Читать книгу Призрачная любовь - Екатерина Оленева - Страница 3

Записи начинались с места в карьер, без предисловий, надписанных имен или фамилий.

Подчерк разборчивый, мелкий, косой и изящный:

«20 августа

На улице собирается гроза.

Люблю, когда небо становится лиловым, когда разрывается серебреными молниями на части под колесницу громовых раскатов.

Не умею любить жару.

Наверное, по натуре я слишком ленив, а хорошая погода побуждает к действиям.

В дождь можно безнаказанно лениться, ведь лень оправдана обстоятельствами.

Наконец-то пошёл дождь.

23 сентября

Красота сегодня на улице! Словно жёлтую китайскую парчу раскатали над зеленым шёлком. Воздух пахнем горьким дымом. В нем запахи пыли и дождя.

Весной тоже часто жгут прошлогоднюю листву, но нет такого аромата.

Погода «шепчет».

Мы с ребятами решили пойти в лес. Захватим с собой гитары и девчонок. Куда ж без них? Дальше благие намерения, скорее всего, как всегда, закончатся банальной пьянкой. Начнем обжиматься. Петь глупые песни. Неумело бренчать аккомпанемент на трех аккордах на расстроенных струнах и всё расстроится, распадётся, само собой.

Лена не поедет.

Она не похожа на других девчонок с нашего факультета. Спокойная, без претензий и амбиций. Одевается просто. Золотом, как ёлка, не обвешена. Мини весьма умеренное по отношению к тому, к чему у нас привыкли. Ни внешность, ни поведение, ни умственные способности не привлекают внимания. Дева целиком и полностью выдержанна в пастельных тонах.

Как она оказалась на нашем факультете – среде обитания дочек торговых работников и сынков директоров, понятия не имею. Чем её родители задабривали педагогических монстров, ума не приложу.

Остаётся думать, что Лена на самом деле учится на те отметки, что стоят в её табеле по успеваемости. Видимо, взяли её к нам для разнообразия, чтобы лекторам не скучно было преподавать, неся свой голос в пустыню ученических умов.

Её отец лётчик, мать простой бухгалтер на заводе. Нормальная среднестатистическая семья, с нормальными отношениями. Выходные и отпуска у них проводятся вместе, уходы и приходы домой единственного чада строго фиксируются. В семье имеется комендантский час.

Ну, и как прикажете развивать отношения в таких условиях?

Что, спрашивается, я нашел в этом цыпленке?

Не знаю.

Я не знаю, как мне себя с ней вести? Она по ресторанам не ходит, общих знакомых у нас кот наплакал. Среди моих «барышень» у неё подруг нет. Кроме «пока» и «привет», она никому из нашей компании слова не скажет.

Наши девчонки к ней тоже относятся вряд ли благожелательно.

Нужно будет поговорить с Наташкой, пусть сойдется с ней поближе.

1 октября

В общем, я не ошибся. Ничего особенного эта птичка собой не представляет. Но зато ореол невинности, что светится вокруг её фигурки, виден, как говорится, не вооруженным взглядом.

Дама относится ко мне с показной настороженностью, с осуждением напоказ. Не перестает бросать изучающие взгляды, словно я редкое экзотическое насекомое – симпатичное, но ядовитое.

Я предложил проводить её.

Елена Прекрасная отказалась.

Подумать только? Особенно не стараясь я, оказывается, завладел репутацией «Дон Жуана местного разлива».

Так она соизволила меня охарактеризовать.

Какая прелесть!

19 октября

Нельзя не заметить, что я ей нравлюсь (кому я, спрашивается, не нравлюсь?).

Постоянно ловлю на себе её взгляды. Несмотря на показной неприступный вид, вы, Леночка, такая лёгкая добыча. Несколько вечеров проведенных вместе; дорогое вино, цветы, парочка-тройка поцелуев (впрочем, хватит и парочки, тройка – явный перебор) и голова её пойдёт кругом.

Чем она может мне противостоять?

Что она видела в жизни?

Книги? Хм! Посмотрим, чему она по ним научилась. Может быть, и правда чему-то интересному?

21 октября

Я знаю, что веду себя, как лиса в басне про виноград. Я избалованный и законченный подлец. Это не поза. Это проверенный факт. В итоге ведь всё равно возьму то, что привык брать – мою драгоценную серую мышку; жёлтую птичку.

Но мне тоже иногда не чужды сентиментальные сострадания к жертве. Сострадание того сорта, которое испытывает кошка к заигранной ею мышке. Раздавишь лапой одним неосторожным движением, а что потом? Снова скука? Нет! Процесс игры интереснее еды!

Лена нравится мне. Настолько, насколько это для меня вообще возможно.

Не могу не умиляться её полудетской чистоте. Избавить её от девичьих иллюзий мой долг. Разве это деяние не благо? Нельзя же вечно жить во снах?

Меня порадуют её страдания. Её разбитые вдребезги девичьи иллюзии. Пусть после меня не останется ни клочка от плюшевого мирка в её душе. Я вытолкну её в мир, в котором пребываю сам.

Какое это утонченное удовольствие!

На вопрос, стоит ли недельная радость чужих страданий для меня может иметь лишь один ответ: да!

Стоит.

Если это радость – моя.

24 октября

Вчера допились до такой степени, что сегодня чувствую себя отвратительно. При взгляде на людей видятся не лица, а морды – мышиные, заячьи, свиные, лошадиные.

Что-то подобное встречается, кажется, у Уэллса на его «Острове доктора Моро»?

Я схожу с ума?

Впрочем, как сказал бы папаша: «Не грозит». Потому, что умом я, по его мнению, никогда и не отличался.

За окном снова дождь. Спокойный и тихий, по-осеннему нудный.

Асфальт блестит, словно его покрыли дорогим лаком. Отливает всеми огнями.

Почему же на душе так пусто? Так тоскливо?

Кто подскажет, как с этим бороться?

Как бороться с желанием победить тоску уже привычным способом?»

***

Лена перевернула страницу.

Чтение увлекло её.

Она полностью позабыла о грозе, что летала в городе по улицам.

***

«29 октября

За что боролись, на то, как говориться, и напоролись.

Или «сколько веревочке не виться».

Меня вышибли из института за аморальное поведение.

И правы. И давно следовало.

– Ты деградируешь на глазах! Тянешь за собой других! У ребят не хватает ума держаться от тебя подальше! Катись к черту! Надоело прикрывать твою задницу!

Смешно он орал высокий лысый человек в сером костюме.

Я знаю, ему надоело дрожать перед моим папашей. Надоело терять самоуважение к себе. Гораздо проще раз и навсегда отрезать загнивающий палец. Даже с некоторым риском для всего организма – все равно легче.

Глядя на то, как он дёргался, потел и раздражался, я впервые подумал об учителях, как о людях. В не связи с профессией – просто как о мужчинах и женщинах.

Грустная картинка: учителя. Скучная.

Бедные, бедные училки, с их растрёпанными пучками волос над оплывающей шеей, в стоптанных туфлях, что на приличную свалку стыдно выбросить. В пресловутых обязательных очках, за которыми тускло, свирепо поблескивают их глазки. Так, кроме наших советских училок могут выглядеть разве что американские феминистки?

Интересно, какое время нужно женщине, чтобы полностью превратить себя в такого вот махрового чулка?

Год? Пять? Десять лет?

Ведь не родились они такими? Когда-то, наверное, тоже наряжались? Ходили на каблучках?

Или в эту сферу жизни они потому и попали, что на каблучках никогда не ходили?

Да, рядом с таким портретом, девчонки, вроде моей Наташки, кажутся в десять раз привлекательнее.

Наташка, Наташка! Нарядная, бойкая, себялюбивая. Пустая, скучная, надоедливая. Хорошо одетая, наглая, циничная. Красивая, сластолюбивая, испорченная. Прямо мой женский эквивалент.

Что потеряет мир, если люди, вроде нас с ней перестанут существовать? Станет ли ему без нас скучно?

Нет, положа руку на сердце. И мне грустно. Неужели же я, в самом деле, даже учиться нормально не могу?

Ну, не нравится мне этот «Культпросвет»? Ну, и черт с ним! Существует же масса других учебных заведений. Огромное количество других специальностей. Взять хотя бы технические ВУЗы?

Только вот в технике я ни черта не понимаю. И к физической работе у меня имеется стойкое отвращение.

Вообще я потерянная душа. Было у верующих когда-то такое понятие.

У атеистов его нет.

6 ноября

Иногда мне сниться странный, жуткий сон.

Будто я плыву на корабле ночью. На палубе развешаны разноцветные фонарики. Они светятся, отражаются в воде. Все вокруг искрится и переливается. Громко гремит музыка. Женщины, словно сошедшие с их, забугорного, экрана, размноженные Мерилин Монро и Бриджит Бардо, гуляют по палубам, подставляя лицо легкому ночному бризу.

Ветер играет надушенными женскими волосами. Женские груди трепещут под легкими, сверкающими тканями в предвкушении сладострастной ласки и неги. Глаза сияют.

Мужские руки покровительственно обнимают тонкие или полные гибкие станы.

И меня охватывает нестерпимое страстное желание иметь в своих руках точно такие же холенные, пышные, мясистые груди и бёдра.

Но я присутствую на празднике инкогнито. Я – бесплотный дух.

Отвернувшись от ликующей толпы, то ли воспаряю в небо, то ли корабль растворяется подо мной, расплываясь, словно сделан из морской зыбки?

Некоторое время парю над монотонно колеблющимися волнами. Холодно, колюче светятся звезды, недостижимые, непостижимые, далекие и прекрасные.

Затем вода расступается, и я вижу, как в глубины океана уходит женское тело.

Вижу бессмысленно распахнутые в никуда глаза на восковом лице, колеблющиеся вокруг лица темные длинные косы, напоминающие гигантские водоросли.

Выражение лица пустое – ни гнева, ни скорби, ни протеста. Ни обещания, ни угрозы. Ничего. Пустота. А черты красивые, тонкие.

И жуткие.

Но главная суть ночного кошмара не в лице, не в его выражении – кошмар заключается в медленном погружении.

Вода поначалу имеет лазоревый оттенок. Но чем глубже мы опускаемся, тем сильнее меркнет свет, тем плотнее окружающий мрак.

Меня охватывает ужас.

Я понимаю, что, увлеченный, слишком глубоко спустился, что назад не вернуться.

Я слабо пытаюсь сопротивляться, бороться. Но тело наливается свинцом, усталость смежает веки.

Неудержимо тянет вниз.

Тишина сменяется странными звуками. Непонятными, чужими, доносящимися из запредельной мглы, в которую несет меня мертвящий поток.

Я понимаю – вокруг не только темно, но и необыкновенно холодно. Делаю безуспешный, жалкий рывок, стараясь подняться наверх, на поверхность.

Лишь разворачиваюсь лицом к скупо пробивающемуся сквозь толщу воды солнцу.

Последний, живительный луч с трудом разрезает себе путь, прощаясь со мной.

Я смотрю на осколок света, понимая, что возможность видеть вот-вот оставит меня, что я останусь одни в мокром влажном Царстве Смерти.

Что лицо мое станет таким же бессмысленным, как у темного ангела, который увлек меня за собой.

А потом я больше ничего не вижу.

Волны качают, принимая в огромную колыбель, в ледяные объятия. Я не испытываю страха. Меня больше ничто не тревожит и не беспокоит.

Я чувствую, я ощущаю себя мертвым.

Я знаю, что мертв.

Психиатр сказал бы, что это сублимация.

Так и есть.

14 февраля

Сейчас ночь. Темно и холодно. То, что случилось – оно просто случилось и всё.

Есть вещи, которые трудно не то, чтобы вымолвить словами. Их в тишине не нашепчешь ветру.

Пусть слова исчезнут – одно вослед другому, как лепестки цветка в осеннюю бурю.

Открыть окно, туда, в ночь! Подставить лицо холоду и мраку, синему лунному свету, льющемуся с неба. И смыть, смыть с себя все воспоминания! Сорвать их вместе с кожей! Выжечь из мозга!

Но я знаю, это невозможно.

Придётся помнить.

Я не мог сделать ничего подобного? Но факт остается фактом – сделал.

Я? Или он?

Скорее он, чем я. Я ведь был слишком пьян.

Как нелепо, как неправильно судить других людей! Но как часто мы любим заниматься именно этим. Охаиваем других в гордой уверенности, что с нами, любимыми, подобного произойти не сможет.

«Только не со мной! Я-то не могу быть столь глупым, жадным, порочным», – как часто мы думаем именно так?

И как часто ошибаемся! Можем.

Я, по крайней мере, точно могу.

Меня ужасает даже не случившиеся, а то, как внезапно и в тоже время вполне естественно все произошло.

Я не педераст. Никогда им не был. Даже склонностей подобных за собой не замечал. Просто был слишком пьян для того, чтобы соображать. Вообще что-то соображать. И все.

В комнате тикают часы. Отвратительно долбит в уши ход их механических колес, маятников, или что там ещё есть в этих часах?

Может быть, не стоит все обострять?

Откуда мы знаем, что происходит у других, за закрытыми дверями и высокими стенами?

С другой стороны, какое мне дело до других? Самое страшное именно то, что нельзя уйти от себя. Нельзя притвориться перед собой другим человеком.

Я окончательно потерялся.

Я не знаю, что мне с собой делать.

Каждый мой новый шаг хуже предыдущего.

Скатываюсь в бездну, в хаос. Понимаю это, переживаю, но продолжаю делать за шагом шаг вниз.

Моя душа похожа на какую-то разлаженную систему, в которой надрывно визжит сигнализация и мигают разноцветные сигнальные лампочки.

Я хотел бы уехать отсюда. Далеко.

Туда, где много зелёной травы. Где прохладные тени. Где медленно журчит река.

Там толстый жёлтый шмель сонно и грозно перелетает с цветка на цветок. Там надо всем раскинулось чистое яркое небо, такое голубое, что от него кружится голова.

Проклятые часы!

Их стук действует мне на нервы.

21 февраля

Глупо устроено животное под названием человек.

Я схожу с ума от одной мысли, что могу потерять моего запыленного ангелочка и одновременно сам готов добровольно отказаться от неё.

Она смотрит на меня, как на сумасшедшего. Скорее уж она сбежит, чем попросит жениться.

Она для меня слишком хорошая. Почему меня сводит с ума её положительность?

Я думал, что полюбил её. Я уверен, что я её ненавижу. И боюсь признаться в этом самому себе. Как будто она сейчас заглянет мне через плечо.

Что бы она сказала, чтобы бы сделала, если бы поняла истинную природу моих чувств к ней? И какова она, эта чертова природа?

Временами мне хочется ударить её, сделать больно. Закатить хорошую оплеуху.

Почему я её ненавижу?

Почему не оставлю?

Это как больной зуб: трогать невыносимо; не трогать не получается.

Я пресытился ею. Она мне надоела. Её костлявая фигура мне омерзительна.

Потом понимаю, что ненавижу не её. Я ненавижу себя.

Я не могу Ленку бросить. Не могу Наташку бросить. Не могу перестать таскаться к Марине Дмитриевне, жене отставного майора и моего соседа. Не могу перестать трахаться с Костей. Не могу бросить колоться, пререкаться с отцом. Не могу смотреть в глаза матери.

Я хочу спать. Голова болит. И хочется выпить. Или шырнуться.

Но час поздний. Теперь уже, наверное, все давно закрыто.

23 февраля

О! Сегодня самый лучший день Защитника Отечества в моей жизни.

Я сам себе «угодил».

Сейчас запишу по порядку, как советует мой психиатр.

Черт, какое слово лучше выбрать? С чего начать?  И, это уже вопрос к себе, к любимому – зачем наедине с собой подбирать слова, смягчать выражения? А люди ещё хотят избавиться от цензуры. Ха-ха!

И так, наша связь, наш горячий и пылкий роман с Костей дошел до слуха моей очаровательной прелестницы. До желтенького цыпленочка, ангелочка с пощипанными крылышками.

Если точнее, не до слуха, а до взора.

Угораздило её припереться в самый неподходящий момент, когда мы с Костей лежали на диване и целовались взасос».

***

Лена отбросила от себя тетрадку, почувствовав, как от негодования загораются не только щеки, но даже уши.

Она была разгневанна, разочарованна смущена.

Зачерпнув горстями воду, плеснула в лицо.

Какая мерзость! Гадость! Гадость!

До сих пор автор денвника был ей симпатичен. «Герой нашего времени». Ну, недопонятый, не любимый роднёй, пресыщенный хладнокровной возлюбленной. Бывает. Имеющий, судя по всему, наркозависимость – плохой, очень плохой, категорически не одобряемый Леной поступок. Но удобоваримый. Проглотить который с грехом пополам, можно.

Но «целоваться с Костей», кем бы он, этот Костя, не был? Это уж слишком!

Лена чувствовала себя так, словно это она сама вошла в комнату, застав парней за худшим из всех видов разврата – мужеложство. Фу! «Голубой король»! Звучит почти красиво. На деле же отдает какашкой.

Лена потёрла виски, лоб, глаза. Что это она так разгорячилась? Ей-то, спрашивается, какое дело до интимных радостей неизвестного страдальца в далёком прошлом?

Но ничего поделать с собой она не могла. Злилась, и все.

Сходное чувство испытываешь, читая роман и симпатизируя главному герою. А потом он начинает творить глупости, отбивая всякое желание следить за его перипетиями.

В отличие от романа, дневник повествовал о реальных событиях. И от этого на душе становилось как-то неуютно и смутно.

И хотелось знать, что там было дальше с этим придурком.

В тетради ещё было много листов.

***

«Мы с Костей лежали на диване и взасос целовались. Я не слышал, как Лена вошла. Костя, наверное, тоже.

Картина была просто великолепная: я лежу на подушке. Костя, разгоряченный и мокрый, на мне.

«Мы жадно лобзаем друг друга».

Не берусь представить, что чувствовала Лена в этот светлый миг.

Что чувствовал я, тоже описывать не хочу. Это как во сне, в котором все одеты, а ты почему-то нагишом. Нюансов ощущений множество, но все сводятся к одному: нелепо и стыдно.

Итак, я смотрел на неё.

Выражение моего лица, слава тебе господи, я не видел, а Костя сделался нелепым и невменяемым – наполовину разъярен, до смерти перепуган.

Ещё бы! Праведник. Глава комсомола. Надежда института. Любимец публики и вдруг мужеложец! В этой роли мне-то хреново. А ведь мне паршивой овцой в стаде быть не привыкать.

Я бы здорово посмеялся над ситуацией, если бы не Лена.

У неё было такое лицо…

Она, наверное, ни о чем подобном даже и не читала, не слышала. А не то, что вообразить рядом с собой могла.

Бедная моя девочка.

Если бы я мог, я бы в тот момент с радостью куда-нибудь провалился.

Но проваливаться было некуда. Да и невозможно. Надо было как-то выравнивать ситуацию. А как, черт возьми?

Что говорить, когда любовь твоей жизни заходит и видит тебя наполовину раздетым, обнимающимся с другим мужиком, прижимающимся уста в уста, и ты не уверен, в течение какого времени сия картина стояла пред её светлыми очами?

Что сказать? Что у нас сеанс искусственного дыхания? Что он споткнулся и упал, а я его нежно утешил?

Костя вскочил, как ошпаренный:

– Мы тут… я тут… это не то, что ты думаешь!

Как будто он знал, о чем она думала?

Как будто подумать можно было что-то другое?

Итак, Костя оправдывался. Нелепее ничего не придумаешь.

Я же решил плыть по течению. Просто лежал и смотрел, куда повернут события.

Они, как и следовало полагать, никуда поворачивать не стали. Остались на месте.

Глаза Лены так и умоляли разубедить её в очевидном.

Ага, дождешься от меня. Как же? Врать я не мастак. Не люблю. Считаю ниже своего достоинства.

Поняв, что ничего из меня не выжмет, Лена прошла в туалет.

Я поплелся за ней. Так, на всякий случай. Не то, чтобы я её подозревал в суицидальных намерениях – я её для этого слишком хорошо знал.

Ну, может, помощь, какая потребуется? Тазик там подержать, или ещё чего?

Стоял рядом, заботливо держал в руках предварительно смоченное полотенце. Терпеливо смотрел, как её выворачивает наизнанку от отвращения ко мне.

Когда ей надоело сидеть в обнимку с унитазом, я протянул ей руку.

Но она с силой меня оттолкнула:

– Никогда меня больше не трогай!

С пафосом заявила рассерженная злюка, горя праведным негодованием.

– Никогда больше не смей меня трогать своими грязными руками!

Руки, кстати, в этой ситуации были единственным, что осталось чистым. Я их за головой держал.

Но ей до нюансов дела не было.

– Никогда!  – почти прорыдав, завершила чаровница.

Ей оставалось только закинуть голову назад, ударив рукой по лбу и крики: «Браво!» – из зала обеспечены.

Я аплодировать не стал. Просто засмеялся в ответ.

Лицо её исказилось и, размахнувшись, Лена закатила мне такую классную оплеуху – закачаешься.

– Мразь! – прошипела она.

– Конечно, – согласился я с очевидным. – А ты не знала?

– Не знала.

Это уже с жалостным всхлипом.

Ну, за жалостью, это не ко мне. Я никого не желаю.

– Я хочу уйти!

– Разве я мешаю?

Я, правда, не мешал.

– Я никогда тебе этого не прощу.

– Я просить прощения не намерен.

Я никогда и ни у кого не видел такого злого лица, как у этой некогда милой девочки.

– Ты пожалеешь о том, что так со мной обошелся!

– Вряд ли.

– Я всем расскажу о вас!

– Сделай милость, – отмахнулся я. – С меня вся дурная слава, как с гуся вода.

Она встала, отряхнулась и ушла.

Костя причитал, стонал и охал.

– Да ладно тебе, – рассмеялся я, обнимая его за шею и увлекая к кровати.

Костя не сопротивлялся. Большой, как медведь, и послушный, точно теленок.

***

Зачем все это было нужно, спрашиваю я самого себя?

Ведь я не люблю мужчин – вообще. И Костю, как представителя нашего мужского племени – в частности.

Я болен. Наверное, это так.

Головные боли почти не проходят.

И мне хочется, чтобы боль стала больше, ярче. Поглотила бы меня полностью, целиком.

Я устал

Пойду шырнусь, иначе окончательно свихнусь от всех этих мыслей».

15 марта

То, что происходит в моей жизни настоящий кошмар. Непреходящий и непередаваемый.

Я ненавижу отца и брата. Мой отец ненавидит меня и брата. Мой брат ненавидит отца и меня.

И все из-за одной, весьма простенькой, меркантильной и глупой особы. Вот такая: «се ля ви».

И из-за чего (или кого), спрашивается, весь сыр-бор?

Она того стоит?

Она!

Вот кого даже ненавидеть я не в силах. Противно.

21 марта

Как глупо, продолжать существовать без всякой надежды получить радость от тягомотины, именуемой жизнью. Кругом грязь и грязь. Одна только грязь и похоть. Я встаю по утрам и понимаю – нужно убить время до вечера. И я его убиваю. Ничего нет, кроме бесконечных пьянок. Ничего нет, кроме кратковременных случайных связей. И бесконечного кайфа.

Нет НИЧЕГО.

Я не хочу больше жить.

Ненавижу себя, ненавижу людей.

Если бы верил в Бога, возненавидел бы Бога.

Мир – хаос. Человек результат случайного сцепления хромосом. Жизнь выходит из пустоты, и уходит в мертвое море пустоты.

Я слышал версию о том, что цель в жизни заключается, якобы, в том, чтобы посадить дерево, оставить след, дать жизнь потомкам? Но я завершенный и совершеннейший эгоист. Плевать я хотел на потомков с самой высокой точки планеты.

Я родился, чтобы умереть. Между двумя этими моментами я буду вынужден куролесить, ненавидеть, трахать случайных людей, растить кучу сопливых недоносков, в отцовстве которых на сто процентов никогда не смогу быть уверенным. Я должен буду впихивать в головы маленьких уродцев ненужные ни мне, ни им, истины.

Я буду изменять жене, потому что нет мужчины, рано или поздно не изменяющего жене, если только он не импотент, конечно.

Потом придет старость. Я стану зависеть от милосердия такого же ублюдка, каким был когда-то сам.

Потом – смерть.

Может быть Наташка и права, что не стала всего этого ждать? Что нашла в себе силы покончить с нелепым существованием одним движением ноги, выбивающим из-под тела табуретку?

Но почему она ушла молча? Так уродливо? Так отвратительно и некрасиво?

Она могла бы поговорить со мной. Просто поговорить!

А теперь – кому задавать вопросы?

Знала, белокурая сука, чем меня достать.

А впрочем, я всего лишь получаю сдачи. Ей, наверное, тоже было больно, плохо, раз она додумалась залезть в петлю?

Впрочем, не хуже, чем сейчас мне.

11 апреля

Подаем друг другу реплики, как плохие актеры. К чему в жизни это нелепое притворство?

Почему так часто приходится лгать? Гораздо проще было бы сказать друг другу правду.

Или мы лжем потому, что незнаем где, на самом деле, начинается реальность и кончается придуманный нами мир?

Существует ли он, объективный мир, не зависящий от нас?

Или на самом деле мир – это всего лишь то, что мы видим? То, как мы его воспринимаем, осмысливаем, осознаём? Он состоит из наших слов, поступков и мыслей. Из наших снов, слёз и улыбок. Из наших привязанностей и антипатий.

Для каждого из нас мир начинается в момент осмысления событий и заканчивается с последним вздохом. И нам не дано, как бы мы не стремились, заглянуть в душу другому человеку. Не дано понять, каким он видит дождь; какую насыщенность имеют в его душе цветовые оттенки.

Не дано, как не стремись!

Не потому ли мы хотим любви?

Чтобы наш образ отразился в другом человеке, оставил на нём след, как оттиск ноги в мягкой глине?

Чтобы этот образ оставался даже тогда, когда нас уже не будет этом мире сплошных иллюзий и миражей?

Наташка, Наташка! Вредный чертенок, как же я по тебе скучаю!

Как мне тебя не хватает!

1 мая

Приходила Лена.

Плакала. Обвиняла во всех грехах. Смотрела, как на мутанта с двумя головами.

Конечно, мутант, это я.

Ну не они же? Такие честные и порядочные?

«Я не могу тебя забыть, не могу разлюбить, не могу простить, – выспренно и витиевато рожала она высокопарную фразу за фразой.

– Да не нуждаюсь я в твоем прощении, – привычно бубнил я в ответ.

У меня не было сил проявлять дурной характер.

Вчера у нас у всех была такая незабываемая ночь.

– Я люблю тебя.

– Твои трудности. Мне на твои чувства, мягко выражаясь на…

Она выглядела такой чистенькой, такой беленькой, такой несчастной.

На мгновение захотелось погладить её по волосам. Сказать, что все будет хорошо. Захотелось взять её на руки поцеловать чистый лоб, кривящиеся в страдании губы.

Очень захотелось.

Мое тело хорошо помнило, какое наслаждение способна дать эта бесстрастная мразь, виртуозно играющая на нервах всех видов.

Оно, бренное и слабое тело, так и норовило предательски к ней потянуться. Хотелось до боли в чреслах окунуться в неё, вжаться, раствориться, как в очередном наркотическом сне.

Но я не стал. По опыту зная – хорошо будет не долго. Потом будет очень плохо. На душе.

Или на том, что от оной осталось.

– Не прогоняй меня, – всхлипнула она, ластясь ко мне. – Разреши остаться.

– Тебе не требуется мое разрешение, чтобы находиться в этом доме, – отмахнулся я. – Это скоро я буду вынужден просить разрешения у тебя.

Я схватил её за руку.

Лена перепугано пискнула. Может, и правда испугалась?

Всё-таки прикосновения к ней меня заводило, и по её взгляду было понятно, что наш падший ангелочек это прекрасно осознает.

– Не рассчитывай на продолжения, Леночка, – зашипел я, хотя знал, что все равно будет так, как она хочет. – Так, кажется, зовет тебя мой отец? «Леночка»?

– Адам, я…

– Сделай одолжение. Испарись!

Отшвырнул я её в сторону, как шкодливого котенка.

– Я не могу уйти, – увещевала она. – Не могу оставить тебя в таком состоянии.

Что мне было нужно ей ответить? И зачем?

Хочет остаться– пусть остается.

Я привлек её к себе. В конце концов, к чему мне теперь-то проявлять принципиальность?

Буду получать животное удовольствие. Раз иных мне все равно не дано.

28 июня 1976 года

Потолок низкий и грязный.

После ставшей уже привычной оргии, после безумств нашего миленького любовного квартета, все спят.

А у меня бессонница.

Я четвертую ночь не могу сомкнуть глаз. Буду философствовать, чтобы кое-как дотянуть до рассвета.

Почему, задаю я себе вопрос, раз больше все равно некому – почему, если трахаемся мы все вчетвером, традиционно считается, что псих – один я? Не мой отец. Не мой брат, который, как всегда, примерный и послушный мальчик. Не единственная девочка на троих мальчиков. А – я?

Жизнь полна парадоксов.

Леночка, Леночка. Вот как все обернулось. Твоя любовь ко мне тебя погубила, а меня твоя – не спасла.

Душа твоя закоптилась нашими семейными пороками. Потемнела, как стекло, покрывшееся копотью.

Ты смогла так легко вписаться в то, что ещё вчера-позавчера показалось бы тебе самой невозможным.

Теперь наши апрельские отношения с Костей кажутся милой шуткой, безделицей, на фоне всего, что произошло позже.

Из-за тебя, шлюха ты глупая, умерла моя мать, повесилась дурочка Наташка, у которой, оказывается, неожиданно сохранились понятия о том, что нормально, а что – нет.

Ты хороший стрелок, моя ведьмочка. Не промахнулась. О моих «пристрастиях» поведала сразу кому нужно. Наташка дальше сама себе все придумала, сама же в придуманное и поверила. Она, похоже, искренне считала, что у меня качественно иное мировоззрение.

Эх, Наталья! Не сказать тебе уже, что все у меня нормально. Так же, как и других. Не дала ты мне возможности рассказать, что спать с парнем мне было – никак. Это физически.

О моральном самоощущении распинаться не буду. Я был пьян. И в этом одна из причин.

Вторая причина, подвигнувшая меня, на сей «доблестный поступок», это желание побесить папочку. Такой свиньи полгода тому назад, даже он от придурка сына не ожидал. (Зато сам-то теперь как куролесит?).

Ну, а в-третьих, мне было интересно, смогу ли я сделать то, от чего меня тянет убежать подальше.

Остается с грустью поражаться собственной силе воли.

Я спал с Костей потому, что в характере у меня странный душевный мазохизм. Иного объяснения нет. С детства всегда делать то, чего страшусь.

Боялся темноты – заставлял себя искать её, где только можно. Чердаки, подвалы были моим постоянным местом обитания. Мать замучилась меня из них вытаскивать.

Спускаться вниз, за ступенькой ступенька, плотно закрыв за собой дверь и видеть, как тьма сгущается, как в ней не остается света очень страшно.

Самым жутким местом для меня был подвал. Я до сих пор туда не могу входить без содрогания. Мне казалось, что, если я заставлю себя пройти через этот подвал, который тянулся подо всем домом, я, наконец, перестану бояться.

Однажды, со мной произошел весьма странный случай, при воспоминании о котором и сейчас по спине бегут мурашки.

Я медленно ощупью пробирался по подвалу. Со всех сторон меня обступал липкий, душный, наполненный странным сладковатым тленом, похожий на запах прогорклых лекарств и скопившийся пыли, мрак. Запах формалина. Запах сгнивших тел, зарытых глубоко в земле, готовых вырваться на поверхность.

Запах сгущался.

А потом в темноте что-то начало светиться. Это были не кошачьи глаза.

Я видел (или мне только так казалось), длинные зрачки, горящие лютой злобой. Видел клыки. И бросился бежать, от ужаса не помня себя.

Даже не знаю, как я не заблудился, пока бежал, подгоняемый звуками шагов (или лап) за своей спиной.

Поскольку в десять лет я наркотики не принимал, и даже толком не пил, то бредом это быть не могло. Поэтому не знаю, что это было. Что бежало, преследуя меня, тяжело обдавая смрадным дыханием?

Лестница наверх, к спасительной двери, показалось такой длинной.

Бесконечной.

И когда я подбежал к ней, она оказалось запертой.

Сколько я не дёргал ручку, дверь не поддавалась. А сзади что-то приближалось.

развернулся, прислонившись спиной к двери, вглядываясь во мрак. Уверенный, что это только глупые страхи. Что ничего не будет.

А потом…

Я не помню, что было потом. Что-то может и было. А может, только мое больное воображение.

Мать говорила, что искали меня около девяти часов, а когда нашли, я почти не дышал.

Я несколько часов пролежал в обмороке. У меня был тяжелый случай какой-то нервной болезни. Я даже говорить перестал. Боялись, что я окончательно сдвинусь.

Даже папаша утратил авторитарный тон и пытался учиться говорить со мной по-человечески. Он снизошел до чтения сказок!

Как только я получил возможность выходить, я снова спустился в подвал. После этого вся семья испугалась за папашин рассудок и мою задницу. До светлого открытия, что бить меня бесполезно, отцу предстояло прожить ещё несколько лет поэтому моей попе было серьёзно больно.

Наука впрок не пошла.

Мне мало что идет на пользу.

Вторым страхом были женщины.

Подростком я ужасно их боялся, потому, что был хилым, болезненным, и был уверен, что ни хрена у меня с ними не выйдет.

Слава богу, ошибся.

Я боялся боли. У меня низкий болевой порог. Поэтому мне обязательно нужно было клясться на крови при каждом удобно случае и вне такового. Я так часто резал себе руки и пальцы, что мать снова отвела меня к психиатру. (С этого и началось наше постоянное и непродуктивное сотрудничество с работниками психбольниц).

Я «честно» признался, что люблю, когда мне больно. И психиатр поставил диагноз и приписал таблетки.

Я сам читаю, что пишу, и думаю – ну на зачем, зачем, мне все это было нужно?

Наверное, зря я все-таки не пил приписанные мне лекарства.

Ответ на вопрос: «зачем», у меня есть. Потому что мой отец – садист. Даже наедине с самим собой не хочу развивать эту тему. Это – мое. Только мое. И ни с кем этим я делиться не буду

А ещё, в-четвертых, я боюсь темноты.

За последней чертой её не избежать никому. Это будет та самая темнота, из подвала, из кошмарных снов.

Все мы в детстве боимся темноты потому, что бессознательно ассоциируем её со смертью. И стремясь к жизни включаем свет.

Свет есть жизнь, а смерть – темнота в которой невозможно его включить.

Некоторые люди говорят, что не боятся смерти. Этого не может быть. Просто у них маловато воображения для того, чтобы представить, как это будет, когда ничего уже не будет.

Даже сознания, которое будет это «нет» констатировать.

Мы придумываем себе кучу целей. Веру в Бога. Добродетель. Всё только за тем, чтобы не видеть конечной темноты, ждущей нас в конце пути.

Но день пройдет, и карусель остановится.

И тогда Она придет.

Тебя сотрут, стряхнут и это будет все.

Ты НИКОГДА не проснешься.

Даже в памяти других ты испаришься быстрее, чем роса с листьев в теплый ласковый летний день.

Наше стремление к добродетели – это взятка Небесам.  «Я буду хорошим, Боже, только дай мне надежду на вечную жизнь!».

Я не был хорошим.

И я не могу поверить в иную форму жизни. Просто не могу.

Смерть страшна и бесповоротна.

А если нет иной жизни, то к чему нам включать цензуру в собственную жизнь? К чему разводить ложные идеалы? Все идеалы лживы.

Награды или кары не будет. Ничего не будет.

Я ненавижу жизнь, потому что чертовски боюсь смерти. Небытия. Темноты. Отсутствия сознания.

Я боюсь. А это плохой признак.

Значит, нам придется встретиться».