Читать книгу Нелюди. Рождение Героя - Екатерина Косьмина - Страница 6

6

В тот день Элле впервые заметила, что у Уолласа красивая борода. Она, конечно, польстила, потому что из прыщавых щек лишь недавно выбились первые волоски. У самой Элле пух был таким же, только цвета красного золота и очень мягким на вид. Дева гномов еще ни разу не брилась.

Уоллас сразу чувствовал себя очень счастливым. Губы против воли расплывались в широкой ухмылке, приходилось закусывать щеки и хмуриться, пытаясь сохранить подобающий вид: на гулянии красавица польстила при всех, даже при Оббе Торасе это сказала!

Оббе, рослого, статного гнома ей за глаза пророчили в женихи. Помимо наследного состояния, он обладал недюжинной силой: мог свалить молодого бычка ударом твердокаменного кулачища. Но Элле поклонника будто не замечала. Она церемонно попрощалась и ушла в сопровождении налысо стриженных домашних девиц.

Теперь Уоллас спешит домой к ужину, уже понимая, что опять загулялся, – значит, предстоит вытерпеть очередной выговор матери. Но это легко, потупить глаза и не прислушиваться к ворчанию. Поругает, и ей надоест.

Он с удовольствием вкладывается в движение, быстрая ходьба согревает, от чувств в груди горячо, и даже промозглый осенний воздух вдруг кажется теплым. Пусть даже вечернее небо моросит водяной мелочью, покрывает русые волосы и фуфайку блестящей слюдой.

Их круглый дом встречает обманчиво неприветливо, в сизом тумане супится дерновой крышей. Вместе со скромным наделом, курятником, тремя козами и небольшой пегой свинкой, дом достался Рохасам по завещанию бездетной вдовы Иримы Веллас Двугорбой. Ей семья пришлых служила вплоть до ее недавней кончины.

В Акенторфе много подобных домов. Сердце жилища, печь, пылает у них в самой середке, как к валу мельничного колеса, к печи сбегаются мазанки стен. Все комнаты хорошо прогреваются. У Рохасов комнат четыре.

Со двора они входили в общую клеть шириной с десяток хороших шагов вдоль выпуклой, дальней от печки стены. Под стеной стоял обеденный стол, хранились припасы. Рядом мама готовила пищу.

Следом жалась скупая папашина проходушка. Гончарная мастерская, куда в мороз сгоняли скотину. Через нее можно было попасть в бывшую хозяйскую опочивальню, теперь вотчину Рохасов-старших с крытой меховым покрывалом постелью и основательной мебелью: лавкой, полками складня и глубоким ларем для одежды. Там все осталось как было при Ириме.

Еще одна дверь выводила из горницы в противоположную сторону – прямиком в клетушку Уолласа. Тот тоже укладывался ногами к теплой печи. На этом месте он спал всю свою жизнь: вплоть до кончины хозяйки в комнате обитало семейство прислуги.

Ставший только их собственным дом все еще кажется Уолласу непомерно просторным.

Окна имелись в каждой комнате. Небольшие, с внутренними и внешними ставенками, они затягивались четырехчастными рамками с бычьм пузырем, и только в горнице уже был вставлен почти прозрачный, с пузырьками внутри стеклянный бой. Стекло родители прошлым летом купили у гномов. В ближайшие годы Рохасы надеялись поменять все пузыри и разжиться молочным теленком.

Он распахивает тяжелую дверь и вздрагивает от неожиданности: в проеме сразу появляется мать. В руках Хорхе комкает кухонную ветошь.

– Извини, мам, не успел. – Насупившись, гундосит Уоллас. Лучше сразу сознаться, тогда и корить будут меньше.

Но мать, похоже, ждет не его. Забыв пожурить, она спешит к сытно булькающему котлу. В душной после улицы горнице пахнет куриным супом, наваристым, жирным, с протертыми корешками реды и морквы. У Уолласа от голода прихватывает живот.

Затем он замечает платье на матери. Сшитое из выбеленных, багровых и коричневых полотняных лент, с нарядной вышивкой на груди и двумя рядами кованых пуговок, сейчас оно не к сезону. На ее плечи накинута пуховая шаль, а юбка приподнята слоями поддевок, создав иллюзию спелой дородности, которой у мамы не было сроду. Даже на ногах лучшие войлочные сапожки.

Мать не носила праздничных одежд с ярмарки, – и вдруг надела. Даже глиняные бусы расписные, отцовской руки, вот они, тремя тяжелыми нитями вокруг шеи обернуты. Уже седеющие русые волосы мать заплела в косы и уложила в форму венца, собрав лаковым гребнем и ничем не прикрыв.

– У нас гости? – Так и не дождавшись объяснений, сам спрашивает Уоллас. Прыгает на одной ноге, стягивая с другой подбитую войлоком плетенку.

– Да. Возможно. Конечно. Не знаю. Сегодня ведь день желудей. – Мать неопределенно пожимает плечами, и вдруг мечтательно улыбается.

Плохо дело…

Уоллас находит взглядом отца. Тот устроился за пышно накрытым столом.

Все, что было – достали. Блестят шляпками в крынках маринованные грибы, моченые яблоки выложены на блюдо, рядом томятся сладкие красные ягодки. А еще на доске сохнет каша и лепешка хлеба лежит, – не того, что мама из шелухи выпекает, а настоящего, румяного, от лучшего деревенского пекаря.

В очаге радостно трещат дрова, разогревая черный жаркамень. Рохасы никогда не топят так рано, на огне только готовят, сберегая запасы на студеную зиму.

– Ну да, точно, день желудей… Я могу сходить утром, набрать нам пару мешков, раз уже можно… Какая-то ты сегодня чудная… – Заискивая, бормочет Уоллас.

Ставит плетенки у двери и остается в похожих на мамины войлочных башмаках. В них удобно ходить по устланному соломой полу. Дом стоит на каменистой земле, в ее плоть вгрызается стенами, снизу часто лютым холодом тянет.

Уоллас мысленно отмечает: раз растопили, надо не забыть выставить плетенки у очага, да пристроить туда прочую обувь. Пусть все просохнет к утру. Только перед гостями подобное не пристало. Были бы годные сапоги, может, утвердил бы на видное место. Но Рохасы носят обувь из шерсти и лыка.

Да. Гости. Подозрения взвиваются в голове и, погалдев, обретают ясную форму: к родителям решили заявиться соседи, шумная чета Орлоксов, что из дома по склону наверх. Единственные, кто не гнушается близкого общества пришлых.

Хотя, для них мать не стала бы наряжаться, а вместо курицы предложила бы похлебку из лука. Не сходится.

И тут, озарением, все встает на места!

Эти Орлоксы сватают за него свою старшую дочь! Чернявую тринадцатилетнюю дурочку Пхньен, – ее в деревне считают малость ушибленной. После свадьбы хозяйства объединятся, и будут у Рохасов-Орлоксов общие земли, как в низине, так и выше по склону. Удобно скот пасти, ботву и посевы выращивать. А там, если среднюю дочь выдать за красноносого Морри, – наследника семейства, что слева склон занимает, – то можно о большом хозяйстве, с выходом к реке для всего нового рода задуматься.

Значит, смотрины…

Уоллас должен быть счастлив. Но он вспоминает дурочку Пхьен, застывшее на ее круглом лице глупое выражение, не по возрасту рыхлое тело, всегда влажные губы и глазки на выкате.

Становится горько. И страшно. Хочется сломя голову сбежать от предрешенной судьбы. Да только спрятаться негде. Не сможет он родных подвести.

Заставляет себя шагнуть в комнату. Кошмарное предположение подтверждается, когда Уоллас присматривается к отцу. Подперев щеку рукой, Сандер Рохас восседает во главе стола. На нем чистая полотняная рубаха и вязаный жилет с узором из пылающих петухов, яркий кушак перехватывает крепкий жбан живота. Тоже в лучшее нарядился.

Вздохнув, Уоллас рушится на край лавки. Судьба его только что покалечилась. По крайней мере, он имеет право стребовать лишнюю миску бульона.

– Уолли, переоденься. – Отрывисто распоряжается отец. – Мы ждем гостей.

Не свезло. Только и остается, что молча послушаться. В своей комнате он натягивает чистую рубаху, расчесывает непослушные волосы пальцами и с тяжелым сердцем возвращается к столу. Пхньен жених, очевидно, понравится.

Соседи все не идут. Рохасы долго сидят в добела раскаленной тишине, только мать несколько раз повторяет:

– Я точно помню, что в день желудей. Не могла ничего перепутать.

Отец сумрачно потягивает отвар из рябины, протертой и смешанной с перезревшими яблоками. Сделав глоток, он каждый раз со стуком опускает чашку на стол. Посуду папаша сам наваял, с дорожкой из птичьих следков на боку, – словно пьяная перепелка плясала.

Наконец, раздается размеренный стук. Все вздрагивают, точно обвалилась стена. У Уолласа внутри что-то взрывается, обдавая холодными брызгами.

Мать летит к двери в ворохе юбок. Отец поднимается с места, но остается стоять, навалившись на стол. Привычный полусонный вид на оплывшем лице простака исчезает, невыразительный взгляд серых глаз заостряется, – отца сложно узнать.

Дверь медленно отворяется, и в полумрак горницы ступает гость.

– Ну, Свет Вашему Дому. – Раздается с порога. Чужеземный, но кажущийся смутно знакомым выговор растягивает слова.

Уолласа прибивает к лавке нахлынувшим счастьем: это кто угодно, только не Орлокс! Значит, сватовства не будет!

Как хорошо-то! Аж щеки горят!

Вместе с гостям в дом заходит смрад Леса и странствий, запах дороги, дух приключений и чужих городов. Уоллас не замечает, как тоже оказывается на ногах, – потому что на пороге их маленького, ничем не примечательного круглого дома стоит самый настоящий бродяга-эльф!

Странник смотрит непроницаемыми стеклами неизменных эльфийских очков. На их мокрой поверхности рыжими пятнами отражается пламя лампадок. В черных одеждах и наборной маске гость кажется порождением тьмы, – стоит моргнуть, и фигура отступит в безлунные сумерки, растворившись в ночи, как положено наваждениям из Нижних Земель.

На шлеме нет устрашающих рисунков, но грани высветлены по краям, завершая сходство с головой насекомого. Уоллас пялится, будто приклеенный, глаза отвести не способен, – до этого эльфийских конвойных удавалось увидеть разве что издали, на пути до «Небесного Котла». Следующим летом он, наконец, подрастет, тогда начнут пускать в общий зал, вместе с другими молодыми мужчинами. Не пить, конечно, слушать взрослые разговоры.

Эльф кивком сбрасывает капюшон, отточенным жестом задирает очки, разводит к ушам похожую на жвала защиту и тянет к подбородку маску, складывающуюся с влажными щелчками.

И Уоллас с первого взгляда узнает смазливые черты любовника матери.

Без стеснения уронив на пол объемистую котомку, ублюдок шагает вперед и заключает мать в объятия. Непристойно крепко прижимает к себе, оглаживает по плечам и рукам, даже под шалью, словно проверяя, все ли с прошлого блуда на месте, а затем сжимает ее щеки в ладонях, подается вперед и в губы целует. Уоллас не видел, чтобы кто-то так к женам притрагивался!

– Ты прекрасна и свежа, хорошеешь от встречи к встрече, сил никаких нет. Обожаю тебя, солнце всей моей жизни. – Подонок улыбается, отстраняясь. – Извини, очень грязный с дороги. Но к дню желудей мы-таки добрались, ровно как я обещал.

Порозовев, мать смеется и всхлипывает одновременно. Дрожит, что тот лист на ветру.

– Вот болван. – В голосе ее чистый восторг.

Вразвалку подходит отец. У Уолласа нутро обрывается: теперь папаша все знает, значит, бучи не избежать. Он никогда не видел родителя с оружием, тот даже не выплачивал охотничий сбор, отмахивался, мол, лучше козье молоко на столе, к хлеву ближе шагать. Кулачных забав избегал, берег пальцы горшечника.

Хотя, та еще самосмейка: у папаши ручищи, что пара лопат. Вот если бы отец ковал ими оружие, жили бы сейчас в доме побольше и в месте повыше, – достойные люди и гномы к реке не спускаются, брезгуют, сыро им тут, Вода журчит близко.

– Тебя целовать я не стану. – Ухмыльнувшись отцу, предупреждает гость.

Уоллас потрясенно вздыхает: рот чужака полон белых, точно у зверя заостренных зубов. Как только язык не откусывает?

И тут до него доходит, прямо от макушки до копчика бьет. Обалдеть!

У них на пороге эльф! Друзьям расскажешь, никто не поверит! И этот эльф – материнский любовник. Не человеческий мужчина, а другой, инородец! Вот кого мать себе избрала.

Уоллас видит легендарного светлого. В их собственной горенке видит!

– Смею на это надеяться. – Вместо того, чтобы вступиться за честь, отец протягивает ладонь для пожатия. Материн любовник хмыкает, вцепившись в ладонь обеими руками в перчатках. Склоняется было в церемонном поклоне.

Отец не дает, сам стискивает эльфа в объятьях и с глухим стуком околачивает по спине. Ничего не понятно: не как соперники, будто давние приятели встретились.

После вконец обнаглевший эльф возвращает руку к на талию к матери, обеспокоенно прошептав: «Что-то ты снова схуднула». Щупает бок, так свиноматок осматривает.

– Это все здешний ветер, пока дойдешь до сарая, до костей всю продует. Как тут полнеть? – Хихикает мать. И вдруг тараторит, наверное, вспомнив, что нужно показать себя славной хозяйкой. – Ой, ты же в дверях, снимай плащ и скорей проходи.

Рука эльфа словно бы невзначай скатывается ниже, на материно бедро и задерживается там так долго, что у Уолласа от ярости дух перехватывает. Но отец будто крот, позволяет непотребству твориться под носом.

Как же противно. И за родителя стыдно: выходит, тот сдался, даже тяжбы никакой не начав…

Спустя вечность инородец отклеивается от матери, зубами стягивает за кончики пальцев перчатки и прячет в карман. Обычно эльфы носят оттенки земли да темную зелень, а этот вырядился, словно какой-то ведьмак.

По всему видно, нехороший эльф. Гнусные мысли вынашивает.

Инородец проворно расстегивает десятки крючков на хитроскроенном, подбитом мехом смоленом плаще, – мелькают ловкие руки с хищными, едва затупленными когтями, выкрашенными облупившейся черной краской. Уоллас прежде такого не видел. Лак притягивает внимание к длинным пальцам с нанизанными на них украшениями.

Там кольцо с выбитой руной, а рядом гладкое, вроде обручального, бок о бок с каменным черным, и на соседнем сложная ковка: два ящера обвились. На другой руке тоже много всего, есть даже перстень с агатом. Уоллас хотел бы яснее увидеть огранку, да только пальцы мелькают в движении.

Под плащом обнаруживается сильно потрепанная, кое-где грубо починенная наборная черная кожаная кираса. Почесав нос запястьем, эльфийский бродяга небрежно передает плащ отцу, тот вешает грязный плащ шиворотом на сучок.

Как дорогого гостя говнюка чествует. Ну как так можно, как?!

Последней эльф ослабляет пряжку на перевязи с мечом, более легковесном, коротком и изогнутом, чем церемонные двуручники Акенторфа. Прислоняет у двери, как того требует всеобщий обычай: со злыми мыслями в дом не входить.

Уоллас присматривается. Шишак простой, без камней, рукоять отполирована до холодного блеска. Серьезное оружие на взгляд знатока. Уоллас себя к таковым причисляет, не зря сызмальства околачивается в оружейном ряду. Его бы даже в подмастерья позвали, не будь он Рохасом, родись кем угодно другим, только местным, а лучше сразу в годном семействе…

– Куда Эфа засунул? – Спрашивает отец.

Уоллас не знает, о ком идет речь, но смекает, раз эльф – вспомнили о неизменном напарнике вайне.

– Где ж ему быть? В таверне харчуется, настойки пробует, когда вернусь, пропарится и задрыхнет. Устали мы очень, ниче не успели, до зимы все концы нужно закрыть. – Пожав плечами, отзывается инородец, и, наконец, стягивает с головы кожаный шлем, сразу вместе с очками и шерстяным подшлемником.

Под ним эльф оказывается совсем не таким, какими описываются его собратья в легендах. В нем ничего лунного нет. Темные волосы длиной до лопаток скатались в плоские жгутики, похожие на перья из войлока. Уолласа за такое непотребство мальчишки камнями б избили, а благородная Элле не стала бы даже смотреть, вздернула носик, да мимо прошла. И правильно: опрятным нужно ходить, не как баран нерасчесанный.

Глаза у гостя будто кошачьи, с распахнутым овальным зрачком, серые с едва заметным вишневым осадком на радужке, а загорелое не по сезону лицо очень чистое, ни оспины, ни рябинки, ни даже веснушки на нем не видать. И бороды нет.

Лицо плута. Тогда, в сарае, он казался другим…

Рядом с любовником матери папаша стоит простак простаком. За своего старика очень горько: вот недотепа, никчемный пузень. Если сравнивать, даже понятно, отчего мать с другим согрешила.

Эта мысль заставляет Уолласа вздрогнуть и, мотнув головой, покраснеть: на щеках распускается знатный маковый луг. Стыдоба-то какая…

Цокнув шлемом по суконному ларю, инородец перетекает на корточки, расшнуровывать сапоги. Продолжает говорить, без стеснения ко всем снизу вверх обращаясь:

– Хья вьен, ну привет, друзья! – Вздергивает брови и машет ладонью. – Очнитесь уже наконец. Эф все тот же несносный говнюк, вы же помните? И с возрастом сделался даже поганей. Честное слово, пусть лучше пожрет за двоих, сплетни послушает, чем портить нам встречу своей постной миной. К тому же, я от него уже устал до печонок.

Даже сапоги у эльфа добротные, кожаные! Здесь, в ущелье, шить подобное не умеют. Тут куют металл, дуют стекло, режут по камню, но два куска кожи едва способны друг к другу пристроить. Большинство носит обувь из войлока, шкур да переплетенного лыка. В таких сапогах Элле заметила бы Уолласа еще в том году, – разве можно рядом без взгляда пройти?

Нет, лучше иначе: уметь ремесло мастерить, цены таким рукам не нашлось бы. Свою лавку сапожника он бы устроил, с колодками на какой хочешь размер. Все бы его уважали, самого Рохаса-младшего! Самые роскошные ботиночки Уоллас сделал бы для Элле, преподнес их в красном суконном мешочке. И платы не попросил.

– Я хотела вас видеть вдвоем. – Мамин голос вдрызг разбивает мечты.

– Неа. – Качает головой эльф. – Не думаю, что это хорошая мысль.

И внезапно смотрит в упор на Уолласа. Жутковатыми глазами нелюдя, с таким выражением, словно все грязные мысли успел прочитать:

– Малец ваш здорово вырос. Приглядывайте за ним, как бы чужую жену не привел. – Небрежно брошенное слово «малец» задевает. Нашел тут мальца, Уоллас ростом с самого эльфа!

– Меня Магдой зовут. – Снизу вверх представляется эльф, но руку, как папаше, не подает, ясно показывая, мол, не годен еще для пожатий.

Ну и плевать. Все равно тошно материного хахаля трогать.

Мать, видимо, вспоминает, что за ней объяснение:

– Магда близкий друг моего детства, а еще проводник, спаситель, без которого наша семья никогда не смогла бы добраться до Акенторфа. Мы ему бесконечно признательны. Магда, это, как понимаешь, наш сын, Уолли. Очень рада, что вы, наконец, познакомились.

Заметает тот случай в сарае. А если бы Уоллас сейчас не стал ей подыгрывать? Начал бы болтать, обвинять? Вот всегда так со старшими, молчат и молчат… С этим эльфом редкий момент, когда мать о прошлом хоть что-то рассказывает. Иногда кажется, что до Яблочного ущелья родителей вовсе не существовало. Что только здесь они начали жить.

Эльф Магда смотрит на Уолласа, – Уолли, значит, опять, – так внимательно, что ему становится вконец неудобно. Сглотнув, Уоллас отступает на шаг.

– Вылитый отец, – серьезно изрекает эльф. – Но глаза, вижу, твои. Это ему повезло.

Ну вот, сказал, как оплеуху отвесил. Какой же Уоллас отец? Это чем же? Ничего у него от Сандера Рохаса нет, каждый подтвердить может, ни пуза тяжелого, ни приземистой фигуры, ни медлительности, ни скромного, воловьего нрава. И горшечником он, конечно, не станет. Чтобы все приятели над ним потешались?!

«А в прошлый раз говорил, будто я на маму похож» – с непонятным разочарованием вспоминает Уоллас. Почему ему важно мнение материнского хахаля?

– Уверен, что достойно продолжишь свой род в Акенторфе. Тем более, тебе почти удалось отрастить настоящую бороду, гномы-ровесники наверняка должны кусать локти. Да и я б, пожалуй, тоже куснул. Если б умел. – Магда как-то гнусно хихикает, и Уоллас снова заливается краской. Стоит дурак дураком, чувствуя, как приливает вскипевшая кровь. Не остановить поток, только ждать, пока остынет приходится.

Он ненавидит свою способность краснеть!

– Малец, ну че уставился? Колядуешь на болотного выползня? – Эльф снова распрямляется в рост, засовывает руки в карманы штанов, покрой у них странный, чудной, с приспущенной мотней. Покачивает головой, с той же гримасой доброжелательного оскала. – Кстати, не думай, что светлого эльфа увидел. Я тоже для вас эльф по рождению, но народ мы иной, в ваших землях нас «темными» кличут. Душный хлам мы обычно не носим, но мне, как видишь, приходится заботиться о репутации напарника. Что же касается истинных светлых… Хья нии, они точно из ваших баек создания: существа поразительные. Не устаю изумляться.

Что? Темный эльф?!

Уоллас слышал, что их вольный народ живет где-то на краю Нижнего мира. Так далеко, что представить себе невозможно, аж за пустынными землями нхаргов. В Акенторфе их не видели вовсе.

– Не сквернословь при ребенке. – Осаживает мама и непохожим на нее злым тоном добавляет. – Поразительные? Твой, конечно, особо хорош.

Услышав это «не сквернословь при ребенке», вконец раздасадованный Уоллас пятится в угол. Устраивается там на краешке ларя. Похожий тон он слышал от матери, только если сильно плошал. Раза три в жизни. Помладше был – хотелось голову в плечи запрятать.

Магда безмятежно щурится:

– Конечно. Ради другого я бы и пальцем не двинул. Не то, чтобы столько лет душиться в наморднике.

Мама поджимает в ниточку губы:

– По-моему, ты теперь душишься дымом. Тебя всегда глаза выдают, совсем мутными стали, тусклые, как зола. И лицо… Когда последний раз в воду гляделся? Совсем заморенный, а все потому, что этот неблагодарный… – сердито глотает, и уже мягче заканчивает, – этот. Пристрастил тебя к мути, чтоб ему было пусто!

Уоллас не знает, что такое «муть». Наверное, лихой сбор травы, типа того сушняка, которым любят дымить за разговором в таверне. На всякий случай решает слово запомнить, вдруг пригодится, покрасоваться перед приятелями.

– Вот, – с печальным торжеством тянет эльф, и даже в ладоши пристукивает. – Краса моя, я все ждал, когда ты затянешь любимую песню. А потом удивляешься, с чего Эф остался в «Котле». Он что, не в себе, к вам приходить и поток брани выслушивать?

Мать качает головой:

– Да пойми, боюсь за тебя, раздолбая такого.

– Нашла, за кого волноваться. У нас мало времени, всего один вечер. Поэтому, уж прошу, давай не будем событие портить? Ни к чему я не пристрастился. Ничего менять тоже не стану, с Эфом мне работать удобно, стерпелись. А вас, пожалуй, попозже задобрю подарками, от себя и от неблагодарного говнюка, ну конечно. Честное слово, выбирали все вместе. Еще принесли мешок соли и специй, хотите, готовьте, хотите, продайте. Ну, и для тебя, дорогая, кое-что интересное, на ближайшей ярмарке всех удивить.

– Магда, ты…

– И только попробуйте отказаться или всучить что-то в ответ, – перебивает мать эльф. – Обратно ничего не попрем, у нас предполагаются неподъемные сумки. Они смурной народ здорово манят. Слетаются, как мухи на кучу дерьма.

– На вас напали?!

Эльф без приглашения садится на лавку, причем, не как положено это делает. Сначала на задницу плюхается, затем ногу к себе поджимает. С коленом у подбородка сидит, мотней растопырившись. Вдруг вздрагивает и по-собачьи чешет в затылке: на накрытый стол падают блохи, скачут между тарелками.

– Да все время. А как иначе-то? По осени вообще обычное дело, особенно в скупой урожай. От Вязи сюда пока шли, дважды напарывались.

Эльф продолжает ковырять в голове. Уолласа восхищает небрежная невозмутимость. Завидно: у него так не будет.

Вообще ничего не будет, ни приключений, ни путешествий, ни дальних застав с городами. Не сидеть ему среди лучших мужей, не рассказывать о своих ратных подвигах. Ждет никчемная жизнь на скудном наделе каменистой земли…

– Вот объясни, зачем вы все еще бродите? – Мать, она такая. Если недовольство втемяшится, по мелочи будет пилить снова и снова. Зато о главном молчит. – Давно остепениться пора, другими делами начать зарабатывать. Вы же как голь переметная, куда ветер гонит – туда вас несет. Небось, до сих пор своего угла нет?

Теперь эльф нос чешет. Бросает взгляд из-под смуглой ладони: смотрит с умилением и досадой, как на сморозившего глупость ребенка.

– Да ладно тебе, отстань от чудилы. – Встревает отец и по-свойски оборачивается к эльфу. – – – А че нападают? Прознали, что камни несете?

Уоллас и думать забыл, что отец еще здесь. Всю горенку заполнил собой инородец.

– Если бы камни, всякий хлам. Но сказывается наше везенье. Что не переход, все нелепица. Вот давече вышли из Лая, под Чернявкой помнишь заставу? Там еще люди дебелые, сонные, выродков таких кудлатых пасут, собирают паутину с деревьев, жбанят, варят и все это пьют? Редкостные скоты, целая деревня кошке в срам народилась.

– Магда! – Мать упирается в бока кулачками. У нее на талии до сих пор сходятся отцовские пальцы.

Снизу от нарядного подола оторвалась нитка, красной змейкой лежит на соломе. Эльф приклеивается к веревочке взглядом, молниеносно наклоняется и обрывает:

– Ну, пожалуйста…? Завтра уйду. Не знаю, сколько еще лет не увидимся.

Мать вздыхает:

– Ладно… Рассказывай, что он там хочет услышать.

– Да простая история. Мы такие волочимся, похмелье – сильнейшее, сил нет терпеть. Сушит, крутит, в башке жестяное ведерце с булыжниками. Как бы не растрясти. А вечер такой хорошенький, солнышко закатное греет, красота, благодать. Мне от этого совсем тошно сделалось. Вдруг вижу: впереди из ямки лучник торчит. Целится, значит, так долго, что по трезвости можно было б успеть так отмутузить. Выстрелил. Промазал, конечно.

– Магда, хийми лаа! – Ржет отец. Уоллас и представить не мог, что тот по-эльфийски хоть сколь-нибудь разумеет. Гость фыркает, может, папаша что-то соленое ляпнул:

– Э Магда-неее ман ве? Нэээ, нэээ.

– Полно вам! – Прерывает мужчин мать. А сама кусает улыбку.

– Ладно. Но вы представьте, эти дурни себе могилку выкопали и там всей гурьбой спрятались, больше-то до самой опушки негде укрыться: поле голое, посреди утоптана единственная тропа, просматривается как складка на заде. Ну, они повыскакивали из засады. Орут, пугают, – грозятся, значит, нас порешить. И вот в этот момент мне открылась непреложная Истина.

Уоллас аж вперед подается. Эльфийская байка до печёнок его пробрала. Он такие лихие истории слышал разве что в песнях, на учебе, бывало, Востер Нотос рассказывал, но чтобы за домашним столом – о подобном не мог даже помыслить.

– Истина… – Задумчиво повторяет эльф и снова шмыгает носом. – Я ее сразу забыл. До сих пор вот хожу, вспоминаю.

– А разбойники?! – Вырывается у Уолласа.

– Да какие разбойники? Забулдыжники местные. Обычно в сизом отребье один, ну два жопой деланы, а тут как на подбор удались…

– Ну Магда! – Одергивает мама.

– Слушаюсь, моя госпожа. – Ухмыляется тот. – Кое-как кончили бедолаг. Да вот незадача, у них главный был, такой умница, который не дрался, а командовал из другой ямки. Смотрю, драпает, гад. Упустить его никак не возможно: оговорит, станет неудобно в Лай заходить. А рядом со мной Эф, маячит с луком за спиной и на меня косится.

– Не соображу, как вы друг друга понимаете. – Озвучивает вечный вопрос отец.

– За столько лет любую рожу и через маску, и через холщовый мешок прочесть можно. – Эльф пожимает плечами, возвращаясь к рассказу. – У меня, кстати, лука нет: я в Бамели его поставил на кон.