Читать книгу Нелюди. Рождение Героя - Екатерина Косьмина - Страница 1

1

– Уоллас Рохас, иди уже… – всхлипывает мать. По щеке скатывается слеза, ползет к вороту, впитывается в плетение кружева. За ней спешат вторая, третья.

Надела нарядное платье. Не спала всю ночь. Как иначе? Мать.

Уоллас смотрит на родителей, сверху вниз, и будто впервые замечает их возраст. Время сединой запуталось в волосах, сушит, гнет фигуры к земле. Старики, уже совсем старики…

– Береги себя. – Сандер Рохас протягивает полуторный меч, его руки дрожат, на лезвии играют холодные отблески солнца. Отец медлит, то ли прощаясь с наследным клинком, то ли сомневаясь в зрелости сына. Но меч ложится приятной, смутно знакомой тяжестью, даже несмотря на то, что биться по-настоящему Уоллас не был обучен. Услужил папаша, что тут скажешь, наверное, другую судьбу хотел притянуть.

Боль жилы вытягивает. Под потерянным взглядом отца Уоллас неловко пристегивает оружие, бряцает железкой петли, бьет ножнами по бедру. Все слова сказаны.

В сарае воет оставленный Друг, дерет стружку с двери. Пес чует, что хозяин уходит.

– Лучше молчи. Знаю я твою правду… Уолли, молю, постарайся, дойди. Слышишь? Доберешься же? Обещаешь? Клянешься?!

Он целует мать в сухой лоб:

– Да, мам. Клянусь.

Почему-то тянет осенними листьями.

– Обязательно отыщи Магду. И Торбена Виллема тоже найди, он совсем старый, должно быть, сейчас… Только доберись до этого треклятого города, пожалуйста, доберись. – Частит мама горячечной скороговоркой. Твердит, будто умалишенная. – Пиши. Не нужно нам врать. Больше нужно. Не нужно. О Небо, какой же ты юный….

Больно смотреть, как она ищет в кармане передника, как протягивает тощую руку в веснушках. На раскрытой ладони лежит каменный оберег с дырой посередке.

– Спасибо, – пытается улыбнуться Уоллас. Углы губ дрожат, гримаса не держится.

– Материнское Сердце, – со значением объясняет мама, Хорхе Рохас. – Хочу знать, что с тобой все будет в порядке.

Он наклоняется, подставив вихрастую голову. Мама бережно надевает амулет на крепкой цепочке гномьей работы, и вдруг вся сжимается. Начинает страшно, в голос рыдать.

Ветер играет с обрывками плача, дерет на куски, сносит лохмотья по склону, аж до самой реки волочит. Материнская юбка бьется в агонии. Седые волосы прилипли к изуродованному горем лицу.

Уоллас прячет оберег за ворот рубахи. Камень скатывается на грудь. Кажется, был там всегда. Он выдавливает:

– Ну, я это, пожалуй… Пойду?

Как просто звучат эти слова. Вся его жизнь здесь остается.

Солнце карабкается по горным грядам, высовывается из-за седобородых вершин, обступающих Яблочное ущелье. Доносится беззлобная брань пастуха, ему отвечают блеяньем овцы. Деревня Акенторф просыпается.

Ладные каменные дома крепко вгрызаются в склон, их беленые стены утопают в листве. Жирная почва лелеет обильные всходы. Путники говорят: эта деревня богаче большинства городов, быт здесь покоен и мил, местные здоровы и гостеприимны, тварей да выродков отродясь не видали, – Яблочные горы и река Вода не пускают яд Нижних земель.

«Небесный Котел», двор с трактиром аж о трех этажах, готов принять множество постояльцев. Там и людям, и эльфам, и нхаргам место по вкусу найдется. Всего в дне пути расположены первые рудники гномов, поэтому «Котел» пустует лишь в лютый мороз. Поздней весной, летом да золотой осенью Том-трактирщик принимает потрепанные караваны из Леса. Изможденных купцов охраняют даже в жаркий полдень закутанные проводники, – из тех, кого привыкли звать светлыми эльфами.

В предлистопад вокруг деревни раскидывается пегое одеяло: приходит пора собирать урожай под присмотром великого пастыря, Небесного Человека, чьи Врата осеняют деревню парой башен молельного дома.

Трижды в год торговая площадь наполняется людьми и гномами. Приходят соседи из шахт, вместе с нарядными женами и малышней, крохотной, будто капустные куколки. Торжества Весенней, Летней и Осенней ярмарок длятся не меньше полутора ладошек из дней: заключаются сделки, справляются свадьбы, по вечерам устраиваются гулянья, болтают женщины и дураки. Первород встречают под сенью Небесных Врат, с кострами и песнями, затем расходятся по домам, пробовать заготовленные варенья.

Словом, Акенторф поцелованный край. Вот только Уоллас шагает к Полуночному проходу, ведущему в страшный мир Нижних земель.

Ноги сами несут его к владениям старосты. В деревне гордятся фреской, ловко начертанной на беленой стене хозяйского здания. Фреске этой великое множество лет. Краски давно потускнели, но брачующиеся в стародавних костюмах по-прежнему лихо отплясывают под ярмарочным колесом. Жених и невеста высокие, в рост нхарга, мастерски прорисованы даже ногти и бороды.

Жаль. Не случилось…

Главное не копать глубоко, не сковыривать саднящую корочку. Тогда можно верить, что сумел избавиться от не пришедшихся богатому двору чувств, с беззвучным воем вырвав их из разом обнищавшего сердца.

Осталось тоскливое сожаление об Элле, их не случившейся общей судьбе, неясное и размытое, точно полуденный сон. Он уходит, бросая любимую. Порченой невестой оставляет ждать жениха, и этот поступок камнем давит на сердце.

Уоллас невольно ускоряет шаг, спеша пройти мимо. Лишь бы не смотреть в заговоренную сторону. Мог обогнуть дом окольным путем, – но близость Элле притягивает.

Поравнявшись с расписной стеной, он слышит стук. О стекло – костяшки тоненьких пальцев. Медленно, со скрипом позвонков Уоллас поворачивается к огромному, руки раскинешь – углов не достать, окну. Она.

Разводами темнеют пятна губ и глаз, ядовитой смолой стекают рыжие волосы. Бледная, в нижней рубахе, словно призрак несчастной любви. Соты из мутных стеклышек разделяют надежней, чем гранитная кладка.

Ком несказанных слов мешает дышать. Он давится, радуясь, что никто не услышит жалкие всхлипы.

Элле с вытекшими глазами смотрит в самую душу: утопленница в полынье горенки. Кажется, она тоже плачет. Кажется, что-то кричит. Уоллас лопочет в ответ:

– Я… Послушай, я… Не хотел… Вот. Слышишь меня? – Гладит холодные кругляши стекол. С изнанки к ним жмется крохотная ладонь.

– Проваливай, лесной выкидыш! – Раздается над ухом. – Вали к выродкам, окаянный. Урод, до самой кости проклинаю! Чтоб ты сдох, первой же ночью пусть тебя разорвут!

Уоллас встречается взглядом со старостой, дородным мужиком с роскошной, заплетенной в косицы бородой до колен. С отцом Элле.

Все ведь решили. Утрясли темное дело: родители остаются в Акенторфе, опозоренный сын начинает бытье на другом краю мира, там, где никто не знает о его печати бесчестья.

Нужно молча мимо пройти. Ради стариков Рохасов, пусть покойно живут. И Элле пусть покойно живет. С другим.

– Мудов чирий! – Сплевывает староста.

Уоллас старается шагать с ровной спиной, но меч нескладно болтается, стучит по ногам и бедру. На взгорке он оскальзывается, плещет руками и под взглядом старосты падает в грязь.

Он оттягивает лямки и разминает уставшие плечи. Спина, хоть и привычная к суровой работе, не может свыкнуться с отсутствием домашней постели. Ломит кости с хрящами. Первая же лежка далась нелегко: до утра не смог сомкнуть глаз, вертелся, подбирая удобное положение, вспоминал, думал, слушал пересуды деревьев, шорохи ящеров да мышей.

Вторая ночь прошла еще неудачней: костерок прогорел, утром Уоллас не смог отогреться. Сонный и дрожащий, он захворал песком в носогорлышке.

На исходе третьего дня Уоллас вышел туда, где прежде не доводилось бывать. Возделанные поля и кормовые луга сменились порослью плюгавеньких кустиков, по серо-коричневой, с редкой щетиной земле рассыпались бусины первоцветов, но между каменными отвалами еще лежали пласты прошлогоднего снега.

Ему впервые почудилось дыхание Леса.

«Орлы не расскажут, как вы погибли», – пугали детей краснобаи. «Ласточки склюют ваши мертвые души. Черви споют погребальные песни. Запомните и не забывайте: нельзя ходить в сторону Полуночного прохода. Там горе и смерть».

Акенторфцам, конечно, нельзя. Но он здесь чужак. Его в животе принесла сюда мама.

Поклажа давит на плечи. Наученный родителями, Уоллас собирает подножье. Грызет вялые корни реды, ее легко отыскать по рыжим перьям вершков. Даже запасается впрок, напихав в и без того пухлую сумку.

Свесившись с берега, он пытается схватить веретеницу, узенькую скользкую рыбку. Вода до боли холодная, темный поток волочит куски льда.

Русло безошибочно указывает направление: до самого спуска из ущелья Уолласу предстоит держаться реки, что рождается в сердце Яблочных гор, бежит к Акенторфу, ширится и растет, чтобы через Полуночный проход обрушиться на Нижние земли. Впереди в мороке взвеси расступаются тени утесов.

Вдруг вспоминается, как однажды в «Небесный Котел» заявился пожилой нхарг в сопровождении трех светлых проводников. Для Уолласа его существо стало первым свидетельством жизни по ту сторону Яблочных гор. Жизни, которой пугали подросших мальцов и о какой молчали при детях.

В длинных смоляных волосах путника белела инеем седина, но сам нхарг был темен, точно дно колодца в безлунную ночь. Кожа на его жуткой морде истончалась к деснам, обнажая сероватые костные ткани. Из них стык в стык перли крупные, ухоженные хищные зубы, каждый не короче мизинца. В отсутствие губ не получалось составить лицо. Нос выглядел плоско. Сиротливый хрящ с бойницами дыхательных дыр.

В глаза нхаргу смотреть не хотелось. Почти такие же темные, как его плоть, они поглощали свет коптящих лампадок. В них мерцали красные искорки, будто там тлели и не думали стынуть угли.

Массивная, гораздо выше людей и даже самых рослых из эльфов, фигура бугрилась могучими мышцами, – гость мог облапить быка и унести его на плече. Силу не скрывали ни черная кожаная одежда, ни доспех; из нагрудной пластины кирасы проступало искаженное страхом лицо.

Завороженный, Уоллас не мог отвести взгляд от чужеземных брони и оружия, неподъемного на вид двуручника с рукоятью хитрой работы. Резной шишак обвивали обручи с незнакомыми знаками, выкованные из пяти разных металлов. Еще у нхарга имелись пара коротких клинков и похожий на плуг самострел, страшное оружие в дальнем бою, заряжаемое стрелами размером с копье.

Беседовал чужак скупо, обращался лишь к своим проводникам-эльфам. Челюсти при этом не двигались. Низкий голос его исходил из глубины тела, словно у ярмарочного чревовещателя, выступающего с крашеной куклой. Но никто не назвал бы гостя шутом. Мальцы боялись к нему подойти, толкались у порога трактира, галдели и тыкали грязными пальцами. Среди них шмыгал носом Уолли.

Вечером он долго думал о том, что черный пришелец тоже высшее существо, дружественное людям, гномам, эльфам и всем остальным, кого в Яблочное ущелье никогда не заносит. Как тогда выглядят твари из Леса?

Утром нхарг и три светлых ушли. Пересуды о них завьюжила поздняя осень.

Уоллас не стерпелся с мечом, пришлось перевесить за спину. Видели бы его настоящие воины, наверняка бы подняли на смех: взвалил клинок как мотыгу.

«Откуда у моего деда, родителя горшечных дел мастера, взялся этот наследный полуторник?» – Вспыхивает было вопрос, но тотчас тухнет под насущными думами.

Он бредет еще день, и два, и три, и на исходе полутора ладошек из дней останавливается у Полуночного прохода. Здесь все обрывается. Гладь реки переваливает через край и с ревом разбивается о Нижние земли.

Утесы, по пояс заросшие хвойником, с белыми шапками снега, возвышаются по обе руки. Между ними промозглое облако водяной взвеси.

Уоллас оборачивается в сторону дома, смотрит на разновеликие вершины Яблочных великанов. Кто есть кто, уже невозможно признать. Склоны сдвинулись, силуэты стали чужими.

Привычный к высоте, он без опаски подходит к обрыву. Ветер с силой толкает в лопатки, зовет: давай, шагай, спускайся, лети! Нутро Уолласа трепещет от счастья: впервые в жизни он видит простор аж до самого края земли!

Вне ущелья – свобода. Больше нет границ. Нет!

В его жизни их уже завтра не будет. Никакие старосты теперь не указ. Станет тем, кем захочет.

Все получится! Разве может быть по-другому?

Он привык видеть небо зажатым в тиски Яблочных гор. А оно широкое и глубокое, словами не передать. Наверху парит призрак луны, редкой гостьи в горных пределах. Уоллас прищуривается, высматривая ладью Небесного Человека.

Но исподволь уже подступает дурное предчувствие. Уоллас опускает взгляд вниз, туда, где отражением неба чернеют деревья. Там Лес. И нет Лесу конца.

Он опирается на валун и осторожно разворачивает главную надежду и ценность, карту на кожаном лоскуте, натянутом промеж пары дощечек. Кожа впитывает влажную взвесь, на ее охровый мир наползают вечерние сумерки. Уоллас пытается прикинуть расстояние от плато до ближайшей заставы, Чернявки. Верность направления его тоже тревожит.

Бесполезно сверху смотреть. Покров Леса кажется неразрывным аж до дымки у неба. Где эта Чернявка, не ясно. Нарисована-то вон там, наискось, по левую руку.

Уоллас шмыгает носом, сплевывает, проследив за падением зеленого сгустка, и снова смотрит на карту. Ничего не понятно.

Недавнего ликования будто не было вовсе. Вздохнув, он обтирает свиток подолом, сворачивает и убирает в футляр. Уоллас решает считать, что спустя две ладошки из дней должен выйти к Чернявке. Родители как-то так обещали.

Там переведет дух и отправится в сторону Штутца, затем небольшого поселения Леды. Уже на самом краешке лета Уоллас доберется до столицы людей. Величественного града Гротенхоек, про который поют, будто тот защищен тройным кольцом укреплений и неприступными стенами, выложенными из редких в Нижних землях каменных глыб, а головой упирается в небо.

Чернявка, Штутц, Леда сейчас только метки на карте. Гротенхоек не больше гречишного зернышка…

Пару весен назад Уоллас купил свиток карты в «Небесном Котле». Что его тогда дернуло? Предчувствие неизбежного? Или сам себе горе скликал, выменяв карту у эльфа из потрепанного кортежа? Караван потерял по пути половину: младшего брата человека-купца и одного из эльфов-сопровождающих.

– Она правда точная? – Спрашивал Уоллас, ужасаясь, как по-мальчишечьи звучат собственные слова. Он первый раз говорил с лесным провожатым. Поджилки тряслись от волнения, голос-предатель ломался.

Сгорбившийся над пивной кружкой эльф походил на оцепеневшее насекомое. От него за склот несло лесной жутью, опасностью, чем-то темным, жестоким, нездешним. Эльф не стал снимать амуницию и сидел как пришел, в драном когтями доспехе, бурой куртке и заношенном грязном плаще. Снаружи моросил дождь, под лавку стекла лужа воды.

Чужеземец носил обычные для их народа очки с темными стеклами в надежной оправе, крепко стянутые ремнем на затылке. Лицо он скрывал под многочастным железно-кожаным шлемом, сейчас наполовину разобранным, – верхняя скорлупа нахохлилась на столе мокрой полосой меха. Руки были обтянуты перчатками, не оставляющими открытого тела.

Эльфов всюду сопровождали легенды. Старики говорили, будто лесные ходоки бродят разом под всеми богами, небесными, лесными, речными, они наполовину живы, наполовину мертвы, одной ногой заступив в иной, за линией вечности мир. Поэтому, эльфы даже в Лесу за своих, находят пути и чуют дорогу. Им можно доверить самое ценное, жизнь, родных, дорогие товары. Вот только всем прочим народам опасно видеть лица тех, кто шагает по краю. Даже не нужно пытаться: можно узреть свой конец. Грех это, погибель и проклятье мальцам до шестого колена.

В противовес мерзкому дню, в трапезной стояла уютная духота. Мужики сидели почти что в исподнем, в рубахах да холщовых портах. К всеобщему ликованию, жена Тома-трактирщика приспустила шнуровку на вырезе, показались дородные груди. Кто-то затянул песню про красавицу Инхен, дуреху, что полюбила батрака, а тот обратился трехрогим козлом. Знакомая мелодия оплавлялась в трубочном чаде да в аромате рульки с капустой.

Эльф устроился в дальнем углу, за крошечным столиком, боком к прочим гостям. Такие места оставались за караванными, столы не двигали даже зимой, словно надеясь приблизить сезон.

– Разве карта вам не нужна? – Слова сгрудились в башке у Уолласа, словно овцы без пастыря. Он поверить не мог, что по-простому, на равных беседует с эльфом.

– Нам? Не нужна. – Смазанно отмахнулся от него инородец. Рядом со скорлупой шлема стояло несколько пустых кружек. Чуть дальше лежал свиток с картой.

Уоллас так и не решился опуститься на лавку напротив, там полагалось сидеть подельнику эльфа, его вайне. «Вайна» значит половина души, половина сердца, тела, судьбы. Большинство караванных приходилось друг другу родней. И если один эльф погибал, говорили, что смерть приберет и второго.

Хотел бы Уоллас иметь хоть на четверть близкого друга! Младший брат его сгинул в чреве у матери.

– Заплати за выпивку, и можешь играться. – Эльф тяжело поднялся. Казалось, на широкие плечи давило тело покойного. Из-под маски голос лаял без обычного распевного говора. – Малец, даже не думай о Лесе. Выброси дурь из башки.

«Что вы обо мне понимаете?!» – захотелось взвизгнуть Уолласу. Но спорить он не рискнул.

Светлый подхватил свою объемную торбу, неожиданно твердой походкой пересек зал, сгреб со стойки трактирщика пару больших кружек и, не всколыхнув пены шапок, скользнул по лестнице наверх. На втором этаже были устроены опочивальни гостей.

Карта осталась лежать на столе.

Воровато озираясь, Уоллас сцапал потертый футляр и спрятал за пазуху. После на негнущихся ногах проковылял к трактирщику, расплатился, болваном путаясь в монетах, малых звездах и краюшке луны. Малодушно оставив звездочку Тому, Уоллас суетливо попрощался и почти бегом вернулся домой.

Сердце отяжелело. Словно он невзначай натворил большую ошибку.

Уоллас стучит зубами у тощего пламени. Придется забыть теплое чувство под боком: огонь в Лесу не благословляется. Раскрыв ладони, он творит себе малую здравницу. Затем просит о милости Небесного Человека.

Все стряслось слишком стремительно. В последние несколько дней, проведенных словно бы в лихорадке, до деревни не успел добраться ни один караван, не явились безработные весенние эльфы. Хорхе Рохас напрасно возносила молитвы.

Впрочем, золота для найма проводников у их семьи все равно не нашлось бы, хоть скотов да скарб продавай. Мать беззвучно плакала над очагом, вся еда была солона и горька. Истомившись созерцать ее горе, Уоллас стянул краюху и сбег в гномьи чертоги, – под землей еще ни о чем не прознали. Он через силу хохмил, не чувствуя даже призрака радости.

Зря ходил. Лучше бы провел последние сутки с родными.

Ночная мгла начинает тревожить. Устроившись в нескольких сотнях шагов от Полуночного прохода, Уоллас ощущает дыхание Леса, его больное, гнилое, злобное существо. Ему чудится, как нечто темное карабкается вдоль водопада на плато, подтягивается, спрятавшись за ревом Воды, со спины подползает…

Он вскакивает на ноги. Ледяной пот приклеил рубаху к спине. Конечно, нет никого.

Потоптавшись, Уоллас снова ложится. Ему снится Элле.

Ее бело-розовое, крепкое тело, нежные грудки, прохладные волосы, жесткие, похожие на медную проволоку. Обычно убранные в косу, они разметались в траве, и обнаженная Элле тонет в игреневом озере. По плоскому животу ползет муравей, щекочет ворсистыми лапками, девушка с хихиканьем жмется. Уоллас обнимает ее, привлекает к себе, такую славную, драгоценную Элле.

Вдыхает запах кожи, – пахнет молоком, разогретым на солнышке камнем и девичьей кожей. Шепчет в рыжие прядки:

– Люблю…

Она смеется, зная, что похитила сердце.

И вдруг становится мягкой, тело растекается в лужу, оставив в руках клубок ржавой проволоки. Уоллас не замечает, что режется об острые грани, – ищет свою ненаглядную, словно ярмарочный дуралей крутит проволочный перекатыш, пачкая в алой крови. Внутри что-то ворочается, распирается широко в стороны. Уоллас пытается отбросить клубок от себя, но проволока волос опутала руки, концами залезла под ногти, вросла.

Наконец, клубок лопается, опроставшись в лицо роем гнилостной мошкары. Сюда весь совет старейшин слетелся, а еще отец Элле, учитель, тощий облачный жрец, который зовется Белым Стомило, каменотес Том Тром, кузнец Кид Миле, Том-трактирщик, и все-все остальные, они вьются под носом, нападают, перезуживают друг друга. Из их глоток торчат гвоздики жал.

Уоллас слышит каждое слово, и каждое слово вонзается в плоть:

«Выщелынь, у него пороша в башке. Обесчестил кровушку старосты! Его грех на нас струп наведет, вся скотина помрется. Окаянный. Отец еще когда упреждал, не нужно пришлых здесь оставлять. Пускай убираются к тварям. Грех, вот оторва шальная! Эти Рохасы притащили смурное проклятье. Чтобы человек, да с девой гномов блудил? Где такое видали?! Хлыщ законы попрал, тут я с вами не спорю. Позор и кровью не смыть. Может, вынесем ноздри? А кровь у него часом не черная? Он на всех горе скликает! Проклят, Небесами отвержен! Нет, не смогу, другого ищите. А что скажет Стромило? Волосатики весь урожай поедят… Проклят. Да. Чужак. У вас есть перо? Искупление жизнью. Вдруг она понесла? Не смей оскорблять мою дочь! Да че говорить, ублюдка нужно оскопить по-простому. Не буду я его жечь, хотите, сами к кострице ведите. Аррш зорб, а кто в пытари вызовется? Мясник? Дык это же человек, не скотина копытная… Барристанов проступок. Мне стыдно за тебя, мой глупый мальчик, так стыдно. Дядя, а ты че думаешь? Будь он проклят, выродок окаянный!»

Они зудят, спорят, плюются каплями яда, а потом набрасываются на Уолласа и обгладывают до самых костей.

Перед носом клацает пасть, в лунном отблеске мелькают кинжалы зубов. Брызжет слюна, горячо смердит падалью.

Уоллас таращится в ночь, орет диким голосом и вслепую молотит руками, спихивая сгусток мрака с себя. Шарит по земле, пытаясь нащупать топор. Перед сном вроде сунул под бок…

И внезапно узнает обиженно скулящего Друга. Вывалив язык, пес ластится, дурачина.

– Плохая собака, отвратительная, мерзкая… – Сбивчиво шепчет Уоллас, отвалившись на спину. Кажется, взмок до самой ваточной куртки.

От пшеничной шерсти слабо тянет запахом дома.

Как ты меня догнал? – Зачем-то спрашивает, догадываясь как было.

Балбеса выпустили из сарая, и тот ринулся следом. Друг во многом бестолковая псина, но отлично умеет искать. С ним семь осеней кряду ходили по земляные грибы, и ни разу пес не ошибся, лаял там, где под почвенным слоем прятались желто-белые ароматные грузди.

Порыв ветра возвращает желчные думы. Вспоминается судьба Барристана Ублюдка.

В детстве Уоллас считал, что это заезжий рыцарь с Нижних земель, про дела которого взрослые предпочитали молчать. Пару лет назад его сочли достаточно зрелым для правды. Барристан Ублюдок, ранее Барристан Рохас, получил проклятую кличку лишь потому, что был человеком, – и обесчестил гномью девицу.

Уоллас тоже был Рохас. Потому что Рохасами по традиции звали всех пришлых. Переселенцы оставляли родовые имена в нижнем прошлом, и с благодарностью принимали новые, – вместе со скромным наделом земли в Акенторфе.

Рохас. Так грохочет гора, роняя пригоршню камней на подол.

Уоллас тоже был Рохас. И теперь он для всех Уоллас Ублюдок. Круг замкнулся, да не совсем.

С Барристаном поступили жестоко. Прелюбодея повесили на обвитом лентами ярмарочном колесе, недодушив, бьющееся в конвульсиях тело вытащили из петли, оскопили, выпустили кишки и скормили борову потроха. Согрешившую с человеком деву заточили в подвал, поднося блюда, приготовленные из того порося, до той страшной зари, когда чрево ее разорвал созревший младенец. Мать изошла кровью до смерти, а уродца утопили в корыте. Трупы сожгли, по злой случайности прямиком в Червин день.

Минуло множество покойных лет. Теперь никто не хотел пачкать руки. Казнить Уолласа было некому: последний из рода палачей умел засаливать корешки, ротозейки да зеленые яблоки. Даже отец Элле не смог решиться на кровавое мщение.

Родопреступника выгнали в Лес. Изгнание приравняли к повешению, оскоплению и потрошению.

Набухшие поутру облака заволокли небо, сквозь распахнутые ворота Полуночного прохода вползли на плато, смешались с водяной взвесью и улеглись плотным туманом. Уоллас даже сходил на край поглядеть: Нижние земли утонули в сумрачном мареве. Лес затянуло покровом, и все вдруг сделалось бесцветным и плоским.

Наскоро позавтракав корнем, он в последний раз умывается в речке и наполняет бурдюки свежей водой. Затем пытается прогнать пса, – в Лесу шерстяным дуракам нечего делать.

Че смотришь? Пшел прочь! В деревню вали! Ну, давай же! Проваливай! – Орет что есть мочи, до хрипоты, обессилев, швыряется каменным боем, но Друг только жмет хвостом и скулит, виновато ластясь к земле. И ни на шаг не сдвигается.

С тупой преданностью пес смотрит в глаза.

«Друг – это друг», – сдавшись, решает Уоллас.