Читать книгу Ужас в ночи - Эдвард Бенсон, Эдвард Фредерик Бенсон, E.F. Benson - Страница 10

Без сомнения, многие помнят выставку в Королевской академии художеств несколько сезонов тому назад – в год, который прозвали годом Элингема, потому что тогда Дик Элингем одним прыжком вознесся над толпой ремесленников и незыблемо утвердился на вершине славы. Он представил три портрета – шедевры, перед которыми померкли все картины, висевшие рядом. Впрочем, не в лучшем положении оказались и те, что висели поодаль, поскольку всех интересовали лишь эти три.

Звезда Дика Элингема вспыхнула внезапно, словно метеор из ниоткуда, сияющей лентой прочертивший далекое звездное небо, и столь же необъяснимо, как расцвет весны на пыльном каменистом холме. Можно подумать, фея-крестная вспомнила о забытом питомце и одним мановением своей волшебной палочки одарила его исключительным талантом. Впрочем, как говорят ирландцы, палочку она держала в левой руке, ибо дар ее имел и оборотную сторону. А может быть, прав Джим Мервик, и теория, изложенная в его монографии «О некоторых скрытых повреждениях нервных центров», ставит точку в этой истории.

Сам Дик Элингем, естественно, был в восторге от своей феи-крестной или скрытого повреждения (чем бы из двух ни объяснялся успех) и откровенно признавался другу Мервику, тогда еще не выбившемуся из толпы подающих надежды молодых врачей (его монография была написана уже после смерти Дика), что для него самого произошедшее столь же необъяснимо, как и для окружающих.

– Знаю лишь, что минувшей осенью провел два месяца в чудовищной депрессии, ожидая, когда сойду с ума, – признавался Дик. – Часами я сидел и ждал, что вот-вот в голове щелкнет и для меня все кончится. Причину этому ты знаешь. – Он остановился, чтобы налить себе щедрую порцию виски, разбавил наполовину водой и зажег сигарету. Пояснять причину действительно не требовалось.

Мервик отлично помнил, как невеста Дика бросила его с внезапностью, почти заслуживающей восхищения, когда появился более подходящий ухажер. Тот обладал прекрасной внешностью, титулом и миллионами, поэтому леди Мэдингли – когда‐то будущая миссис Элингем – ничуть не жалела о содеянном. Она была из тех белокурых, стройных, нежнокожих девушек, которые, к счастью для мужского рассудка, встречаются довольно редко и напоминают дикую потустороннюю кошку в человеческом обличье.

– Нет нужды объяснять причину, – продолжал Дик, – но, говорю тебе, на протяжении тех двух месяцев я всерьез думал, что безумие – единственный возможный исход. Однажды вечером я сидел здесь один, как всегда, и вдруг в голове действительно что‐то щелкнуло. Помню, как равнодушно спросил себя: неужели это и есть безумие, которого я ждал, или то признак некоей смертельной поломки, что предпочтительнее? Думая об этом, я осознал, что больше не чувствую себя несчастным и подавленным.

Дик надолго замолк, улыбаясь своим воспоминаниям.

– Так что же? – напомнил о себе Мервик.

– А то, что с тех пор я больше не страдаю, а, наоборот, чувствую себя безмерно счастливым. Некий божественный доктор словно стер с моего мозга пятно, доставлявшее такую боль. Господи, как было больно!.. Не хочешь ли выпить?

– Нет, спасибо, – ответил Мервик. – Но какое отношение все это имеет к твоим картинам?

– Самое непосредственное! Едва я вновь ощутил себя счастливым, как понял, что все вокруг выглядит иначе. Цвета стали вдвое ярче, формы и очертания – четче. Раньше весь мир был размыт, покрыт пылью и плохо освещен, а теперь включили свет, и увидел я новое небо и новую землю. С этим пришло осознание, что я могу писать вещи такими, какими их вижу. Так я и поступил.

Прозвучало это с долей самодовольства, и Мервик рассмеялся.

– Хотел бы я, чтобы у меня в голове щелкнуло, если это дает такое восприятие! Однако нельзя исключать, что щелканье в голове не всегда приводит к подобным результатам.

– Возможно. К тому же, насколько я понимаю, в голове не щелкнет, если перед этим не пережить такую чудовищную боль, какую перенес я. И честно говоря, я не желал бы ее повторения, даже если бы оно сулило мне глаза как у Тициана.

– На что был похож щелчок? – спросил Мервик. Дик на мгновение задумался.

– Бывает, получаешь посылку, обвязанную шпагатом, а ножа под рукой нет, и тогда ты натягиваешь шпагат и прожигаешь его. Так это и ощущалось: никакой боли, просто чувства слабели, слабели и ушли – легко и без усилия. Боюсь, не слишком понятное объяснение, но так все и было. Шпагат, видишь ли, тлел два месяца.

Дик порылся в горе писем и бумаг на письменном столе. Выудив конверт с изображением короны, он тихонько рассмеялся.

– Похвалите меня перед леди Мэдингли за исключительную дерзость, в сравнении с которой и лев кроток, как ягненок. Вчера она написала мне с просьбой закончить ее портрет, который я начал в прошлом году, и назначить за него цену.

– Думаю, тебе повезло от нее отделаться. Ты, наверное, даже не ответил?

– Еще как ответил. Почему бы нет? Написал, что портрет будет стоить две тысячи фунтов и я готов приступить немедленно. Она согласилась и сегодня вечером прислала мне чек на тысячу.

Мервик уставился на него в изумлении.

– Ты с ума сошел?

– Надеюсь, нет, хотя трудно сказать наверняка. Даже твои коллеги-врачи не знают в точности, из чего складывается безумие.

Мервик встал.

– Неужели ты не видишь, какому огромному риску подвергаешься? Вновь увидеться с ней, быть рядом, смотреть на нее – а я, между прочим, видел ее сегодня днем: нечеловечески прекрасна! – разве это не воскресит прежние чувства и страдания? Слишком, чересчур опасно!

Дик покачал головой.

– Нет никакого риска. Всем сердцем и душой я испытываю к ней абсолютное, безграничное равнодушие. Я даже не чувствую ненависти. Если бы я ее ненавидел, то мог бы влюбиться вновь. А сейчас мысли о ней не возбуждают во мне никаких чувств. И такое потрясающее спокойствие заслуживает вознаграждения. Я уважаю грандиозные явления. – С этими словами он допил виски и тут же налил еще.

– Это четвертый, – заметил Мервик.

– Правда? Я не считаю – это мелочное внимание к неинтересным деталям. И как ни странно, алкоголь на меня теперь совсем не действует.

– Зачем же пить?

– Без него завораживающая яркость цвета и четкость очертаний немного ослабевают.

– Это вредно для здоровья, – заметил Мервик тоном врача.

– Дорогой мой, посмотри на меня внимательно, – рассмеялся Дик. – Если найдешь хоть малейшие признаки злоупотребления возбуждающими веществами, я откажусь от них совсем.

И действительно, в Дике можно было обнаружить лишь признаки исключительного здоровья. Он стоял с бокалом в одной руке и бутылкой виски – черной на фоне белой сорочки – в другой, и руки эти совсем не дрожали. Загорелое лицо не было ни отечным, ни исхудавшим, чистая упругая кожа светилась здоровьем. Взгляд ясен, веки не набухли, под глазами нет мешков. Статный и крепкий, словно атлет, Дик выглядел ходячим воплощением идеального здоровья. Его движения были точны и легки. Даже натренированный глаз врача не улавливал примет, неизбежно выдающих пьяницу. И внешность Дика, и поведение исключали такую возможность. Он смотрел в глаза собеседнику, не отводя взгляда, и не проявлял никаких симптомов душевного расстройства.

Несмотря на это, он был однозначно ненормален, как и его история – долгие недели депрессии, исчезнувшей по щелчку, который стер из памяти воспоминания о любви и горе. Ненормален был и внезапный взлет на вершины художественного мастерства после стольких весьма заурядных работ. Почему бы в таком случае и здесь не обнаружиться какой‐либо аномалии?

– Согласен, нет никаких признаков того, что ты злоупотребляешь возбуждающими веществами, – сказал Мервик, – но будь ты моим пациентом (не навязываюсь!), я заставил бы тебя от них отказаться и прописал бы постельный режим на месяц.

– Зачем, скажи на милость?

– Теоретически это лучшее, что ты сейчас можешь сделать. У тебя был сильный шок, о чем свидетельствуют несколько недель жестокой депрессии. Здравый смысл говорит: восстановись, побереги себя! А ты вместо этого стремительно покоряешь вершины. Признаю, тебе это как будто на пользу, к тому же ты обрел способности, которых… Ах, все это чистейшая бессмыслица!

– Что?

– Ты. Как врачу ты мне отвратителен, ибо представляешь собой исключение из теории, в которой я уверен. Я должен объяснить тебя, но пока не могу.

– В чем же теория? – поинтересовался Дик.

– Прежде всего, в принципах лечения шока. А еще в том, что для хорошей работы нужно есть и пить очень мало, а спать много. Сколько ты спишь, между прочим?

Дик задумался.

– Ну, ложусь я обычно около трех, а значит, сплю примерно четыре часа.

– И хлещешь виски, и объедаешься, как страсбургский гусь[29], и притом хоть завтра можешь бежать марафон. Пойди прочь, или уж лучше я уйду. Впрочем, ты можешь еще сломаться – тогда я буду удовлетворен. Но даже если нет, все это довольно любопытно.

Все это было Мервику не просто любопытно, а крайне интересно. Вернувшись домой, он разыскал на книжных полках темный том и открыл в нем главу под названием «Шок». То был трактат о малоизученных заболеваниях и об аномальных состояниях нервной системы, который Мервик часто перечитывал, так как питал профессиональную склонность к редким и любопытным явлениям. Следующий абзац, увлекавший его и ранее, тем вечером вызвал особенный интерес.

«Нервная система может функционировать совершенно неожиданным даже для самых опытных исследователей образом. Доподлинно известны случаи, когда паралитики вскакивали с постели при крике “Пожар!”. Известны также случаи, когда сильный шок, вызывающий глубокую депрессию сродни летаргии, сменяется аномальной активностью и вызывает к жизни способности, ранее не существовавшие или развитые весьма скромно. Такое напряжение чувств, особенно в связи с тем, что потребность во сне и в отдыхе зачастую невысока, приводит к употреблению большого количества возбуждающих средств в виде пищи и алкоголя. Наблюдения также свидетельствуют, что пациентов, испытывающих столь нетипичные последствия шока, рано или поздно настигает сильнейшее расстройство здоровья. Невозможно, однако, предугадать, какую форму оно примет. Может произойти неожиданная атрофия пищеварительной системы, белая горячка или полная утрата рассудка…»

Недели шли, Лондон плавился от июльской жары, а Элингем по-прежнему был деятелен, необыкновенно талантлив и во всех отношениях исключителен. Незаметно наблюдая за ним, Мервик оставался до крайности озадачен. Он намеревался поймать Дика на слове, если увидит хоть малейшие признаки злоупотребления возбуждающими веществами, однако ничего подобного не наблюдалось. Леди Мэдингли несколько раз позировала Дику, и предсказания Мервика по поводу опасности их встреч совершенно не сбылись. Как ни странно, эти двое стали прекрасными друзьями. Тем не менее все чувства к ней в Дике действительно умерли, и он писал ее, словно натюрморт, а не женщину, перед которой когда‐то преклонялся.

Как‐то июльским утром леди Мэдингли позировала в его студии. Дик, против обыкновения, был молчалив, грыз кончик кисти, хмурился, глядя то на холст, то на нее, а потом с досадой воскликнул:

– Потрет так похож на вас, и все же это не вы! Разница огромная. Как я ни старался, вы будто слушаете гимн в диезной тональности, сочиненный объевшимся органистом. А это совсем на вас не похоже.

Леди Мэдингли рассмеялась.

– Да вы настоящий мастер, если вам удалось отразить все это в портрете!

– Так и есть.

– И где же вы это во мне увидели?

Дик вздохнул.

– В ваших глазах, естественно. Все ваши чувства отражаются у вас в глазах. Помните, мы когда‐то говорили об этом: вы словно животное, которое тоже выражет чувства взглядом.

– Хм. Разве собаки не рычат? Кошки не царапаются?

– Это практические меры, а в остальном животные, как и вы, говорят лишь взглядом там, где люди задействуют рот, лоб и прочее. Довольная собака, ждущая собака, голодная собака, ревнивая собака, разочарованная собака – все это читается по глазам. Пасть пса ничего не выражает, а тем более пасть кошки.

– Вы часто говорили, что я из кошачьих, – невозмутимо заметила леди Мэдингли.

– О да! Возможно, взглянув в глаза кошке, я пойму, в чем изъян моего портрета. Благодарю за подсказку! – Дик отложил палитру и подошел к столику, где стояли бутылки, лед и кувшины с водой. – Желаете чего‐нибудь выпить этим знойным утром?

– Нет, спасибо. Итак, когда же последний сеанс? Вы сказали, что остался всего один.

Дик выпил.

– Я отправляюсь с портретом за город, чтобы написать фон, о котором вам говорил. Если повезет, на это уйдет три дня напряженной работы, если нет – неделя или больше. Ах, какой это будет фон! Слюнки текут!.. Словом, как насчет следующей недели?

Леди Мэдингли записала дату в крошечном блокнотике с золотой обложкой, инкрустированной драгоценными камнями.

– Следует ли ожидать, что на портрете появятся кошачьи глаза вместо моих? – поинтересовалась она, проходя мимо длинного холста, натянутого на подрамник.

Дик рассмеялся.

– Вы вряд ли заметите разницу. Странно, что вы всегда напоминали мне кошку, хотя я питаю к ним полуобморочное отвращение.

– Обсудите эту метафизическую загадку со своим другом, господином Мервиком.

К тому моменту фон портрета представлял собой несколько неопределенных пятен пурпурного и бриллиантового зеленого. Слюнки предвкушения потекли бы у любого художника: ведь за спиной леди Мэдингли предполагался резной зеленый трельяж, по которому, почти скрывая узор, будет густо виться пурпурный ломонос[30] во всей красе блестящих листьев и звездчатых цветков. Лишь узкая полоска бледного летнего неба вверху и дорожка серо-зеленой травы у ног, а все остальное пространство займет это зелено-пурпурное буйство цвета – очень смелый художественный ход.

Писать фон Дик собирался в своем летнем домике неподалеку от Годалминга, где обустроил в саду нечто вроде уличной студии – полукомнату под навесом, открытую с северной стороны и огороженную тем самым зеленым трельяжем, который в это время года весь был усеян пурпурными звездами. Дик уже представлял, как расцветет на этом фоне странная бледная красота его модели в атласном сером платье и огромной серой шляпе, с белокурыми локонами, кожей цвета слоновой кости и светлыми глазами, отливающими то голубым, то серым, то зеленым. Такое стоило предвкушать, ибо нет для человека другого столь неподдельного наслаждения, чем то, которое дарует творчество.

Неудивительно, что Дик ехал в Годалминг, полный веселого возбуждения. Он намеревался сделать свою картину почти живой: каждая пурпурная звездочка ломоноса, каждый зеленый листочек, каждая дощечка трельяжа будет наполнять потрет настоящим сиянием, как вечерние сумерки превращают звезды в искрящиеся бриллианты. План был выверен, главное созвездие – фигура леди Мэдингли – уже взошло, оставалось окружить его зелено-пурпурной ночью, чтобы оно засияло.

Сад Дика занимал маленький клочок земли, окруженный кирпичной стеной. Пространство он обустроил весьма оригинально: большую часть и без того крошечной лужайки занимала студия площадью двадцать пять на тридцать футов. С одной стороны ее ограничивала сплошная деревянная стена, а с юга и востока – два трельяжа, по которым вились растения. Напротив висели восточные драпировки из Сирии.

Летом Дик проводил здесь почти весь день – работал или просто отдыхал на свежем воздухе. Трава на земле под навесом пожухла, и теперь ее укрывали персидские ковры. Обстановку составляли письменный стол, обеденный стол, шкаф с любимыми книгами Дика и полдюжины плетеных кресел. В углу громоздилась садовая утварь – шланг для полива, садовые ножницы, лопата и газонокосилка. Дик, как и многие возбудимые личности, находил садоводство – нескончаемое обустройство пространства в соответствии с предпочтениями растений, чтобы те пышно росли и цвели, – восхитительным отдохновением для ума, мятущегося по эмоциональным волнам. Растения живо откликаются на доброту, и усилия, потраченные на них, никогда не проходят даром. Вот и теперь, проведя месяц в Лондоне, Дик предвкушал, как с наслаждением будет осматривать клумбы в поисках новых зеленых сюрпризов, а пурпурный ломонос каждым своим цветком с лихвой отплатит за неустанную заботу, послужив моделью для фона.

Стоял теплый вечер, по-предгрозовому душный, но ясный и светлый. Дик поужинал в одиночестве при догорающем пламени заката, которое постепенно сменилось бархатной синевой, а потом долго сидел с чашкой кофе, любуясь акациями, с северо-запада закрывавшими его сад от соседского дома, – самыми изящными и женственными деревьями на свете, уже в цвету, но все еще девически свежими. Возвышенность под ними покрывал дерн, ближе к студии уступая место драгоценным клумбам Дика. Источал неподражаемый аромат душистый горошек, нежно розовели Баронесса Ротшильд и Ла Франс в соседстве с медной Боте Анконстант и розами Ричардсон, а прямо рядом зеленел трельяж, вспениваясь пурпурными цветами.

Дик сидел, ни на что в особенности не глядя, но подсознательно наслаждаясь этим праздником цветения, как вдруг его внимание привлек темный крадущийся силуэт среди роз, и в глаза ему уставились два сияющих шара. Он вскочил, ничуть не смутив животное, которое, мурлыча, двигалось к нему с высоко поднятым хвостом и выгнутой для ласки спиной. Дик ощутил обморочную дурноту, которую часто испытывал при виде кошек, затопал, захлопал в ладоши, и черная тень метнулась в сторону, замерла на мгновение на стене сада, а потом исчезла. Происшествие разрушило очарование вечера, и Дик вернулся в дом.

Следующее утро приветствовало его слабым северным ветром, прозрачным небом и ясным солнцем, достойным освещать берега Греции. Довольно долгий для Дика сон без сновидений стер из памяти воспоминания о тревожной встрече с кошкой, и, устанавливая мольберт напротив увитого пурпурным ломоносом трельяжа, он был на грани экстаза. Сад, который накануне он видел лишь в волшебном закатном свете, теперь вознаградил его сиянием красок, и, хотя судьба в лице леди Мэдингли была к Дику не слишком благосклонна (о чем он подумал впервые за много месяцев), он убеждал себя, что лишь неудачник может быть несчастен при такой страсти к растениям и живописи.

Завтрак миновал, модель раскинулась перед Диком, играя красками, и он, наскоро набросав очертания цветков и листьев, принялся писать.

Пурпур и зелень, зелень и пурпур – настоящее пиршество для глаз! С жадностью гурмана он впитывал эту красоту, позабыв обо всем. С первыми же мазками Дик понял, что расчет оправдался: на фоне божественно прекрасных, дерзких цветов фигура на портрете оживет и шагнет навстречу зрителю, бледная полоска неба удержит ее, а дорожка серо-зеленой травы под ногами не даст покинуть холст. Дик с головой ушел в работу, без спешки накладывая на холст один уверенный мазок за другим.

Наконец он остановился, задыхаясь, словно внезапно призванный обратно из далекого далека. Слуга уже накрывал стол к обеду, а значит, прошло три часа, но для Дика они промелькнули как один миг. Работа продвинулась невероятно, и он долго созерцал свое творение. Переведя взгляд с цветущего холста на цветущие клумбы, Дик обнаружил всего в паре-тройке шагов от себя, в зарослях душистого горошка, очень крупную серую кошку, которая пристально за ним наблюдала.

Обычно при виде кошек он испытывал сильную дурноту, однако на этот раз ничего подобного не почувствовал. Возможно, дело было в том, что встреча произошла на свежем воздухе, а не в замкнутом помещении, хотя накануне ночью при виде кошки ему все‐таки стало дурно. Впрочем, Дику было не до размышлений, ибо в довольно дружелюбном и заинтересованном взгляде животного он поймал именно то выражение, которого не хватало портрету леди Мэдингли. Медленно, без резких движений, могущих спугнуть кошку, он взял палитру, кисть и несколькими быстрыми интуитивными мазками зарисовал на чистом уголке холста то, что хотел. Даже при ясном свете дня глаза кошки светились так, будто внутри тлело пламя, – совсем как у леди Мэдингли. Потребуется накладывать цвет на белый фон очень тонким слоем…

Минут пять он энергично писал, затем окинул свой набросок долгим взглядом, чтобы убедиться, что добился желаемого. Когда Дик перевел глаза на кошку, которая столь любезно ему позировала, то обнаружил, что ее и след простыл. Роль ее была исполнена, кошек он терпеть не мог, поэтому не расстроился, а лишь подивился неожиданности ее исчезновения. В любом случае, ее взгляд, запечатленный на холсте, никуда не денется – это исключительная собственность Дика, его личное достижение. Портрет неминуемо превзойдет все, что он написал до сих пор. На холсте будет стоять настоящая живая женщина, в ее глазах – сияние души, а вокруг – буйство летних красок.

Весь день Дик испытывал невероятную ясность зрения и к вечеру прикончил целую бутылку виски. Однако после заката его впервые посетили два совершенно забытых ощущения: сознание того, что он выпил на сегодня свою норму, и отголосок мучительной боли, пережитой осенью, когда девушка, которой он отдал душу, бросила его, словно испачканную перчатку. Ощущения были не острыми, но все же отчетливыми.

Сияние дня сменилось пасмурными сумерками, небо затянули тучи, и в раскаленном воздухе сгустилась предгрозовая духота. Когда упали первые горячие капли дождя, Дик перенес мольберт под навес и распорядился подать ужин в доме. Как всегда за работой, он избегал отвлекающего общества и потому поужинал один, а после отправился в гостиную, намереваясь приятно провести вечер в одиночестве. Слуга принес ему поднос, и Дик распорядился не беспокоить себя до ночи. Надвигалась гроза, гром рокотал все ближе. Вот-вот над головой могла разверзнуться пламенеющая грохочущая бездна.

Дик немного посидел с книгой, однако мысли блуждали. Горе, постигшее его осенью и, думалось, забытое навсегда, внезапно вернулось с новой силой, а голова гудела – не то от грозы, не то, вероятнее, от выпитого. Решив успокоить растревоженные чувства сном, Дик захлопнул книгу, шагнул к окну, чтобы его закрыть, и замер. На диване у окна сидела большая серая кошка с горящими желтыми глазами. Во рту она держала еще живого птенца дрозда.

От ужаса сон слетел с Дика. То, с каким удовольствием кошка пытала жертву, откладывая свой ужин ради желания продлить ее муки, вызывало у него физическое отвращение, и сходство кошачьих глаз с глазами той, что на портрете, внезапно представилось ему дьявольским. На мгновение он остолбенел, а потом, не в силах сдержать отвращение, швырнул в кошку стаканом, но промахнулся. Животное замерло, глядя на Дика с чудовищной злобой, а затем одним прыжком выскочило в открытое окно. С грохотом, испугавшим его самого, он захлопнул створку и принялся шарить по дивану и под ним в поисках птенца, которого кошка, казалось, обронила. Раз или два ему слышалось слабое трепетание крыльев, однако то, видимо, был обман слуха. Птица так и не нашлась.

Все это взбудоражило Дика, и перед сном он для успокоения выпил еще одну порцию виски. Гроза прошла, в траве громко шелестел дождь, и вскоре с ним смешалось кошачье мяуканье – не требовательные вопли, а жалобный плач зверя, который просится домой. Наконец Дик не удержался и выглянул наружу сквозь опущенные жалюзи. На подоконнике сидела большая серая кошка. Несмотря на проливной дождь, она будто ничуть не промокла – шерсть ее стояла дыбом. Увидев Дика, кошка злобно заскребла по стеклу и исчезла.

Леди Мэдингли… Боже, как он ее любил!.. И, несмотря на дьявольскую жестокость, как сейчас хотел ее!.. Неужели прежняя боль возвращается, неужели он опять провалится в этот кошмар?.. Во всем виновата кошка – ее взгляд разбередил рану. Однако желание Дика притуплял туман в голове, столь же невероятный, как и пробуждение прежних чувств. Многие месяцы он пил куда больше, чем сегодня, и, несмотря на это, сохранял к вечеру самообладание, ясность ума и остроту восприятия, наслаждаясь обретенной свободой и чистой радостью творения, а теперь едва шел, спотыкаясь и хватаясь за стены.

Утром его разбудил бесцветный рассвет, и он тут же встал, еще сонный, повинуясь некоему молчаливому зову. Гроза совсем прошла, и в бледных небесах сиял бриллиант утренней звезды. Комната казалась Дику до странности незнакомой. Непривычными были и ощущения, словно окружающий мир подернулся пеленой. Единственное желание владело им – закончить портрет, а прочим пусть распорядится судьба или иной закон, который определяет, какой дрозд станет жертвой кошки, и выбирает одного козла отпущения из тысячи.

Два часа спустя слуга пришел будить Дика, обнаружил, что того нет в комнате, и решил накрыть завтрак под навесом, так как утро выдалось ясным. Портрет стоял на мольберте напротив зарослей ломоноса, покрытый странными царапинами, словно от когтей разъяренного зверя – или ногтей обезумевшего человека.

Дик Элингем неподвижно лежал перед изуродованной картиной, и горло его было растерзано тем же существом, а руки покрывала краска, и краска была под ногтями.