Читать книгу Дельфийский оракул - Екатерина Лесина - Страница 6

Любит – не любит. Плюнет – поцелует. К сердцу прижмет… куда подальше пошлет. Нарисованная на витрине ромашка плохо подходила для гадания, да и само это занятие следует признать весьма глупым. Далматов смотрел на ромашку, за которой маячило собственное его отражение в мутном стекле. Ночью дышалось легче, но жара не спала – лишь отступила, позволяя городу зализать раны. Остывал асфальт, и камень поскрипывал, отдавая тепло воздуху.

В салоне машины воняло Алискиными духами и разогретой кожей. И Далматов распахнул дверцы, позволяя воздуху вынести вон эти запахи. Хотел включить кондиционер, но передумал. Откинувшись на сиденье, он прикрыл глаза.

Надо было хорошенько подумать.

Аполлон Венедиктович Кукурузин за своей спиной имел уже три брака.

Первая его супруга, надо полагать, та самая, потеснившая «рыжую-бесстыжую» с постамента любви, звалась Татьяной. Была она на восемь лет старше избранника, имела собственную четырехкомнатную квартиру в центре города, а также небольшой, но крепкий бизнес.

Далматов видел ее фотографию – обычная, не слишком красивая женщина, с крупными чертами лица. Нос с горбинкой. Родинка у левого глаза. И сами глаза: светлые, невыразительные. Короткая шея. Широкие плечи. По-мужски крепкая, тоже невыразительная фигура.

Брак их продержался два года. А потом Татьяна скоропостижно скончалась, оставив все движимое и недвижимое имущество любимому супругу. Возмущенные родственники подали иск, но дело проиграли. Бронхогенная карцинома – серьезный повод, чтобы расстаться с жизнью.

Во второй раз Аполлон женился четыре года тому назад. Как раз совпадает с продажей бизнеса, который твердо вознамерился «уйти» вслед за хозяйкой. Новая его избранница была копией Татьяны – старше Аполлона, состоятельна и удручающе некрасива. Эмма владела небольшим заводиком по переработке отходов. Деньги она считать умела. Мужа не баловала. Себя – тоже. Работала за двоих – и доработалась до нервного срыва, плавно перешедшего в глубокую депрессию. А там выяснилось, что с психикой дама давно не в ладах, и для ее же блага, но вопреки ее желаниям, Эмма была помещена под врачебный надзор.

Аполлон оформил опекунство. Развелся.

Бизнес продал, вложив деньги в Центр предсказаний и коррекции кармы.

А потом – женился вновь.

Нынешняя госпожа Кукурузина была пятидесяти восьми лет от роду, имела двух взрослых детей и сеть забегаловок быстрого питания, которые – в отличие от детей – приносили ей стабильный доход. На данный момент Рената Сергеевна пребывала в добром здравии, сходить с ума она тоже не собиралась. Более того, ей удалось стать совладельцем «Оракула», и именно при наличии этой дамы – сухокостной, мертвоглазой – Центр стал приносить доход. А если так, то разводиться Аполлон Венедиктович – с его-то корыстолюбием! – не рискнет.

И что остается? Скоротечный роман на старых дрожжах?

Или…

Далматов отчаянно пытался придумать хоть что-то, что поместилось бы за этим «или», поскольку от мыслей об этом романе у него сводило челюсти. Так ничего и не придумав, он собрался было уехать, но тут во двор вползла машина. Эта был самый обыкновенный автомобиль, которых в городе сотни или тысячи – кузов седан темного окраса и усредненных очертаний. Появление его во дворе вряд ли можно было бы счесть чем-то удивительным, если бы не одна деталь, которая заставила Далматова осторожно выскользнуть из своего джипа. Водитель не дал себе труда включить свет, ближний ли, дальний ли, хоть какой-то, а во дворе было достаточно темно. Но машина кралась в этой темноте, словно пряталась в ней.

Она остановилась у подъезда Саломеи. Резко хлопнула дверь, и звук этот далеко разнесся в ночной тишине. Далматов пошел к подъезду уверенным шагом человека, которому не раз и не два приходилось преодолевать путь от крохотной стоянки до серой двери, изукрашенной царапинами и надписями.

Илья опасался, что водитель машины сбежит, но тот посторонился, пропуская Далматова. Благо, в кармане его лежали украденные ключи – Далматов искренне собирался вернуть их владелице, когда сделает дубликаты.

– А вы к кому? – поинтересовался Илья, поднеся «таблетку» магнитного ключа к считывающему устройству.

Домофон мигнул, пискнул. Дверь открылась. А человек в спортивном костюме буркнул:

– К себе. С женой поцапался. И ключи забыл. Думал, до утра во дворе проторчу, а тут – ты.

– Повезло, значит, – Далматов посторонился, пропуская этого «нового знакомого».

– Точно. Повезло.

Высокий. В спортивном костюме с лампасами, в кедах – дешевых, в черной бейсболке, надвинутой на самые глаза. И лица не разглядеть в этой густой тени, так, что-то «черненькое белеется».

Далматов вошел следом за ним и нажал на кнопку вызова лифта.

Незнакомец воспользовался лестницей. Ступал он тихо, по-кошачьи, но на пролете остановился, думая, что эта его остановка не будет замечена Ильей. И Далматов подыграл ему. Он принялся насвистывать какую-то мелодию, первую, пришедшую ему в голову.

На третий, значит, идет…

Лифт пришел. Открылась и закрылась дверь, Далматов поехал на седьмой. В кабине подмигивали лампы, терпко пахло духами. Скрежетали тросы. Остановившись, лифт нехотя распахнул дверцы. Илья очутился на незнакомой площадке, к счастью, лишенной освещения.

Здесь было легко спрятаться.

Далматов снял ботинки, ключи положил в карман. Спускался он осторожно, стараясь дышать тихо, а двигаться – еще тише.

Шестой этаж. Что-то щелкнуло, и лампа погасла. Все лампы погасли, впуская в подъезд темноту. Третий этаж, значит? Поругался с женой, да?

Пятый. Окна приоткрыты, из них тянет холодом. Глаза его привыкают к темноте.

Ниже. Тише…

Еще пролет. Слабый свет, словно запертый в склянке. И человек, сидящий на корточках перед дверью квартиры. Он не пытается взломать замок, ему вовсе не интересна ни дверь, ни то, что за ней скрыто. Ему хватает площадки. Тряпичный коврик отодвинут в сторону, и человек, сопя от напряжения, что-то чертит на полу, подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком.

Далматов поднялся на один пролет и, присев, изготовился – ждать. Вряд ли ожидание будет долгим.

Человек отложил мел и достал из кармана белое махровое полотенце. Раскатав ткань поверх рисунка, уселся на него. Из сумки появилась банка с чем-то желтым, некая плашка и свеча, которую он аккуратно установил в центре плошки.

– Альмет колд кольто, мет кольт совенид…

Свеча горела ровно, но неярко. А человек, скукожившись, что-то торопливо писал на клочке желтой бумаги. Затем обмакнул бумажку в емкость с маслом.

– Репете мед репет, поум мидаид…

Бумага вспыхнула, опалив пальцы просящего о чем-то неведомом, и голос его дрогнул:

– Свами лой свами сан сомвени…

Он перевернул банку, позволяя ее содержимому – по виду весьма напоминавшему мед – стечь в плошку.

– Хмеани вен апед коул адема.

Он терпеливо ждал, когда свеча догорит, и, зачерпнув из плошки, втер густую мазь в дверной косяк.

Минут через десять послышались торопливые шаги. Тот, кто тайно пришел к двери квартиры Саломеи, убегал – совершенно постыдным образом. А вот свет зажечь он не удосужился.

Рисунок на полу был смутно знаком Далматову. Обувшись, он не без удовольствия стер подошвой эти линии, и мед – все-таки это оказался мед, смешанный со свечным воском, – он тоже попытался содрать с косяка, но тот словно прикипел к двери.

Этот обряд, знакомый ему, и весьма хорошо, совершенно не увязывался с греческой мифологией, да и в нынешнем своем исполнении изрядно попахивал любительским театром. Но Далматов не поленился сходить за солью. Он выводил эти, сто лет позабытые, казалось бы, символы очень аккуратно. А меда-то и не было у него, но и кровь тоже подойдет… Несколько капель – вполне достаточная жертва для разгневанного лоа.

Далматов точно знал, куда он отправится завтра.

Психиатрическая лечебница была заведением государственным, хотя имеющим и частное, платное, крыло. Здесь сделали ремонт, оштукатурили старые стены, подлатали потолок и сменили прежние окна на новенькие стеклопакеты. Но линолеум под ковровой дорожкой был точно такой же, как во всем здании – желтый, с паркетным рисунком, местами заметно поистершимся. И кругляши ламп, забранные решетками. И высокие потолки, из-за которых непропорционально узкие коридоры казались еще у́же.

И запах – стойкий, медикаментозный.

За годы существования лечебницы он пропитал здесь все, включая новенькую мебель, недорогую, но солидную на вид, и новенький же халат медсестры, и ее саму. Илья знал, что запах прицепится и к его одежде – в бесплодной попытке побега.

Это было неприятно.

– К ней вообще-то нельзя, – сказала медсестра – довольно молодая, но уже с волчьим, голодным взглядом. – Но если Виталий Павлович вам разрешил…

– Разрешил.

Разрешение обошлось ему в весьма приличную сумму, и Далматов надеялся, что потрачены деньги не зря.

– Тогда ладно.

Медсестра не спешила открывать ему дверь, смотрела жадно, выжидающе. Поняв намек, Илья заплатил и ей. Деньги мигом исчезли в кармане ее халатика, и заветная дверь открылась.

– Она все равно ничего вам не скажет, – медсестра произнесла это без злости в голосе, скорее предупреждая грядущее возмущение клиента. – Она совсем уже того… но не агрессивна.

Медсестра осталась за дверью, и вряд ли – от нежелания становиться свидетелем чужой беседы, скорее уж, от лени и душевного равнодушия, что было Далматову весьма понятно.

Он вошел в палату и осмотрелся.

Комната в шесть квадратных метров от силы. Узкие окна забраны решетками. На стеклах слой грязи, сквозь который с трудом пробивается солнечный свет. Здесь он – какого-то неестественного, белого оттенка свежевыстиранных простынь. Стены – серые. Пол тоже серый. Узкая железная койка прикручена к полу, застлана клетчатым пледом. Кроме нее, в палате имеются старый стол и кресло, придвинутое вплотную к окну. В кресле сидит женщина, точнее, Далматов знает, что это существо – женского пола.

Она ничуть не похожа на себя, прежнюю.

Исхудала. Ввалились щеки, отчего ее нос и подбородок словно бы стали больше, массивнее. На узкой шейке кольцом лежит хомут шарфа. На коротко остриженных волосах – цветастый платок.

– Добрый день, Эмма, – сказал Илья.

Женщина не отреагировала.

– Меня зовут Илья. Я пришел поговорить с вами о вашем муже.

– Аолоон? – Она дернула головой. – Аолоон… следит. Смотрит. Там.

Тощая рука (непомерно огромная ладонь) протянулась к окну. Пальцы уперлись в стекло, оставив пятна-проталины на слое грязи.

– Еды дай, – Эмма повернулась к Далматову. – Еды!

– Зефир будешь? – Илья поставил на стол пакет. – Сказали мне, что ты зефир любишь. И конфеты. Чипсов хочешь?

Он выкладывал принесенное на стол, Эмма немигающим взглядом следила за его руками, будто ждала некой подлости от незваного гостя.

– Дай, – потребовала она, указав на коробку с печеньем. – И молочка… пожалуйста!

Молочка у него не было, но имелся апельсиновый сок в пластиковом пакете. И пара стаканчиков.

– Желтый, – Эмма сказала это с явным неодобрением. – Его цвет.

– Чей?

Илья налил соку и себе. Совместная трапеза сближает, это «прописано» в людской крови, а даже сумасшедшие слышат голос крови. Пожалуй, даже острее слышат, чем кто бы то ни было другой.

– Его. Аполлона. Солнце, солнце… всегда солнце! От него – плохо. Не спрятаться.

В палате и правда не было ни штор, ни жалюзи, ничего, что закрыло бы окно от яркого света.

– Следит. Смотрит. Я себя хорошо веду!

– Конечно, – согласился Илья. – Он вас любит.

– Кто?

– Муж.

Она рассмеялась хриплым каркающим смехом:

– У пифии нет мужа. – Повернувшись к окну, она процитировала:

– Это он вас научил? – Далматов сомневался, чтобы Эмма, та прошлая Эмма, которая вела свой бизнес жестко и славилась стервозностью, почитывала на досуге Гомера. И, уж тем более, заучивала наизусть гимны.

– Он, – она прижала палец к губам. – Следит. Всюду – он. Особенно здесь. – Она выплеснула сок на пол и заглянула в стаканчик: – Нету… а там был… чаша-чаша… солнца лик… Нельзя противиться воле Аполлона.

– Иначе – быть беде?

– Быть, – согласилась она. – Быть беде… глядеть в беду. Смотри, смотри! Думай. Он говорит с тобой. Пей до дна, обнажи лицо. Увидишь. Все увидишь! Расскажет, как есть… как должно быть. Тяжело. Солнце опаляет. Близкое солнце жжет. И – так больно.

Из ее глаз брызнули слезы, они текли по трещинам щек, собирались на остром подбородке, чтобы упасть в стакан. Когда слезы набрались на донышке, Эмма протянула стаканчик Далматову.

– Отдай ему. Горек вкус дельфийской воды! Но я помню.

В этот момент она выглядела почти адекватной.