Читать книгу Не место для поэтов - Егор Канцибовский - Страница 2

Ⅰ.

Оглавление

И если вы решите захлопнуть эту книгу прямо сейчас или где-то посередине, то так тому и быть.

Меня учили различные люди, пересказывая свои одинаковые жизни. Каждое утро они умывались слезами и завтракали рассветным солнцем, а вечером – сворачивались клубком на сырой земле и находили успокоение в бесконечных обещаниях, данных самим себе, но так ни разу и не исполненных. Эти люди вещали мне пересохшими губами с высоты своих самовозведенных крестов, из глубин своих могил, наспех вырытых голыми руками, из далей своего разума, затуманенного мириадами сновидений. И голоса их, сливаясь в единый предсмертный хрип, неизменно затягивали одну и ту же песню без начала и конца. Песню безмерного несчастья, вечного сожаления и необъятного страха. Страха перед чем? Они и сами никогда не могли дать вразумительного ответа, то и дело погружаясь в растерянное молчание на полуслове. Собственными глазами я видел, как они, находя смысл в том, что не имело истинного смысла, к концу жизни обнаруживали себя в глухом тупике.

Глядя на них, я мысленно примерял их шкуру на себя, пока не обнаружил, что врос в нее каждым сантиметром кожи и каждой унцией души. Вместе с этим где-то глубоко внутри я ощущал чистейшую энергию, не оставляющую попыток вырваться наружу сквозь грудную клетку прямиком на свет. Казалось, нужно только повернуть незримый рубильник, дав тем самым этой энергии разорвать меня на части и осветить мир. Но как это сделать, я не понимал, поэтому она продолжала сидеть внутри меня, сопротивляясь медленному угасанию.

«Стремясь не дать сломить себя мерзостям жизни, в которых я не хотел принимать участия, я пристрастился к опиуму мечты»1. Годами находясь в этом пленительном опьянении, я все ждал помощи извне, но тщетно. Лишь практически утратив всякую надежду, я понял-таки, как могу спастись. Мысль о спасении пришла внезапно, ударом молнии раскалывая древо сознания. Я освобожусь через Творчество. Великое избавление от материальных обманов и шаг навстречу сакральной истине. Прозреть. Промыть глаза от песка водами нефритового озера. Разорвать цепи и прыгнуть выше Великой Китайской стены. Вознестись воздушным шаром в стратосферу, к мраморноликим ангелам, и разорваться водородной бомбой из конфетти.

Писательство – вот чего я всегда жаждал. Запротоколировать все, что происходит во мне и вне меня. Избавиться от гнетущего, тем самым обретя некогда утерянную свободу. Писательство. Само это слово в моем воображении всегда являло собой pièce de résistance2, могучую античную колонну, берущую начало в липкой, тягучей грязи и уходящую в дымчатые облака. Колонну, упорно возводимую многими искусными мастерами с самого начала времен. Стоит только постучать по ней костяшками пальцев, и она тут же отзывается стройным хоровым пением.

Сейчас я понимаю, что всю дорогу был обречен на то, чтобы писать. Мне просто был нужен импульс, который заставил бы меня двинуться в нужную сторону. И я получил таковой. С малых лет я был зачарован книгами. Подростком я таскал их из книжного магазина во внутреннем кармане куртки и жадно съедал дома вместо ужина. Часто доходило до того, что я мог проглотить дюжину или больше книг за один месяц, так и не почувствовав насыщения. Скорее наоборот: чем больше я ел, тем больше становился голоден. Это походило на помешательство. Во мне зияла дыра внеземных размеров, и эту брешь я стремился заложить корешками книг. Мои новообретенные друзья со своими гладкими и ароматными страницами с течением времени умудрились заменить мне почти всех дышащих и говорящих друзей, потому что оказались намного живее оных. Всякий раз, садясь за прочтение той или иной книги, я все дальше и дальше отдалялся от реального мира, но, как ни странно, все лучше и лучше начинал его видеть, слышать и понимать.

Моя комната и сегодня больше походит на склеп, наполненный книгами, чьи авторы составляют мой личный божественный пантеон. Каплями осеннего дождя по металлическому козырьку в моем сознании барабанят имена Миллера, Реве, Керуака, Буковски, Селина, Риго, Сартра, Камю, Гамсуна, Гессе, Дж. Кэри, У. К. Уильямса, Р. Рильке и целой плеяды русских творцов, от позднего Достоевского до раннего Лимонова. В безмолвном эйфорическом оцепенении мне всякий раз начинает казаться, что эти капли соединяются друг с другом, образуя огромную, шелестящую, пахнущую соитием типографской краски и переплетного клея бумажную волну, накрывающую меня с головой и утягивающую в бескрайний лазурный океан, а горизонт – не более чем шрам на теле нашего восприятия. След зажившей раны, омываемой нескончаемым потоком слов.

Да, я всю дорогу был обречен на то, чтобы писать. Желание творить вожделенно облизывало мои внутренности на протяжении всей жизни, но раньше я не придавал ему особого значения в силу неспособности верно трактовать свои же глубинные позывы. Раньше я задвигал в долгий ящик всё, что пробовал сочинять, даже несмотря на одобрение тех немногих, кого посвящал в свои дела. Все, созданное мною, мною же клеймилось, как несерьезность и развлечение, и уходило в беременевший стол. Ныне я понимаю, что просто не могу по-другому. Я открыл глаза и отчетливо увидел свой путь. Теперь все остальные пути – ложь для меня, хоть и имеют место для кого-то другого.

Все началось со стихов, которые я тайком писал еще в младших классах. То, что в них напрочь отсутствовала какая-либо рифма, меня нисколечко не смущало и не мешало испытывать своеобразную гордость. В школе на переменах, когда остальные ребята носились по коридорам, я сидел в классной комнате у окна и ненасытно пялился на оголенную улицу в поисках объектов для произведений. По возвращении домой я сходу выдавал четверостишия про дерево с зазубренными ветвями, падающий в тихом ужасе осенний лист или собаку, пристыженно пьющую воду из мутной лужицы. Ничто не могло уйти от моего взора. Однако свои работы я поначалу никому не показывал. Мне казалось, что сперва ими должен сполна насладиться я сам, а уже затем можно будет щедро раздарить их окружающим.

Упомянув обо всем этом, теперь я чувствую острую необходимость вкратце обрисовать и свои первые (и единственные) поэтические чтения, ибо их итог выдался крайне запоминающимся. Несколькими месяцами позже, поднакопив стихов в своем блокноте, я решил зачитать их одной соседской девочке, с которой был в ту пору знаком. Звали ее то ли Нина, то ли Инна, я уже и не помню. Она была точно маленький ангел с рождественской киосковой открытки: с золотистыми кудряшками, озорными голубыми глазами и во всем белом. Не хватало только пары пушистых крыльев за спиной. Как-то раз после совместных игрищ я отвел ее в сторону и признался, что пишу стихи, а потом спросил, не хочет ли она их послушать. Нинаинна кивнула в ответ. Я быстро выудил из кармана блокнот, который повсюду таскал с собой, и с неподдельным воодушевлением принялся зачитывать ей одну свою работу за другой, пробегая глазами по веренице строк и предвкушая, какой эффект, должно быть, сейчас произвожу на свою слушательницу. Однако, когда я закончил, то вместо изумленного и восторженного лица своей подруги увидел, как она, задрав подол юбки и приспустив трусы, светит мне щелкой, словно золотой монеткой, безо всякого стеснения. Видимо, тогда-то я и начал смутно догадываться, что поэтам, писателям, художникам и прочим творцам за все их труды может случиться пизда. В том или ином смысле. Тут уж кому как повезет. Со стихами я после этого почему-то завязал…

Нинаинна, бескрылый киосковый ангел, когда я задумываюсь о твоей возможной судьбе, мне сразу видится, как ты, повзрослев, знатно отымела с чертову дюжину робких и не очень парней, читавших тебе бессмертные произведения классиков или невзрачные поделки собственного сочинения, как и я в тот день, когда мы были еще детьми. Падкая с малых лет на творцов и простых почитателей искусства, ты веселишься всласть и по сию пору. Из сверкающей золотой монетки твоя пизда переродилась в потертую копилку, и в эту пизду-копилку тебе суют тома и собрания сочинений, наброски и черновики с заметками на полях, а ты, принимая все это в дар, как истинная la dea lussuriosa3, лежишь на кровати в своих светлых кудряшках и самозабвенно хохочешь во весь голос, позабыв о приличиях и пожилых соседях…

Возвращаясь обратно к теме: удивительно, но я совершенно не помню того дня, когда процесс стартовал по новой. Должно быть, я принялся за работу в один из тех дней, когда небо было затянуто свинцовыми тучами, потому как в солнечные и погожие дни я, по большей части, лишь увядаю и ни на что путное не способен. Может быть и так, что это вовсе был не день, а ночь, ибо день, по сути, вообще не предназначен для творчества. Он алчен и скуп, мелочен и противен. Он расставляет медвежьи капканы обывательских хлопот, цепляет на шею шершавый аркан суеты и бесцеремонно тащит на забой. Зато ночь, когда ты входишь в ее владения, встречает тебя полностью обнаженной и медленно, покачивая округлыми бедрами, идет навстречу. Заочно согласная на все, что ты захочешь с ней сделать, она без колебаний отдается в твой руки. Тело её упруго и податливо, как пластилин. Как раз то, что нужно.

Зато я отчетливо помню металлический скрежет товарных составов мыслей, проносившихся в моей голове, и появившийся затем голос, который, словно станционный диктор, принялся зачитывать свое обращение ко мне через охрипшие вокзальные динамики. Помню, как я бросился записывать его великолепную речь, но слова сменяли друг друга так быстро, будто это были и не слова вовсе, а самые настоящие патроны в пулеметной ленте. Помню то взвинченное, заведенное, маниакальное состояние, находясь в котором, я исписал с десяток листов ежедневника или больше, прежде чем успокоился, прежде чем позволил легкой и приятной дрожи пробежать по своему телу.

То, что мне довелось узнать о писательстве посредством собственного опыта, сводится к трем простым пунктам: во-первых, научиться писать невозможно. Все, кто смеет утверждать обратное, – либо бесстыжие лжецы, либо беспросветные глупцы. Здесь все упирается в мысль и стиль, в способность улавливать то, что невидимо обыкновенному глазу. Это либо сидит где-то в кишках, либо нет. Конечно, можно в совершенстве освоить орфографию и пунктуацию, разобраться в понятиях фабулы и сюжета, узнать, в какой последовательности должны идти слова в предложении, и, наконец, научиться правильно выстраивать текст. Но не ПИСАТЬ. Улавливаете суть?

Пожалуй, сейчас я позволю себе небольшую вольность задержаться на этом пункте и изойтись праведным гневом, потому что чувствую, как во мне стремительно растет негодование, которое должно выпустить на волю. Весьма прискорбный факт: такого количества бесхребетной, тепличной и вторичной литературы мир еще никогда не видывал. Домохозяйка ли, стыдливо мастурбирующая под одеялом поутру, или университетский преподаватель, приводящий в описании своего заурядного шедевра полный перечень собственных жизненных регалий (будто бы те a priori4 наделяют его хоть какой-то способностью оживлять слова) – каждый второй, кто садится за письмо, пишет отборный ширпотреб об одном и том же. Да еще и в одинаковой, затертой до дыр манере! Нет ни стиля, ни правды, ни мощи. «Ради чего они это делают?» – раз за разом спрашиваю я себя. Ради денег? Сомнительная авантюра. Потому что им есть, что сказать? Так большей частью они пишут не потому, что им действительно есть, что сказать, а потому, что им хочется сказать хоть что-нибудь. Их прямо-таки распирает от того ложно-нежного романтизма, окутавшего чумазую писательскую стезю. Их распирает от желания иметь возможность лишний раз упомянуть в разговоре с кем-то (как бы невзначай), что они – писатели. И пишут они, чтобы исключительно «радовать» себя и друг друга, и ни в коем случае не печалить, ни в чем не признаваться, не вступать в дискуссию, не высказываться на спорные темы и не срывать покровов. Все они просто помешаны на максимальной рафинации и дезодорации своего творения. На выходе же у этих природных идиотов извечно получается безвкусный розовый бабл-гам, который они гордо кладут в рот среднего читателя, радостно хлопающего в ладоши, подобно выдрессированной цирковой мартышке.

Казуальный читатель – еще одна проблема, ведь спрос, как известно, и рождает предложение. Не будь у нас так много народа, который боится перенапрячь пару своих вялых извилин и использует процесс чтения сугубо в качестве мощного снотворного, у нас бы и не было такого чудовищного количества поганой литературы. И если кого-то из вас, дорогие читатели, возмутили, задели или оскорбили до щиколоточной глубины души мои слова, то это лишь означает, что я говорю чистую правду, от которой вы так славно улепетываете, сверкая пятками, на манер семижильного кенийского стайера.

Вместе с тем, как измельчала в своих желаниях и потребностях сама человеческая натура, измельчала и литература, как неизменное отражение оной. Все это лишний раз заставляет меня понять, как же мало, в действительности, стоящих писателей, за которых хочется ухватиться, как за ракету, и вознестись выше облаков. Середина двадцатого века – последний период времени, подаривший нам настоящих писателей. Писателей, чувствовавших свое призвание и следовавших внутреннему зову, который нередко вел их через сон на уличной скамье и полупустой желудок. Писателей, выворачивающихся наизнанку, подобно препарированной болотной лягушке, чтобы остальные могли с трепетом в сердце и аккуратностью в руках рассмотреть их внутренности цвета ибисовой розы. Писателей, пробивающих своим самовзращенным талантом неприступные бетонные стены, возведенные между людьми.

Нет, хватит изгаляться над измученным телом литературы! Оно и так загнано в тяжкое коматозное состояние. Довольно стоять в углу с тоненькой свечкой в руках и нагло выдавать ее за пылающий факел. У меня крутит живот, когда я вижу беспардонно подсунутый мне мир воздушных цветков, крылатых пони и бессмертной любви. Мне осточертело читать эти премудрости, жадно высосанные из закостенелых пословиц и поговорок. У меня начинается резь в глазах, когда я берусь за очередное расхваленное нынешними критиками (людьми, как и подавляющее большинство, ничуть не способными воспринимать объект искусства сам по себе, в отрыве от личных вкусов и предпочтений) произведение и вижу перед собой типичное школьное сочинение образцового отличника, который всегда все делает по нормам и стандартам, лишь бы получить свою заветную отметку. Ну уж нет! Я хочу видеть отражение улиц, фыркающих машинным паром, хрустящих костями и денежными купюрами. Покажите мне любовь, но честную, изъеденную коррозией и садовыми паразитами. Дайте мне мир, натертый мышьяком до изумрудного блеска, со всеми его меридианами и параллелями, отшлифованными на истертую босую ногу. Явите мне все, как оно есть, без вопиюще нелепых и вызывающе несуразных прикрас. А если не можете или духу не хватает, так и не беритесь вовсе…

Что же, вот теперь можно продолжить со спокойной душой: во-вторых, никогда не знаешь, куда исходная мысль приведет тебя в итоге. Порой текст складывается так, как нужно ему самому, и с этим ничего нельзя поделать. Более того, я бы даже сказал, что это совершенно нормально, а иногда и вовсе полезно и необходимо: вверив руку невидимым силам, зачастую можно наткнуться на что-то, что окажется куда лучше запланированного изначально. Однако подчас можно и вляпаться в некоторые трудности. Взять хотя бы то, что эту, первую главу, я переписываю с чистого листа в шестой или седьмой раз, тогда как половина книги уже готова. На сей раз она получается полностью отличной от схожих между собой предыдущих вариантов, и это меня наконец-то устраивает. Стоило лишь отпустить удела, как она сама послушно пришла в мои руки.

Ну и в-третьих, каждый находит в написанном ровно то, что в данный момент ему необходимо. Подсознание, кажется, само оттитровывает ту суть, те смыслы, в которых нуждается в конкретно взятый период, не обращая внимания на все остальное, на то, что, вполне возможно, станет важным в следующий раз. Поэтому одна и та же книга может играть множеством красок, если ее перечитывать в разные жизненные этапы и промежутки. Это ли не самое прекрасное, что только может быть в хорошей литературе?

А теперь – вкратце о том, что я собираюсь изложить далее.

Должен признаться: то, что я хочу написать, будет не совсем походить на роман в привычном понимании этого слова. В нем не будет цельного сюжета, забудьте об этом. Сюжет – общее правило, установленная норма. Но роман является продуктом писательства, а писательство – формой искусства. Разве можно называть искусство искусством, когда оно создано по правилам и нормам, по меркам и размерам? Отныне и далее – музыка в словесном обличье, поток мыслей, ассоциаций и воспоминаний. Я начинаю со всей энергией, что сумел накопить, и верой, что живет во мне. Верой не столько в окружающий мир, сколько в силу слова, в само искусство. И если вы решите захлопнуть эту книгу прямо сейчас или где-то посередине, то так тому и быть.


Где ныне тот, кто стремится взмыть в горные выси не ради всеобщего одобрения, а по собственному сердечному зову? Где ныне тот, кто готов совершить прыжок в неизведанное, отринув всякую боязнь, тем самым обретя могучие крылья? Пока змея изворачивается и нахально убеждает окружающих в своем врожденном умении парить под невесомыми облаками, ястреб ползет брюхом по раскаленному песку, уверовав в полную неспособность летать. И спасти его может разве что внезапное прозрение: прочь из этого мира! К небесной дымке, к созвездию Стрельца, к поясу Ориона и за его пределы. Все дальше и дальше. Выше и выше. Вслед за интуицией и мечтой, пока тиканье бойкой секундной стрелки пылающего сердца не утихнет навечно.

Но что это будет за полет! Момент, когда безумие и мудрость сливаются воедино, приоткрывая завесу истины. Мгновение, возносящее туда, куда не зовет ни один из привычных указателей, за исключением своенравного и колючего спинного мозга. Миг, великодушно дарующий целую вечность взамен. Разве не стоит он последней капли крови, последнего обжигающего вздоха, последнего сказанного слова? Разве нет?

1

Генри Миллер «Черная весна»

2

Выдающаяся работа, шедевр (фр.)

3

Похотливая богиня (ит.)

4

Априори (лат.)

Не место для поэтов

Подняться наверх