я скоро умру…

ИТКИНД. Только не говори эти глупости! Ты не можешь меня оставить. Тут, в этих песках? Нет, мы уедем. Тут нет ни глины, ни дерева! Я не могу тут работать. Мы поедем в Москву…

ВЕСЕЛИНА. А сказать тебе правду?

ИТКИНД. Я знаю твою правду.

ВЕСЕЛИНА. Знаешь?

ИТКИНД. У тебя нет и не было никакой карточки. Ты продала шубу, валенки, платок – все продала, чтобы каждый день бросать мне хлеб через забор. Сначала в Сибири…

ВЕСЕЛИНА (перебив). Откуда ты знаешь?

ИТКИНД. А потом тут, в Казахстане. И пошла уборщицей мыть полы. (Берет ее руки, поднимает голову к небу) Боттичелли, ты видишь? Борух Ата Адойной! Вот, этими руками моя Симонетта моет сортиры, чтобы кормить меня.

ВЕСЕЛИНА. Но, слава Господу, ты жив, ты выжил. Теперь я могу отдохнуть…

Веселина без сил склоняется на колени Иткинда.

ИТКИНД. Только не умирай. Не умирай!

ВЕСЕЛИНА. Нет, я не умру. Ты же мне еще не все рассказал. Помнишь, ты начал рассказывать, как поехал в Москву учиться на скульптора. Но не успел рассказать – тебя арестовали…

Веселина закрывает глаза, обмякает всем телом и умирает.

ИТКИНД (Кричит в небо). Нет! Нет! Не забирай ее! Не забирай у меня! Барух Адойной! Не забирай ее!..

Иткинд обнимает мертвую Веселину, держит на руках и рыдает. Опускает труп на землю и засыпает песком. Затем стоит над этой «могилой» и, раскачиваясь, читает поминальную молитву Изкор.

Барух Ата Адойной Элух-ейну… Пусть вспомнит Б-г душу моей жены Мари-Веселины, ушедшей в иной мир, – в награду за то, что я буду всегда, до конца моих дней, делать ее скульптуры, чтобы они были засчитаны ей в заслугу. За это да будет душа её пребывать в обители вечной жизни вместе с душами Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи, и прочих праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эдене, амен!

Иткинд садится возле «могилы» умершей Веселины.

Весна моя, послушай меня… Я расскажу… Я же раввин, я знаю, что ты еще здесь и слышишь. Да, я убежал тогда с экзамена на скульптора, я же никогда не видел голую натурщицу. Но потом я пригласил одну молодую еврейку в лес, мы поехали на Яузу, я взял с собой корзинку с едой и вином, и, когда мы выпили, я попросил ее раздеться. Она была красивая. Не такая, как ты, но тоже красивая и молодая. А потом я снова пришел в училище к Волнухину, и целый месяц лепил эту натурщицу. Профессор не мешал мне. Он ничего не говорил, только издали смотрел, как я работаю. И когда я закончил, он тоже ничего не сказал. Вызвал фаэтон, погрузил мою скульптуру и повез ее к Максиму Горькому. Горький уже тогда был знаменитым писателем. И Горькому так понравилась моя работа, что они вдвоем поехали к московскому градоначальнику просить разрешить мне учиться в Москве. «Еврей – талантливый художник?! Не может быть! – сказал градоначальник. – Евреи могут быть талантливы в коммерции, это я понимаю. Но не в искусстве!» И он отказал самому Горькому! Можешь себе представить? Но я остался в Москве – нелегально. Днем я работал слесарем, ночью лепил и жил то здесь, то там, и скоро стал знаменитым, правда! Потому что Горький ходил везде и говорил: «Иткинд, Иткинд, Иткинд…» И он сделал меня знаменитым. Люди стали покупать мои работы, даже Савва Морозов купил мои работы! А потом была революция. Ой, как я обрадовался! Теперь я мог свободно жить в Москве – полиции уже не было! Правда, скоро начался голод. Ну и что? Все равно я много работал. Вдвоем с Мариком Шагалом мы работали в Малаховке, в колонии для детей, и художниками в театре «Габима» у Соломона Михоэлса. И я сделал тогда свои лучшие вещи. Сорок две мои скульптуры были в 1918 году на моей выставке в «Габима», Марик Шагал назвал меня Ван Гогом в скульптуре…

Во время его рассказа медленно, очень медленно гаснет свет – так, словно он, сидя над могилой Веселины, рассказывает до вечера и даже ночью…