Читать книгу Не место для поэтов - Егор Канцибовский - Страница 3

Сегодня последесятое что-тобря. Время и пространство сжимаются настолько, что вовсе перестают существовать. Между созвездием Большой Медведицы и Арктикой остается всего пара шагов. Лежа в кровати, я гляжу на молочно-белый потолок комнаты. Без единой трещинки. Если на свете и есть что-то бесстыдно идеальное, то это потолок моей квартиры.

Этим утром я понял, в чем заключается моя проблема. По крайней мере, одна из. Осознание этого повалило меня с ног и держит на обеих лопатках вот уже несколько часов кряду. Моя главная беда в том, что я не ощущаю себя человеком, принадлежащим своей эпохе. Пускай мои слова звучат заезжено и избито, но это чистая правда. Я был рожден не в то время. В ненужное время. Был бесцеремонно выдворен на улицу, как буйный пьянчуга, с лихвой заложивший за воротник и не к месту раскрывший звонкий рот. Что ж поделать, если рядом с нынешними завсегдатаями мне всякий раз становится ужасно тесно. Мне не нужны суррогатные эмоции, именуемые высокими чувствами, мне не хочется сиюминутных удовольствий, выдаваемых за долгожданные радости, мне не интересны претенциозные блеяния, плохо замаскированные под музыку, и дурной вкус вкупе с отсутствием таланта, называемые современным искусством. А теперь кто-нибудь, пожалуйста, ответьте, неужели я прошу слишком многого?

В этот же день, ровно год назад, в одном провинциальном городке мне довелось слушать выступление человека, важно декларировавшего со сцены, что нынешнее время – время амбициозных и предприимчивых людей, готовых на все ради достижения поставленной цели. Одет он был гораздо лучше, чем все собравшиеся вместе взятые, что автоматически делало любые его слова истиной в последней инстанции для каждого внемлющего уха. «Сегодня не время для всяких мечтательных дураков! – гордо заявлял выступавший под возгласы экзальтированной публики. – Миру не нужны ни на что не пригодные оборванцы. Миру необходимы те, кто будет двигать прогресс вперед!». По залу прокатилась волна громких аплодисментов. Примерно так и понимаешь, что мир – не место для поэтов. От этого разом спирает дыхание. Становится душно и донельзя малодушно.

Мы живем в театре кривых зеркал, в который попадают в обмен на отрезанную пуповину. Находясь в подвешенном за шиворот состоянии, я только и делал, что все время наблюдал за кривыми человеческими ногами, неуклюже переступающими через надгробия пророков, мудрецов и тех самых поэтов – всех, кто был поднят общественностью на смех, пригвожден к позорному столбу, оплеван, закидан камнями или гнилыми помидорами за то, что попытался преградиться собой путь в жерло вулкана. То, что людьми движет непоколебимая жажда разрушения всего, до чего только смогут дотянуться их костлявые пальцы, уже давно не секрет. Но, тем не менее, трудно перестать поражаться прогрессирующим масштабам учиненного бедствия.

Должен признаться, я не люблю большинство людей (вообще, мизантропия – это мудрость в ее конечной форме, если хотите знать мое мнение). Они были взращены из отравленного семени и теперь пускают свои корни в последующие поколения. Долгое пребывание в их окружении меня истощает. Меж тем, наблюдение за человеческой глупостью и различного рода помешательствами доставляет мне какое-то особое, извращенное удовольствие. Мне хочется петь хотя бы вполголоса, сидя в сторонке и подыгрывая себе на натянутых нервах, пока все катится к чертям. Каждый новый день обезумевшие толпы маршируют совершенно не в том направлении, крепко взявшись за руки и игнорируя дорожные знаки, установленные на всем протяжении пути. Смотря на этот парад, я сознаю себя абсолютно свободным от того, что поглотило его участников. Можете назвать меня напыщенным индюком, мне громогласно побоку. Я искренне считаю себя праведником по сравнению с множеством людей. И я не виновен в том, что при наличии собственных недостатков всеми силами пытаюсь сохранить остатки сердца и разума, пока другие распродают их за бесценок или приравнивают к слабохарактерности и слабоумию.

Но если вдруг попытаться объяснить людям, что их представление о жизни давно стухло, попробовать разбудить их от кошмарного сна и призвать хорошенько задуматься, то все, чем они тебе ответят, будет непонимание, бурно перерастающее в агрессию. Неужели кто-то вздумал учить их?! У них, обитающих в эпицентре настоящей жизни и имеющих серьезные дела с деньгами и счетами, бланками и бумагами, товарами и брендами, нет ни времени, ни желания забивать голову подобными пустяками. Раздутые от беспорядочно накопленного, ненужного хлама (подобного тому, что пылится на их же балконах и антресолях), принимаемого ими за жизненный опыт, они уверенно вышагивают по проспектам и площадям, пытаясь убедить самих себя и каждого встречного в том, что их прошлое не ушло коту под хвост.

Однако подобное поведение – лишь защитная реакция, проистекающая из их скребущейся боязни. Боязни вглядеться в отражение и узреть в нем ужасную истину: они не несут за собой никакого смысла. Боязни внезапно осознать, что вся эта суета, как мысленная, так и физическая, которую они ошибочно называли жизнью, на самом деле оказалась короткой вялой вспышкой, продлившейся сотую долю секунды и оставшейся никем не замеченной. Боязни задеть по неосторожности заржавелые струны души, нестройная музыка которых будет вырывать их из теплой постели посреди ночи и заставлять таращиться на голые стены в полнейшем непонимании, что же побудило их попусту растратить отведенное время. Именно поэтому они так отчаянно стремятся голыми руками вырвать из матки сознания любой зародыш подобных мыслей и заполнить это опустевшее, полое пространство скупой монотонностью будней. Людям гораздо легче жить, ничего по-настоящему не желая и ни над чем всерьез не задумываясь, по инерции повторяя проверенный тупиковый путь их отцов, дедов и прадедов. Путь этот прямой, без лишних ответвлений: из теплых материнских рук аккурат в сырую прямоугольную яму. Транзит из небытия в небытие. Вот и песенке конец. Парам-пам-пам!

Мой ныне покойный дядюшка, потративший всю сознательную жизнь на то, чтобы ни в коем случае не сойти с протоптанной нотариусной колеи – настолько она стала привычна его ногам, – in articulo mortis5 буквально исходил рыданиями. До того его обуяло горе. Дескать, с детства хотел играть в театральных постановках, а в итоге превратился в невзрачного и заунывного бумагозаверителя. Ах, если бы только можно было повернуть время вспять, он бы воспротивился такой жизни, он бы непременно выбрал для себя ту дорогу, которой всегда лишь мечтал идти, и наплевать на попутные трудности! Ах, если бы да кабы… Однако в каком-то роде разыграть столь желанное театральное представление он все-таки сумел: бессовестно выпал из гроба, когда перевозивший его катафалк в спешке налетел на дорожную кочку. На погребение взбунтовавшийся несчастный явился с получасовым опозданием от назначенного времени. Жаль только, что заслуженными овациями его никто так и не наградил.

Удивительно, насколько часто близость смерти выступает проводником к моментальному прозрению. Еще более удивительно то, что рядовой человек, стоит ему только представить свою кончину во всех красках и как следует прочувствовать ее, зачастую впадает в состояние леденящего ужаса, а вот то, что он прямо сейчас проживает жизнь в полном непонимании кто он и зачем он, – его даже не смущает. Хотя именно это и должно беспокоить больше всего остального.

Давеча в кафе «Буше» мне довелось наблюдать троих парней, сбежавших из своих душных офисов на отведенные им полчаса времени. Поначалу они развлекались, попеременно отпуская второсортные червивые остроты в адрес весьма скромной и миловидной официантки с носом, из-за небольшой горбинки напоминающим консервный ножик, и успокоились, лишь когда та принесла им заказ. Затем, присербывая кофе, они принялись спорить друг с другом насчет правильности составления какой-то отчетности по закупкам, продажам и всему прочему, постепенно повышая голоса и артистично, на итальянский манер размахивая руками, чтобы остальные посетители заведения, коих вполне хватало, поняли, каким важным делом занимаются эти трое. Они делают деньги. Каждый из них, должно быть, в тот момент неимоверно гордился собой, тем, что мастерски владеет одним небольшим навыком, который делает его в его же глазах незаменимым звеном некой массивной цепи. Только цепь эта с каждым новым витком все туже затягивается на их же шеях, не давая глотнуть свежего воздуха. Но они либо слишком тупы, чтобы понять это, либо чересчур горделивы, чтобы признать. Одно из двух. В какой-то момент их спор откровенно начал напоминать мне мексиканскую дуэль в яме с бычьим навозом, и, чтобы ненароком не заляпаться в дерьме, я оделся и вышел, но их въедливые голоса продолжали звучать в моей голове еще пару-тройку кварталов. «Так вот, значит, кто будет находиться на верхней палубе всеобщего круизного лайнера?» – все спрашивал я себя тогда вплоть до самого вечера.

Я лелею мысли о том дне, когда человек станет свободным от передаваемых по наследству лжезаповедей и лжеценностей, сможет без страха открыться перед самим собой и перед другими, и, что самое важное, окажется понят и принят. Я мечтаю о людях, чьи намерения будут кристально чисты, а поступки обусловлены желанием навсегда избавить окружающих от недугов, накрепко завладевших их умами. Я грежу о новых героях, которые смогли бы словом и делом выбить всю пыль и потроха из нынешнего времени. Я грежу о новых героях, потому что те, которых мы имеем сейчас, либо являются фальшивками, либо быстро сходят с дистанции.

Мир болен жадностью, слепотой, неврастенией и анальным зудом. Пытаясь найти избавление в таблетках и молитвах, в ректальных и церковных свечах, он обрекает себя на глупую и мучительную гибель. Я вижу его агонию во всем: в хмурых облаках и глазах бездомного пса, в дрожащих голосах прохожих и их изношенных туфлях. Его холодная и размякшая плоть липнет к моей подошве. Излечению мира не учат в университетах и на вечерних курсах. Остается лишь терпеливо дождаться конца и ровным, бесстрастным голосом патологоанатома-самоучки объявить точное время смерти. Ну и определиться с меню поминок, конечно же…

Прогуливаясь по изнемогающим улицам, я силюсь представить себе новый мир. Но полностью представить себе новый мир невозможно, как невозможно и полностью отринуть старый. Нельзя вычленить ту крупицу хорошего, что в нем есть, и купировать все остальное. Это временное решение: ростки продолжают оставаться в ядовитой почве. В связи с чем, единственно правильным мне видится – жить и поступать так, как если бы наступивший день был днем последним. Придерживайся подобных взглядов и другие – в мире бы никогда больше не нашлось места глупости и оскудению, варварским набегам и мародерству, кострам и святой инквизиции, опиуму и кровопусканию, инцесту и братоубийству. Никто бы не стал слепо маршировать в жерло вулкана, все бы сразу понеслись вглубь самих себя по давно поросшей бурьяном тропинке, высоко поднимая колени и активно работая локтями.

На одном из проспектов попадаю в копошащуюся и видоизменяющуюся массу. Тротуар забит под завязку куда-то идущими и откуда-то возвращающимися. Все вооружены плотно сжатыми полосками бледных губ и безжизненными рыбьими глазами. Пришпоренные то ли рогатыми чертями, то ли шестикрылыми серафимами, они мчатся сердито, гневно, violentemente6, покрепче закусив стальные удела и утаптывая бурую землю. «Манекены, обтянутые кожей!» – проносится в моей голове. Пройдя с десяток метров, понимаю, что все мои мысли о новом мире, изложенные несколько выше, – не более чем жалкая утопия. Песок, неумолимо утекающий сквозь пальцы. К тому, чего я хочу и к чему взываю, взывали и раньше. Причем делали это умы несомненно куда просветленнее моего. Но в независимости от того, насколько точно были сформулированы их мысли, насколько чутка была их интуиция и остро зрение, насколько незыблемо звучали голоса, слова их влетали в одно людское ухо и тут же вылетали из другого, никак не задевая при этом того, что, по честным заверениям анатомии, должно находиться посередине. Правда в том, что возможность перемениться возникала перед человеком бессчетное количество раз, но в итоге неизменно повисала в воздухе, где-то на полпути к мутному дну унитаза.

Прогноз на завтрашние десятилетия крайне неутешителен: густой туман забвения и осадки в виде горьких слез, сопровождаемые легким смехопадом. Словно глаз, выбитый из глазницы, райское солнце медленно сползло с небосвода, повергнув все вокруг в темноту кофейной гущи. Бог, на скорую руку состряпавший человека по своему образу и подобию, Бог-оппортунист, бесхребетный и беспринципный, Бог-полудурок, ковыряющий в носу со скуки, Бог-изменник, полный порочности и распутства, он покинул этот мир самым первым. Ломитесь в запертые двери, звоните в звонок сколько влезет – Его нет дома. Он ушел, оставив после себя запах сгоревшего завтрака, сигаретный дым и немытую посуду. Уповать больше не на кого. Остается выбираться своими силами.

И вот, усевшись поудобнее за столиком одного безвестного бара, я желаю оставить в грядущей вечности краткий словесный автопортрет. Черным по белому. Пока маячащие на горизонте стихийные бедствия не разыгрались в свою полную силу. На внешних аспектах я предпочту не задерживаться ни минуты, поскольку считаю, что важно знать не само лицо, а его изнанку. К тому же, надо оставить хоть какую-нибудь работу и моим возможным биографам, при условии, что мне свезет по-крупному. Что ж, ad opus!7 Перво-наперво следует вернуться к тому, о чем я говорил в самом начале. Являясь человеком, большую часть жизни проведшем в искусственном инкубаторе двадцать первого столетия, я испытываю некоторое родство, жаркую духовную связь со столетием ему предшествовавшим – двадцатым. Если быть точнее, то с его первой половиной. Ибо в себе я несу чистейший художественно-бунтарский дух, который в ту пору был в ходу как в Новом Свете, так и в Старом и больно кусал за задницу постную будничность. При более внимательном рассмотрении во мне можно заметить черты творца, зануды, безбожника и паяца. Проснувшись поутру, я влегкую могу обнаружить себя в зеркале любым из этих четырех. К вечеру же все они умудряются перемешаться друг с другом добрую сотню раз, а порой и вовсе случается так, что зануда-творец во мне вдребезги разругивается с паяцем-безбожником. Именно это и является причиной моего бесплотного спотыкания, когда я раз за разом возвращаюсь в тексте к одной и той же мысли, в попытках найти для нее более подходящее словесное обличье. В такие времена, бывает, выйдешь из дома проветриться и с пронзительной остротой ощущаешь, как вся планета плавно сходит со своей насиженной орбиты, а потом сломя голову несешься обратно, чтобы уверенным росчерком пера поставить жирную точку. Ну, или три…

Где бы я ни находился: будь то разворошенный пчелиный улей или одноместная раковина краба-отшельника, искрящийся огнями полуподвал или бельэтаж с роскошной отделкой – повсюду я ощущаю собственную редкость. Пусть это утверждение и выглядит эгоистичным, но корни его уходят отнюдь не в самолюбие, а в неспособность, невозможность отыскать поблизости тождественного себе. Слово с отсутствующим синонимом в словаре. Случись мне по воле обстоятельств оказаться последним живым человеком в округе, я бы просто пожал плечами, потому как не заметил бы существенной разницы.

Вся эта словарная одинокость начала проявляться, как это обычно водится, еще в отрочестве. Ну, я уже упоминал об этом ранее (вот вам и наглядный пример моего бесплотного спотыкания), когда рассказывал о своем отдалении от реального мира посредством великолепного книжного волшебства. Мои тогдашние друзья, коим я поначалу неустанно пытался подавать всевозможные сигналы, которые они отказывались улавливать и воспринимать, постепенно отдалялись от меня, все больше походя по своему виду на тени, иногда то всплывавшие из темноты, то нырявшие в нее глубже прежнего, и, наконец, оставшиеся в ее упоительном забвении на веки вечные. Не то чтобы меня это сильно печалило или я в беспокойстве терял свой аппетит, нет – наученный всем прочитанным, я твердо знал, что в природе все-таки существуют подобные мне. Пусть мы и разбросаны по свету, пусть мы и томимся годами в глухих застенках городов, но рано или поздно все же встречаемся на пути друг друга. Думаю, частица этого знания, этой веры всегда служила мне помощью и опорой.

Мысли о книге, которую я ношу в себе, постепенно вытесняют из меня мысли обо всем остальном. «Моя книга определенно доставит трудности: для меня – написать ее, а для обитателей нашей уютной болотистой дельты – ее понять»8. Я допускаю, что наречие, на котором я привык изъясняться, будет малопонятно моим современникам. Мне ли не знать их вкусы и предпочтения? Или, вернее будет сказать, отсутствие таковых. Приученные к бессодержательным и краткосрочным развлечениям, призванным убивать время, они не умеют ни вчитываться в книги, ни вслушиваться в музыку, ни всматриваться в картины. Меня бы лучше поняли люди прошлого, мои человеческие сограждане давно минувших эпох. Чтобы стать понятным современникам, мне, вероятнее всего, придется помножить себя на ноль и довольно растянуться в сточной канаве – только тогда я сойду за своего. Я же не имею никакого желания делать ни того, ни другого. Я – ночной вор, стремящийся поживиться правдой. Правда отрезвляет и исцеляет. Она нещадно стыдит душу идиота, но взрыхляет и удобряет душу разумного.

То, что я собираюсь оставить после себя, будет звонким подзатыльником впередиидущим дням, а также утешением и поддержкой тем немногим, кто по своей сути точно такой же, как и я сам. Я пишу эти строки с пылкой открытостью и прямолинейностью, с желанием избавиться от всевозможной недосказанности. Печать, зажженная в моем лбу, послужит маяком, на сигнал которого обязательно придут правдецы и искатели, лунатики и мечтатели, дальновидцы и ясноумцы. Словом, все, кто более не хочет обманываться.

А теперь, когда из потаенных глубин начинает все громче доноситься телефонный перезвон, перемежаясь с руганью и битой посудой, и рокот музыкального автомата сокрушает прочную кирпичную кладку, а скудное освещение выхватывает лишь жиденькие ухмылки на искаженных лицах присутствующих, я поспешу откланяться и удалиться прочь, ибо все это дает мне ясно понять, что сегодняшний день неумолимо близится к своему завершению.

Вяло догорает позднее солнце. Осеннее небо, расчерченное высоковольтными проводами на геометрические причуды, уплывает за горизонт. В узких протоках улиц оно игриво меняет цвета и оттенки, накрывая собою безликий город. Вот его прошил самолет, оставив белесую царапину меж застывших облаков. Несколько птиц, громко хлопнув крыльями, резко устремились ввысь с раздетых ветвей деревьев. Должно быть, вдогонку. Очередной дневной аккорд вот-вот лопнет переливающимся мыльным пузырем в животе у вечности. Ему недолго осталось. Сейчас он покорно идет на убой, чтобы завтра зазвучать вновь. Я замираю и внимательно вслушиваюсь.

Раздается глухой хлопок.

И тишина.