Читать книгу Маски духа - Ефим Бершин - Страница 6

А этот покойник с маской на лице продолжает:

– Конспираторы! – И как-то страшно пошевелил еще не застывшим гипсом. – Думаешь, мы не догадались, кто такой нарцисс Сара́нский?

По спине пробежал вполне ощутимый холодок. И не потому, что они успели вычитать в Библии про иудейского царя. Просто его голос выползал из-под маски, как из преисподней, и нес с собой какой-то нездешний сквозняк.

– Синявский – вот он кто, твой нарцисс Саранский. Потому что сидел именно под Саранском, в Мордовии.

– Саро́нский, – робко поправил я, поежившись.

– Неважно. И что за дурная манера все время прикрываться нерусскими именами? То Абрам Терц, то Соломон Мордовский. Ничего, разберемся. И с пожаром, и с тем, как ты на наших работников с топором кидался.

– А они меня пилой пилили, – неуклюже пожаловался я.

– Они на службе, – отрезал он. И неожиданно процитировал царя Соломона: – «Беги, возлюбленный мой…» Куда это вы бежать собрались? И с кем? От нас дальше тундры не убежишь, запомни. И с самолета снимем, и с поезда. Вместе с Пименовым. Да вам и билета не продадут. Так о чем вы там с ним сговаривались?

– Где?

– Тебе уже говорили: на углу, возле винного магазина.

Ответить я не успел, потому что вошел Шурик, чтобы проверить, как застывает гипс. Я, почувствовав подкрепление, сразу пришел в себя и заявил, что с маской ничего не получится, потому что клиент шевелится и она либо вовсе не застынет, либо застынет неправильно. То есть не отразит особенностей черт его лица. И тогда уже это будет не его маска, а чья-нибудь другая.

– Что же делать? – спросил Шурик, не обращая внимания на клиента, как будто он и впрямь был покойником.

– Надо его привязать, чтобы лежал как на операционном столе. А то не будет ни маски, ни денег.

– Ну, хватит! – сказал покойник и встал, сдирая с лица гипс. – Я передумал. У вас материал бракованный.

– А деньги? – растерялся Шурик.

– Выпишем, – пообещал клиент. – Спецпаек.

И пошел. С ошметками гипса на роже.

* * *

Надо сказать, что с Пименовым разговор, действительно, был. И разговор странный. Револьт Иванович вообще был странноват. Что неудивительно. Две посадки, ссылка и психушка даром не проходят. В психушку он угодил еще в ранней юности, в конце сороковых, когда был буквально влюблен в произведения писателя Максима Горького и зачем-то переписывал целые куски из его романов к себе в блокнот. Кто-то стукнул: мол, пишет чего-то. Пришли, проверили – пишет. И текст подозрительный. На допросах он, естественно, стал ссылаться на Горького, что привело следователей буквально в бешенство. Глумление над памятью великого пролетарского писателя свидетельствовало о глубоком нездоровье подследственного. Поэтому его отправили на лечение. Однако позже, уже из психбольницы, Пименову как-то удалось уговорить этих психов сверить тексты. Оказалось, действительно Горький. Алексей Максимыч. Друг Ленина и жертва врачей-убийц. Пришлось отпустить.

С тех пор молодой Револьт пролетарскими писателями больше не интересовался категорически.

* * *

А тут приехала Инна Лиснянская. У нее стихи в Москве вдруг не пошли, строчки не сложились, и она решила вернуться под Новый год на пару недель на свою переделкинскую дачу, где я тогда, как уже было сказано, коротал свою бездомность. Пейзаж за окном ей надо было сменить. Ну сидела бы и писала. Так нет. Ей показалось, что пол плохо подметен. И схватилась за метлу. А я как чувствовал – ну нельзя ей метлу в руки давать. Особенно под Новый год.

– Не берите, – говорю, – Инна Львовна, метлу. Плохо кончится.

Нет, взяла. И не успела пару раз ею махнуть, как полетела. Летит под потолком, метлой ворочает, все норовит в дверь скользнуть. Ну, я дверь-то сразу захлопнул, форточки прикрыл – не дай бог вылетит. Ищи потом в простуженных небесах. С трудом поймал, скача на двух табуретках. А то так бы и летала на морозе в поисках Вакулы-кузнеца с черевичками. Вот ведь не сидится человеку.

* * *

Так вот. В пролетарских писателях Револьт разочаровался и увлекся политиками. И получил еще два срока. Правда, в промежутке между отсидками успел стремительно защитить кандидатскую, а потом и докторскую. Но это его не спасло от переквалификации. Пришлось ему тоже работать электриком в поселке Краснозатонский на берегу сысольской курьи. И, естественно, вскоре в поселке образовался дефицит проводов, пробок, лампочек и даже гвоздей. Все сжигал. Пока в крайне северную столицу не приехал самый главный по тому времени ученый Советского Союза – академик Келдыш.

– Почему, – спрашивает Келдыш, – науку плохо двигаете? Где эпохальные, спрашиваю я вас, открытия? В те дни, когда страна, можно сказать, живет исключительно космосом и невиданными, можно сказать, свершениями на ниве математики, физики, ботаники и космических дыр, вы до сих пор не открыли ни одной новой звезды, ни хвоста, можно сказать, кометы, и ни одного человека не запустили к звездам.

Вот так он их напугал. А местные ученые, тоже, надо сказать, больше всего любили водку, охоту да рыбалку. Как и писатели. А науку не любили. Попереминались они с ноги на ногу, повыходили из углов и давай жаловаться. Денег, мол, не хватает, с научными кадрами проблема.

– Ах с кадрами проблема! – восклицает Келдыш. – Вон у вас в Красном Затоне выдающийся, можно сказать, физик и математик Револьт Иванович Пименов проживает. А вы его в электрики определили.

И откуда только узнал? Не иначе кто науськал. И выудили Пименова из электриков и пристроили в Академию наук.

Захожу как-то к нему – формулы на доске пишет.

– Чем заняты, – спрашиваю, – Револьт Иваныч?

– Черную дыру в космосе закрываю, – отвечает.

– А вчера что делали?

– А вчера открывал.

* * *

Лиснянская, кстати, не одна такая. Розанова тоже раньше грешила, по молодости. И все это знали. Приходит как-то в магазин, уже во Франции, и просит продать ей метлу. А продавец, не будь дурак, спрашивает:

– Мадам, вам завернуть или сразу полетите?

Так вот, Лиснянская тоже убеждена, что надо летать. Особенно всякому поэту. Без полета, говорит, поэта не бывает. Ну и ищет все время приключений.

– Хозяин! – Это она меня так зовет, Хозяином. – Пошли, покурим.

Мы так работаем. То она зовет покурить, то я. И вот сидим мы, курим и сплетничаем – то про Ахматову, то про Тарковского, то про соседского поэта Рейна, друга и учителя поэта Бродского, который вчера заходил и с морозу опять всю одесскую колбасу сожрал без спросу. Причем незаметно. Говорит-говорит и р-раз – кусок колбасы в рот. Вместе со шкуркой, как кот. А Лиснянская, как и все поэты, тоже любит одесскую колбасу. Причем на дольки не режет, а ест так, от куска. И не то чтобы ей жалко колбасы для Рейна. Нет. Просто обидно. И от обиды в ней сразу проявляется такая особенность: она неожиданно начинает изъясняться в рифму. Вроде только что по-человечески говорила и вот на тебе – в рифму. Обо всем. О том, что молоко скисло, что уличный кот не пришел вовремя сосиску съесть, что вода может в трубах замерзнуть, что метлы все Хозяин на всякий случай попрятал – все в рифму. Такая бытовая форма поэзии.