Читать книгу Нелюбимая для Крутого - Екатерина Ромеро - Страница 10

Мне хочется воды, но я даже не рискую здесь ничего трогать. Я тут ни разу не гостья, я вообще теперь не понятно кто для Крутого. Его враг – вот, пожалуй, наиболее точное определение.

Хлопает дверь, Савелий вошел, и я машинально выпрямляю спину, хотя забинтованная рука ноет. Амазонка, где ты? Спаси.

Мне хочется надеть панцирь, спрятаться, сбежать, но от него не уйти. Я уже попалась.

Крутой подходит ко мне – ближе, еще шаг, оказываясь напротив.

Высокий, сильный, взрослый, мрачный и злой.

Я же не знаю, куда деть глаза, и нет здесь никакого Игоря, мне не поможет уже никто. Мне страшно, воздух стал гуще, а дверь за его спиной, не выбраться, и, похоже, мне просто конец.

– Что ты застыла? Иди в душ наверх.

Короткий приказ, но чувствуется точно пощечина. Его голос и интонация ко мне теперь совсем другие. Никакой ласки и нежности, защиты, заботы. Это все в прошлом, Даша, можешь об этом забыть.

Как Крутой раньше ко мне относился и как теперь – это небо и земля. Крыса не заслуживает уважения, она вообще не заслуживает жизни.

Я не спорю, хочу отодрать от себя эту кровь, да и, собственно, у меня нет голоса, чтобы сказать хоть что-то.

Зачем он велел мне принять душ? Хочет убить меня чистенькой? Боже, о чем я думаю, Даша, соберись!

Коротко киваю и поднимаюсь по высокой лестнице. Здесь есть второй этаж. Всего комнат пять или шесть, просторные, почти пустые.

Зачем такой дом строить, Савелий хотел семью? Наверное, а тут я. Как чума пришла на его путь и все разрушила.

Ванная, вот же она. Наконец-то.

Открываю дверь и босыми ногами ступаю по холодной плитке. Прямо в этой больничной сорочке становлюсь под душ. Ощущение чужой крови на теле провоцирует приступ тошноты, но желудок пустой. Я ела последний раз еще в общежитии.

Смываю кровь и только после вспоминаю, что мне нельзя мочить повязку, но она уже вся мокрая.

Пытаюсь встать и не могу. Я реально не могу подняться. Снова хочется плакать, вспоминаю его руки на своем теле. Цепкие сильные пальцы, слова ненависти и взгляд, полный разочарования.

Я помню все мое наказание в том кабаке, и это теперь как открытая рана. Мне было так больно, и Он хотел этого. Каждую секунду, насилуя меня при всех, трахая, как какую-то шлюху… я ничего не могла сделать, я просто старалась выжить.

И все смотрели на меня с презрением, как на крысу. Голую, обнаженную, опущенную, а теперь я в доме своего палача, и скоро он будет пытать меня, потому что хочет узнать правду. Правду, сказать которую я сейчас не могу.

Упираюсь спиной в плитку, на плечи продолжает литься вода. Я в ловушке, в самой настоящей западне. Обо мне никто даже не вспомнит. Казалось, еще недавно я ходила в выпускной класс и у меня были хотя бы какие-то надежды на будущее, а теперь я пленница в доме криминального авторитета вдвое меня старше, который мечтает перегрызть мне горло.

Дышать становится сложнее, и кажется, что я ору до срыва связок, но на деле я не произношу ни звука и слышны только капли от падающей воды.

***

Иду на кухню, плескаю холодную воду в лицо, вымываю руки. Моника – еще одна проблема, но с ней решили. Я уже дозвонился до Гафара, он вправит ей мозги.

Никто никого убивать не будет, пока мы во всем не разберемся. Малого Беркута разыскиваем, пробиваем камеры со стоянки, ищем следы денег в городе и области.

Должно же быть хоть что-то, что выведет на концы заказчика, а пока птичка у меня. Здесь будет, пока я все не узнаю и не решу, что дальше.

И будем ползти маленькими шагами, осторожно, блядь, потому что терять других своих людей я просто больше не имею права.

Монику с сыном отправим за границу. Пока так, это единственное решение для их же безопасности. Ганс поддерживает финансы, Соловей работает с документами, а Брандо бухает с горя, тогда как я даже этого себе толком позволить не могу.

Я должен удержать бизнес, и, сука, нас так качает, словно мы попали под какой-то бешеный замес. И этот ураган такой сильный, что мы реально должны быть осторожными и не допустить подобных промашек снова. Ради Фари. В память о нем теперь.

Воробей. Она так и стояла посреди коридора там, где я ее оставил. Растрепанные волосы, больничная сорочка и босые ноги. Это могло бы быть трогательным, вот только я на это больше не ведусь.

Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, я прекрасно понимаю, что передо мной стоит гребаная актриса, веры которой просто больше нет.

Я отправляю ее в душ, и вот уже пятнадцать минут прошло, а она не выходит, и мне это не нравится. Там нет окна, птичка не улетит, да и второй этаж, высокий цоколь, вот только все равно это меня напрягает.

– Ты там утопилась? Выходи, – башу у двери, но нет ответа, и тогда я сам вхожу в ванную, чтобы увидеть ее. Моя чертова ведьма. Девчонка.

Сидит на поддоне душа, вода сверху льется. Не сняла больничные тряпки, они все промокли, включая ее повязку на плече.

Как я выбивал его – помню, как она падала со стола – тоже помню, хотя все больше как в тумане. Слышал, как хрустят ее кости, так же и сердце мое хрустело, трещало, точно стекло.

– Вставай, я сказал. На выход.

Не реагирует. Ноль просто реакции на меня, даже голову не повернула. Сидит и молча моргает, тупо смотрит в одну точку.

Колени согнула, поджала к себе, волосы мокрые спадают на плечи. Разрумянилась от горячей воды, кровь уже смылась, но отвечать не собирается, и я психую.

Подхожу к ней и, взяв полотенце, укутываю предательницу, отдираю от душа, хватаю ее за осиную талию.

О, вот и реакция!

В один миг сучка глаза шире распахивает, и нет, она не кричит, но, честно, лучше бы орала, чем так.

Воробей с какого-то хрена задыхаться у меня на руках начала. И дерганая вся, шипит, хрипит и хватает ртом воздух, как рыба. Ее грудь быстро вздымается, вот только мне уже, честно, не до церемоний. Было уже, да все зря.

– Тихо, успокойся, блядь!

Выношу ее из ванной в спальню, бросаю на кровать, как нечто ядовитое.

Воробей тут же отползает от меня, прямо к изголовью, все в тех же мокрых тряпках.

Грудь просвечивает стоячая, розовые соски острые от холода призывно торчат, и в паху предательски все напрягается.

Ты же нравилась мне, девочка, весь мир к твоим ногам бы бросил.

Поздно.

Все уже поздно, я просто отравлен. Ненавижу, блядь, как же я тебя ненавижу!

– Разделась и легла.

Головой отрицательно мотает, вижу, как губы затряслись. Не двигается, дышит через раз. Ай да молодец, умница, блядь!

Знал бы, что до такого докатимся, сам тогда под машину бросился бы. Фари был бы жив, и никакой войны, предательства, поломанного к чертям сердца, потери брата.

Стискиваю зубы, распахиваю шкаф. Достаю свою футболку, бинты еще тренировочные остались, ножницы.

Подхожу к дьяволице. Молчит, затаилась, но резко отползает, когда сажусь на кровать. Порывается спрыгнуть, но поздно. Я ловлю.

– Не дергайся! Гадюка…

Она шипит, реально как змея извивается, пока я коленом ее ноги придавливаю, зажимаю собой, полностью ее обездвиживаю.

Я почти лег на нее, навалился всем телом. Вижу, как она тяжело дышит, губы дрожат, смотрит на меня как на дьявола. И колотит ее знатно, еще пытается оттолкнуть меня, драться, хотя это бой котенка со львом. Сука, ненавижу.

– Ладно играешь, актриса. Очень хорошо! Вот, оказывается, какая ты! Без масок. Легла!

Я сверху, и мне реально не до возни. Придавив Воробья коленом, разрываю к чертям ее мокрую ночнушку. Ткань легко трещит под руками, а после я вижу ее голое тело. Бледная кожа, хрупкие плечи, ключицы, грудь. Все на хрен в синяках. Видны даже отпечатки пальцев. Моих.

Я десятки раз на ринг выходил, мы дрались как звери, и я бил наотмашь, но только не баб. Противник всегда был или такой же, как я, по силам, или чуть больше для азарта.

А теперь имеем что имеем. Я не знаю, как я Воробью не свернул тогда шею. Это было бы просто.

Она головой мотает, по вискам слезы катятся. Это ж надо так играть, охуеть просто. Давит на жалость? А Фари она не хочет пожалеть или Монику?

– Успокоилась! Я сказал, перестала дергаться! Будешь сопротивляться – порежу.

Глазища на меня переводит, по пять копеек они, когда я нож достаю.

Это работает. Успокаивается мгновенно и отчего-то закрывает глаза, зажмуривается.

Поднимаюсь с нее, разматываю плечо, и выглядит оно что-то хуево. Удивительно даже, что вывих, а не перелом.

Воробей же маленькая, как тростинка, и еще упала с того чертового высокого бильярдного стола. Я уже тогда ушел. Чтобы не пристрелить ее. Самому словно все кости переломило и выть хотелось, орать на луну.

Поднимаю ее выше, на подушку усаживаю, как куклу. Не дергается теперь, глаза закрыла, ни звука из нее.

Бледная кожа, на шее венка пульсирует, еще влажные волосы рассыпаются по хрупким плечам. Невольно вдыхаю ее запах, мой персональный яд.

Воробей пахнет вишней. Все такой же пьяной, и у меня просто встает. Дурной запах, я тоже его обожал. Ликер крепкий вишневый, в груди просто все горит, пылает.

Сжимаю зубы и перематываю ее плечо сухим бинтом. Зачем? Не знаю. Чтоб не загнулась до утра, мне нужна информация.

Сучка шипит, трясется, но глаз не открывает. Вцепилась одной рукой в одеяло и дышит через раз.

– Смотри на меня.

Ловлю ее мордашку продажную, ведьма глаза распахивает. Фиолетовые сейчас, ближе к черному. Когда ей больно, у нее всегда такие? Или это тоже одна из уловок для лоха?

– Сейчас ты ложишься спать, и до утра я тебя не вижу. Усекла?

Кивает коротко – еще бы, актриса недоделанная.

Заставляю себя отойти от нее и выключаю свет. Ухожу в кабинет, потому что даже дышать рядом с этой тварью одним воздухом мне теперь больно.

Сажусь за стол, откидываюсь на кресле, достаю из кармана золотую цепочку с птицей.

Это ее. Я сорвал тогда в кабаке и с тех пор ношу всегда в кармане.

Я бы ей сердце своё подарил, если бы попросила. Фари семью завел, ребенка, а я снова на те же грабли, только теперь в разы больнее.

Тогда я молод был, хотел жену и чтобы все наладилось, а теперь это был просто мой выбор. Думал, не такая, не предаст, не испорчена еще деньгами. Фари был прав.

Я ошибся в бабе снова, только теперь это не просто разбитое сердце. Это гребаный на хрен пиздец.

Все развалилось. И Прайд, и бизнес, и мои друзья. Все посыпалось, Воробей пошла по головам, наплевав на все. Я поступлю точно так же.