Читать книгу Как The Beatles уничтожили рок-н-ролл. Альтернативная история американской популярной музыки - Элайджа Уолд - Страница 4

Из всех перемен, произошедших с музыкой в XX столетии, самой радикальной была смена формы ее существования – от исполнения к потреблению, – и, как следствие, ее функции – от части общего опыта к явлению, которое существует само по себе, вне какого-либо конкретного контекста. Аудиозаписи просто в силу своего наличия отделили звук от исполнителя. До появления звукозаписи музыка не могла существовать в отрыве от человека, который ее играл, из-за чего прослушивание ее было социальным действием. Музыку невозможно было услышать без участия нескольких людей – даже для дуэта требовалось наличие в помещении минимум двух человек. Сейчас уже трудно представить, насколько все тогда отличалось, ведь всякий читатель этой книги регулярно слушает музыку в одиночестве. С появлением уокменов и mp3-проигрывателей общей практикой стало использование музыки как способа отгородиться от окружающего мира.

Как ни странно, мои первые музыкальные воспоминания связаны с тем самым опытом существования музыки до появления звукозаписи, который описан выше. Моя мать выросла в Вене, она была дочерью концертного пианиста и, в свою очередь, пианисткой-вундеркиндом. Отец был виолончелистом-любителем, и я помню, как они играли дуэты по выходным. Иногда мы собирались вокруг фортепиано и пели песни по книге Fireside Book of Folk Songs под аккомпанемент матери. Отец временами исполнял за обеденным столом популярные хиты своей юности. Я до сих пор помню его любимые песни: Sheik of Araby, Lena Was the Queen of Palesteena, Mammy, Oh, by Jingo и разную ерунду вроде Your Wife and Your Boarder, They’re All Right. У нас стоял проигрыватель, у родителей было несколько десятков классических записей, так что я почти наверняка слышал их время от времени; было еще несколько детских пластинок, которые я тоже, по-видимому, слушал, поскольку до сих пор узнаю кое-какие песни. Но первое отчетливое воспоминание о прослушивании записанной музыки у меня связано только с подаренным на шестилетие альбомом The Beatles.

Уже для начала 1960-х гг. мой детский опыт был вещью необычной, сейчас нечто подобное случается крайне редко. Однако именно таким образом абсолютно все в мире впервые слышали музыку вплоть до XX столетия. В связи с этим факт, который современный читатель должен отчетливо осознавать, прежде чем начинать следить за эволюцией музыки от эпохи рэгтайма к эре джаза, состоит в том, что на протяжении большей части этого периода записи были вещью относительно маловажной. Мы придаем им большое историческое значение оттого, что они по-прежнему с нами, но в первой половине XX века они воспринимались как краткие и грубые образцы популярной музыки, а не как сама музыка. Живые выступления певцов и исполнителей, большая часть которых никогда не записывалась, были нормой – более того, сама идея «живой музыки» появляется лишь после возникновения звукозаписи, так как до нее не было никакой «мертвой музыки».

В момент своего появления аудиозаписи были хрупкими трескучими новинками, и никто тогда и помыслить не мог, что когда-нибудь музыкантам-любителям в качестве комплимента будут говорить, что они звучат «как на записи». В будущее смогли заглянуть лишь самые пессимистичные из музыкантов, и среди них был Джон Филип Суза[70], который придумал определение «консервированная музыка» (canned music) и все свои чувства на этот счет изложил в диатрибе 1906 г. под названием «Угроза механической музыки»[71]. К тому моменту фонограф уже стал довольно распространенным предметом обстановки домов и увеселительных аркад, и успехом своим он во многом был обязан именно популярности Сузы. Первый каталог компании Columbia Records, опубликованный в 1890 г., включал в себя пятьдесят цилиндров с записями U. S. Marine Band, в то время – под его руководством, и в течение следующего десятилетия его марши были одними из самых популярных и записываемых мелодий.

Суза с самого начала выказывал амбивалентное отношение к новой технологии. U. S. Marine Band, записывавшиеся на Columbia Records, были лишь частью его коллектива числом в восемь человек, так как тогдашний процесс записи не позволял использовать целый духовой оркестр, и сам Суза ни разу не переступал порог студии. В 1892 г. он организовал свой собственный оркестр, Sousa’s Band, который сделал около 1770 записей, но лишь за процессом создания восьми из них Суза наблюдал самолично[72]. Он предпочитал, чтобы с вопросами записи разбирались его помощники, сам же отдавал все силы сочинительству и, что для него было еще важнее, – попыткам принести «хорошую музыку» широкому слушателю.

Суза считал себя в первую очередь академическим музыкантом, и на его концертах, которые регулярно собирали многотысячные толпы, его знаменитые марши звучали вперемежку с большим числом европейских концертных номеров. Он также включал в репертуар некоторое количество простых, легко насвистываемых поп-мелодий, но они, по его замыслу, выполняли роль подготовительного материала для более серьезной музыки. Рэгтайм вроде At a Georgia Camp Meeting Керри Миллса[73] или же сентиментальная салонная баллада After the Ball Чарльза К. Харриса[74] прокладывали путь к Вагнеру и Бетховену. Следует заметить, что Суза очень хорошо понимал и глубоко уважал массовый вкус. Он с гордостью констатировал, что выступления более снобистских оркестров не могут соперничать с популярностью его концертов, и ставил этот факт в заслугу не только профессионализму своих музыкантов, но и демократичности репертуара.

В наше время трудно оценить стилистическую широту репертуара, популяризованного Сузой. Сейчас, когда духовые оркестры звучат только на парадах и во время спортивных событий, мы склонны считать их звук возвышенным, громоподобным призывом к действию. Однако на прежних концертах духовых оркестров наряду с маршами игрались и вальсы, и баллады. Так, например, песня After the Ball была сентиментальным вальсом:

After the ball is over, after the break of morn;

After the dancers’ leaving, after the stars are gone;

Many a heart is aching, if you could read them all;

Many the hopes that have vanished after the ball[75].

(Когда кончается бал, когда наступает утро,

Когда расходятся танцоры, когда гаснут звезды,—

Если бы ты умел читать в сердцах, то знал бы,

сколь многие из них испытывают боль,

И как много надежд исчезает после бала.)

Эта песня в нотной записи была самым крупным бестселлером 1890-х гг. и даже в XX веке долгое время оставалась феноменально популярной. По большей части известность ее связана с тем, что ее было крайне легко петь под аккомпанемент фортепиано в гостиной, а профессиональные исполнители баллад с ее помощью без труда вызывали слезы у слушателей, однако Харрис впоследствии весь ее ошеломляющий успех приписал Сузе. Чикагская всемирная ярмарка 1893 г. впервые привлекла посетителей со всей страны, и Суза был музыкальной звездой этого события: «Тысячи гостей ярмарки слышали исполнение этой песни ансамблем Сузы – так, как только он один мог ее сыграть, – позже писал Харрис. – После этого слушатели неизбежно покупали ее ноты в музыкальных магазинах Чикаго и везли домой, чтобы продемонстрировать соседям главную песню всемирной ярмарки. Это одна из основных причин того, что песня стала популярна на весь свет, – так, как ни одна баллада прежде»[76].

Определяющим для миссии Сузы было представление о том, что люди, вдохновленные тем, как его коллектив исполняет ту или иную музыку, вернутся домой и станут играть ее сами. Сравнивать его в этом смысле с Питом Сигером[77] будет определенной натяжкой, однако он, как и Сигер спустя полвека, мечтал о том, что когда-нибудь вся страна будет состоять из музыкантов-любителей, которые станут играть друг другу музыку. Для него это была часть демократической американской мечты: аристократическое искусство Европы сделается общим достоянием и встанет в один ряд с грубыми песнями пионеров-переселенцев и танцами новых, никогда не спящих городов. Сузу от Сигера отличает желание, чтобы люди исполняли не только легкую музыку, но и опусы великих европейских композиторов; однако для обоих самым важным представлялось то, что в будущем каждый человек должен взять в руки инструмент и отважиться играть на нем. (Кстати, Сигер, в первую очередь известный тем, что превыше всего ценил песни непрофессиональных музыкантов, также записал на банджо транскрипции пьес Баха, Бетховена и Стравинского и написал книгу о нотном чтении[78].)

Возражения Сузы против «консервированной музыки» носили не только эстетический характер. Он был не только артистом, но и бизнесменом, а до 1913 г. записи не подпадали под законы об авторских правах, и композиторы не получали с них никаких отчислений, так что на всех миллионах проданных цилиндров и дисков с записями его маршей Суза не заработал ни гроша. Однако у него была еще одна, более альтруистическая причина неприязни к новой технологии, и хотя сам он признавал, что его полемическое высказывание по данному вопросу может показаться воинственным и алармистским, для современного уха оно звучит пророчески – являясь при этом также ярким описанием мира популярной музыки давно ушедших времен.

Свой текст он начал с восхваления достижений Америки в области демократизации исполнительского искусства: «Во владении рабочего класса Америки находится больше фортепиано, скрипок, гитар, мандолин и банджо, нежели их есть во всем остальном мире, – писал он, – и наличие этих инструментов в домах дало работу огромному числу учителей, которые, терпеливо обучая детей, прививают таким образом повсюду любовь к музыке».

Здесь-то и подстерегает нас угроза машинной музыки! Первый звонок уже прозвучал: более дешевые из домашних инструментов не покупаются в прежних количествах, а все оттого, что их место занимают автоматические музыкальные устройства.

И что в итоге? Детям становится неинтересно упражняться, так как теперь музыка появляется в их домах без какого-либо труда по освоению инструмента и без длительного процесса обретения технических навыков… число музыкантов-любителей впредь будет неуклонно снижаться, пока на свете не останутся только механические устройства и профессиональные исполнители…

Когда мать может включить фонограф с тою же легкостью, с которой она способна зажечь электрическую лампочку, станет ли она убаюкивать своего ребенка милыми колыбельными, или же дитя будет засыпать под звук машины?

Дети от природы склонны к подражательству, и если в самые ранние свои годы они слышат только фонограф, то не станут ли они петь – если и вовсе захотят петь, – подражая ему, и в конце концов не превратятся ли они просто в человеческие фонографы – не имеющие души, не знающие выразительности? Пострадает и пение в церковных общинах – то пение, которое, хотя и бывает иногда грубым, однако по меньшей мере укрепляет дыхание измученных грешников и смягчает голоса тех, кто живет среди суеты и шума…

Кантри-группы с их энергичными выступлениями, с поддержкой местных торговцев, с их благотворительными концертами, повозками, пестрой одеждой и с весельем и гордостью их слушателей явным образом обречены на исчезновение, когда идет такая повсеместная атака на личность в музыке…

Деревенские танцевальные оркестры, с их гитарой, скрипкой и мелодионом[79], вынуждены были время от времени прерывать игру, и эта пауза давала возможность пообщаться и перевести дух всем присутствующим. Ныне не знающий устали механизм способен играть вечно, и все то, что делало танцы полноценным отдыхом, теперь исчезло…[80]

Мы уже довольно давно живем в том мире, которого страшился Суза. Лишь крайне незначительное число американцев дает себе труд обучиться игре на музыкальном инструменте, и многие читатели, скорее всего, будут озадачены описанием кантри-группы с ее повозкой и яркими одеждами, потому что никогда не видели, как подобный коллектив музыкантов-любителей возглавляет местный парад или дает концерт в парке. Практически все танцуют сейчас под записи, проигрываемые без пауз, будь то в клубе или на частной вечернике. И хотя некоторые матери (и отцы) до сих пор напевают колыбельные, и члены большинства церковных общин поют вместе, но все чаще и чаще записанная музыка используется даже в таких ситуациях.

Здесь есть, однако, и оборотная сторона: замена «музыкантов-любителей» «механическими устройствами и профессиональными исполнителями» привела, помимо прочего, к тому, что мы теперь можем слушать музыку в исполнении не только членов семьи и соседей, но и наилучших музыкантов, живых и умерших, записанных во всех углах света, причем слушать когда хотим, куда бы мы ни шли, в любом порядке и на любой громкости. Сами же музыканты в последнее столетие получили возможность обучаться не только у местных музыкальных учителей, но и по записям такой стилистической и жанровой широты, какой в прежние времена не мог вообразить себе ни один человек, как бы богат он ни был и сколь бы часто ни путешествовал; это невероятным образом расширило их кругозор и породило на свет столь грандиозное музыкальное разнообразие, о котором во времена Сузы никто и помыслить не мог.

Так что у нас есть масса приобретений, которые могут компенсировать потери. Однако кое-какие изменения в мире музыки были столь фундаментальны, что слушатель наших дней даже не думает о них, а потому стоит задержаться ненадолго и поглядеть, насколько сильно отличалась от нашей музыка тех дней, когда звукозапись еще не утвердилась в правах и не стала популярной опосредующей инстанцией.

Прежде всего, нам следует помнить, что еще за столетие до диатрибы Сузы музыка подверглась глубокой трансформации в силу повсеместного распространения нотопечати. XIX столетие было временем появления «популярной музыки», отличной от «народной музыки», хотя лишь немногие критики и историки (если таковые вообще были) в то время проводили подобное деление. В основе своей оба термина идентичны и оба в оригинале отсылали к музыке «обычных людей», в противоположность тем музыкальным стилям, которые создавались для развлечения и наставления социальных и образовательных элит. Однако со временем эти слова начали пониматься различно – народной музыкой стало называться то, что люди играют в сообществах, а популярной – те коммерческие стили, в которых работают профессионалы.

Элитарные стили, которые обычно именуют «искусством», «серьезной» или «классической» музыкой, чаще всего описываются так, словно они составляют отдельный мир, однако и в репертуаре Сузы, и ранее, в XIX веке, как показывают работы ученых вроде Лоуренса Ливайна, «высоколобые» и низкие стили пересекались куда чаще, нежели это происходит сейчас. По большей части это происходило оттого, что и та, и другая музыка игралась, как правило, дома. Композиторы и авторы песен получали доход не от исполнения своих работ, а от продаж нот, а большинство потребителей покупали и играли все что угодно, от песен к театральным постановкам, «крестьянских мелодий» и патриотических гимнов до Штрауса и Бетховена, причем все ноты часто сшивались в один том. На концертах исполнители точно так же смешивали в одной программе популярные песни и оперные арии и, как правило, предпочитали играть недавно написанные вещи. Сегодня мы уверены, что на классических концертах должна звучать старая музыка на старомодный манер, но до второй половины XIX столетия концертные программы в подавляющем большинстве состояли из современных сочинений, исполненных в современном антураже. Даже когда исполнялись вещи более ранних композиторов, их рутинно приспосабливали к текущим вкусам – огромные оркестры, играющие Гайдна, соперничали по масштабу с помпезными постановками шекспировских пьес, – и если высокая и низкая культура хотели не отставать от времени, то проще всего им это было сделать, объединив усилия.

В любом случае концерты составляли лишь малую часть музыкальной жизни, даже в академической области. Подавляющее большинство сочинений было написано и позиционировалось на рынке как продукция для домашнего музицирования, а это означало, что чаще всего их играли люди, которые, даже если им и приходило в голову думать о себе как о серьезных исполнителях, полагали себя скорее amateurs – буквально «любителями музыки», – нежели «музыкантами». В чем-то это напоминает ситуацию с танцем – единственным видом искусства, который люди до сих пор предпочитают практиковать между собой, нежели платить за него профессионалам. Мы танцуем дома или же отправляемся на какое-то социальное мероприятие, организованное вокруг танцев, и если нам хочется узнать о новом стиле, вроде сальсы или танго, мы берем несколько уроков, а затем практикуемся с друзьями или же используем обретенные умения для того, чтобы завязывать знакомства. Куда чаще мы танцуем, нежели ходим смотреть на профессиональных танцоров, в особенности пока мы молоды, и мало кто, взяв несколько уроков танца, думает о том, чтобы стать в этой области профессионалом.

Когда-то и исполнение музыки строилось по той же модели. Люди пели, будучи детьми, потом часто выучивались игре на каком-либо инструменте, и многие из них продолжали играть на нем хотя бы изредка в течение всей жизни. Песне приносило популярность не то, что с ее помощью какой-либо концертирующий артист завоевывал сердца зала, а то что, ее играли и пели тысячи и тысячи людей. Песня Стивена Фостера[81] Old Folks at Home была неувядающим хитом 1851 г., и колумнист Albany State Register описал впечатление, производимое ею, в следующем, весьма язвительном абзаце:

Она гремит на фортепиано и гитарах, днем и ночью; ее поют сентиментальные юные барышни; сентиментальные молодые люди тремолируют ею во время своих ночных серенад; вертлявые юные пижоны мычат ее на работе и на отдыхе; лодочники громоподобно орут ее в любое время суток; все оркестры играют ее; флейтисты-любители мучают ее, едва выдастся свободная минута; уличные органы перемалывают ее ежечасно; «поющие звезды» исполняют ее на театральных подмостках и на концертах…[82]

Обратите внимание, что «поющие звезды» в этом перечислении появляются девятыми, и никакая конкретная звезда не связывается с данной песней. Сейчас мы ассоциируем хиты в первую очередь с их исполнителями. Мало кто из нас слышит песню впервые на концерте, мы встречаемся с нею на записи, сделанной какой-нибудь Кристиной Агилерой, и хотя она, как и раньше, повсеместно проникает в нашу жизнь, раздаваясь в танцевальных клубах, в универмагах и из окна проезжающей машины, она всегда звучит в одной и той же аранжировке, сопровождающей один и тот же голос. На рубеже XX столетия хиты звучали и игрались в бесчисленном количестве аранжировок и пелись любым, кто вообразил, что способен их спеть.

Именно по этой причине такое большое число некогда всеми любимых академических композиторов XIX века ныне практически забыто. По нынешним меркам они не могут стоять в одном ряду с Бетховеном в силу своей сравнительной заурядности и простоты, однако эти качества не считались отрицательными тогда, когда музыку на собственных инструментах играли любители в компании живущих по соседству друзей. Музыка Бетховена с давних пор считалась вершиной самого высокого из искусств и отпугивала этим музыкантов-любителей, даже несмотря на то, что его опусы далеко не всегда писались для концертных залов. Хотя он и был самым знаменитым композитором Вены, при жизни Бетховена только две из его тридцати двух фортепианных сонат были исполнены публично. Все его струнные квартеты игрались на концертах, а вот сонаты считались «домашней музыкой», написанной для музицирования в семейном кругу: даже профессионалы исполняли их только на небольших собраниях, состоявших преимущественно из любителей[83]. Редкие композиторы могли рассчитывать на поддержку богатых патронов или же на крупные заказы – единственный в то время источник дохода помимо продажи нот, – и поэтому многие из них с большим тщанием отделывали свои опусы так, чтобы они были по силам музыкантам-любителям. Напоминанием об этом служат все пьесы «для фортепиано в четыре руки». На концертах фортепианные дуэты исполнялись на двух инструментах, но в редких домах стояло более одного рояля, поэтому композиторы сочиняли дуэты таким образом, чтобы их можно было играть на одной клавиатуре. Пьеса, которую способен исполнить только концертирующий артист, могла принести славу, но если ты написал опус, который люди захотели играть дома, то мог быть уверен, что каждый из них пойдет и купит ноты.

Большинство известных композиторов и виртуозов-исполнителей были мужчинами, однако стоит отметить, что в домах среднего и высшего класса в XIX столетии музицировали преимущественно женщины. Мальчикам иногда удавалось избежать пытки музыкальными уроками и заниматься вместо них спортом или же спрягать латинские глаголы, но от любой хорошо воспитанной барышни ожидалось умение играть на фортепиано, гитаре, скрипке или еще каком-либо салонном инструменте. Девушка тех лет знала все последние новинки, как серьезные, так и легкие, так что репертуар типичного музыкального вечера мог варьировать в диапазоне от Бетховена до Old Folks at Home.

Я постоянно возвращаюсь к теме пересечения высоких и легких жанров оттого, что в силу этого была создана основа такого явления, как популярная музыка, и такое положение дел еще долго было справедливо и для XX века. Рэгтайм и джаз существовали благодаря поколениям исполнителей и слушателей, чей музыкальный кругозор включал в себя как новейшие популярные песни, так и возвышенный репертуар самых знаменитых концертных залов. Само собой, во многом люди полагали какие-то опусы «возвышенными» лишь оттого, что те ассоциировались с небольшой прослойкой образованной аудитории, однако это делало подобные пьесы еще более притягательными, особенно если они подавались вперемежку с легко усвояемым материалом. В наше время оркестры, имеющие намерение «образовывать» аудиторию, чаще всего играют какую-нибудь «трудную» пьесу композиторов типа Лютославского[84], поместив ее между более доступными работами Бетховена или Шуберта. В XIX веке «высокое» и «низкое» еще не были четко разграничены, так что исполнители могли «подсластить… непомерную пилюлю Бетховена неотразимыми польками и Блистательнейшим Национальным Парадом вальсов, мазурок и редов[85]». Данная цитата взята из журнальной рецензии 1853 г. на концерт скрипача Поля Жюльена, написанной в преддверии его американского тура, в котором тот обещал сыграть музыку «Бетховена, Гайдна и Моцарта, исполняемую колоссальным оркестром, надлежащим образом, а не ради аплодисментов. Он поместит в программу более легкую музыку так искусно, что наши ноги незаметным образом повлекут нас от торжественных маршей великих мастеров к воздушным творениям Штрауса, Ланнера[86] и самого Жюльена»[87]. Солистка оркестра Жюльена, немецкое сопрано Анна Церр, исполняла на гастролях не только арии из «Волшебной флейты» Моцарта, но и Old Folks at Home. Песня Фостера, с ее льющейся мелодией и ностальгическим провинциальным чувством, была особенно любима гастролирующими артистами: шведская примадонна Кристина Нильсон, приглашенная петь на открытии нью-йоркской Метрополитен-оперы, исполняла ее на всех концертах своего первого американского тура.

Прибытие Жюльена наделало в американских кругах много шума, и, возможно, именно это событие подвигло Фостера на подготовку самого амбициозного из всех сборников салонной музыки, The Social Orchestra, коллекции вокальных и танцевальных аранжировок «самых популярных оперных и других мелодий», куда он включил наряду с пьесами Моцарта, Бетховена, Доницетти и Штрауса свои собственные песни к минстрел-шоу[88] «в аранжировке для флейт, скрипок, виолончели или фортепиано»[89].

В эпоху, когда всякий, кто обучался музыке, почти наверняка был знаком как с Бетховеном, так и с Фостером, обычным делом были не только академические артисты, поющие поп-хиты, – в то время классическую музыку можно было услышать на минстрел-шоу и концертах городских духовых оркестров, а позже и на водевильных представлениях и шоу популярных радиостанций. У Бинга Кросби в его Kraft Music Hall всегда играли приглашенные академические виртуозы; когда Бесси Смит[90] дебютировала в черной водевильной программе, среди персонажей шоу была оперная «примадонна» (которая выступала наряду с дуэтом комиков с начерненными лицами, трио детей-танцоров и жонглером)[91]. Многие музыканты, прежде всего известные своим исполнением поп-песен, также играли классические пьесы: когда Луи Армстронг в 1920-е гг. работал в театральном оркестре, его коронным номером была ария из оперы Пьетро Масканьи «Сельская честь». Даже не умеющие читать ноты сельские музыканты, такие как Миссисипи Джон Херт[92], как правило, играли хотя бы одну салонную пьесу, Spanish Fandango, сочиненную в начале XIX века Генри Уоррелом в качестве упражнения для начинающих гитаристов и получившую такое распространение, что ее нерегулярный строй именовался «испанским» всеми, от блюзовых гитаристов Дельты[93] до авторов журнала Etude[94].

Я мог бы приводить примеры еще и еще, но нам важно помнить, что все собранные исследователями факты о нашем музыкальном прошлом – лишь незначительные фрагменты куда более обширного незадокументированного мира. Скажем, когда мы думаем о черных музыкантах Дельты, мы автоматически представляем себе гитаристов вроде Херта или Чарли Паттона[95], а когда мы размышляем о черных музыкантах Нового Орлеана, то на ум, скорее всего, придет джазовый коллектив. Однако и там, и там, равно как и в любом городе, достаточно большом, чтобы в нем появилось хотя бы несколько представителей среднего класса, как среди черных, так и среди белых самой многочисленной и во многих смыслах наиболее влиятельной группой профессиональных музыкантов являлись учителя. Некоторые из них были также исполнителями, но подавляющее большинство зарабатывало себе на жизнь педагогическим трудом. Эти люди были мощной консервативной силой как в эпоху рэгтайма и джаза, так и позже, и они настаивали на том, чтобы студенты от Кларксдейла до Калифорнии учили «хорошую» музыку, оттачивали свои навыки чтения нотного текста и знакомились с классикой.

Разумеется, всегда были музыканты, которые учились играть на своем инструменте со слуха – особенно много их было в деревнях, – и поскольку они играли музыку уникальную или хотя бы характерную для своего региона, то их творчество привлекало внимание скаутов звукозаписывающих компаний, а потому мы можем и сегодня слушать их и интересоваться ими. Однако тот факт, что нас сейчас больше привлекает Паттон или Skillet Lickers Гида Тэннера[96], нежели все те ребята, которые обучились игре на фортепиано или скрипке, является просто-напросто свидетельством того, насколько обычным делом была в то время последняя практика. При записи Армстронга продюсеры решили сохранить его уникальное исполнение Potato Head Blues вместо того, чтобы сделать еще одну версию арии из оперы «Сельская честь»; когда Фэтс Уоллер[97] и Джеймс П. Джонсон[98] оказывались в студии, они не играли там Шопена, хотя оба гордились своим экспертным знанием академического репертуара. Для многих профессионалов классика была «музыкой для дома», чем-то, что им нравилось, в чем они практиковались и что, может быть, играли среди друзей, в качестве аккомпанемента к немым фильмам или же фона в кафе, однако никому и в голову не пришло бы записывать их исполнение пьес, которые уже были записаны оркестром Сузы или Артуром Рубинштейном[99].

Игра на танцах была в то время самым распространенным типом профессионального выступления, и опять-таки, слово «выступление» здесь может слегка сбить с толку. Ныне, спустя сто лет после появления звукозаписи, для нас естественно, что, танцуя под аккомпанемент группы или оркестра, мы должны делать это так, как того требует музыка. Мы ассоциируем определенные группы с определенными стилями и не идем на выступление оркестра, исполняющего сальсу, если хотим танцевать вальс, или на концерт рок-группы, если нам охота потанцевать танго. Однако в те времена, когда звукозаписи еще не было, то была забота оркестров – выбирать музыку, которая подходит танцорам. Именно по этой причине в пьесу St. Louis Blues был включен фрагмент танго, а деревенские скрипачи учились играть полуклассические вальсы типа Over the Waves[100]. Мадди Уотерса сейчас помнят исключительно как блюзового музыканта, однако когда фольклорист Алан Ломакс[101] отыскал его на плантации неподалеку от Кларксдейла, штат Миссисипи, тот рассказал ему, что самыми популярными номерами его группы были Chattanooga Choo-Choo и Darktown Strutters’ Ball, а позже в интервью вспоминал: «Мы играли тогда отличные танцы. У нас были black bottom[102], чарльстон[103], тустеп[104], вальс и уанстеп[105]»[106].

До того, как звукозапись сделала возможным прослушивание двадцати разных групп и оркестров подряд в течение часа, требовалось, чтобы музыканты, играющие на танцах, были мастерами на все руки: какой бы танец ни был в моде, они должны были создать для него аккомпанемент. С другой стороны, до того, как звукозапись сделала доступной любую популярную группу мира, местным исполнителям не нужно было обладать каким-то особенными талантами помимо упомянутого умения подстроиться под нужды танцующих – тут уместно вспомнить старый анекдот про двух парней, за которыми гонится медведь и один из которых говорит другому: «Мне не нужно бежать быстрее медведя, мне достаточно бежать быстрее тебя». Оркестру в Кларксдейле (штат Мисссипи) или Монпелье (штат Вермонт) не было нужды играть танго так же хорошо, как это делал оркестр в Буэнос-Айресе, или рэгтайм – так же замечательно, как группа из Сент-Луиса, – ему просто нужно было играть то и другое лучше, чем все остальные оркестры Кларксдейла или Монпелье, которые можно было нанять за сходную цену. В более отдаленных сельских регионах обычным делом были группы, состоящие из местных жителей, умеющих немного пиликать на скрипке и бренчать на гитаре и способных играть одну-две песни всю ночь. По воспоминаниям вирджинского гитариста и исполнителя на банджо Джона Джексона, «ты начинал играть одну вещь, и если она не подходила для танцев, ты бросал ее и начинал другую. Если она подходила, то это было все, что людям нужно. Ты сидел и играл одну песню всю ночь напролет, и если ты уставал, то в твой угол приходила еще пара человек и продолжала это дело»[107]. Я однажды был на деревенских танцах в Лакандонских дождевых лесах Южной Мексики: играющий там коллектив был настолько беспомощным, что даже когда я, побренчав на гитаре, переключился на гитаррон[108], который никогда прежде не держал в руках, а после и на скрипку, мою игру на которой не способны были переносить даже ближайшие члены семьи, – танцоры, по-моему, не заметили этого вовсе.

Одна из причин, по которой подобный примитивный и даже совсем беспомощный аккомпанемент считался приемлемым, была в том, что танцоры едва слышали инструменты. Хотя в то время, когда еще не существовало автомобилей, кондиционеров, посудомоечных машин и прочей техники, создающей постоянный периферийный гул, звуки были слышны лучше, нежели в наши дни, все же в комнате, полной топающих танцоров, надеяться можно было только на то, что они кое-как станут разбирать ритм.

То, что музыка в такой обстановке была едва слышна, во многом повлияло на ее облик. Некоторые инструменты, в особенности гитара, были слишком тихими для игры перед большой аудиторией. Любой профессиональный певец или инструменталист обязан был докричаться до публики, а поэтому нюансировка исполнения и индивидуальность исполнителя были второстепенными требованиями. На больших концертах обычным делом были полдесятка фортепиано, играющих в унисон, и до тысячи участников хора и оркестра. Понятно, что столь громадных размеров коллективы не могли состоять из одних профессионалов и приглашали в свои ряды любителей из числа тех, что постоянно ездили по стране, давая концерты в местных сообществах.

Существовал еще и мир религиозной музыки, которая, как и в случае с музыкой классической, часто рассматривается в отрыве от популярной сцены, хотя она тоже внесла важный вклад в формирование популярных стилей. Разумеется, многие до сих пор поют в церкви без помощи устройств воспроизведения и усиления звука, так что в данном случае нетрудно вообразить, как это выглядело сто лет назад. Гораздо труднее представить, в какой степени религиозное пение определяло музыкальную жизнь множества людей. Часто повторяемая поговорка о том, что люди в субботу вечером танцуют под музыку дьявола, а в воскресенье утром поют божественные мелодии, не дает должного представления о значении совместного пения прихожан, и в первую очередь – о том, насколько часто люди, в том числе и полагающие себя нерелигиозными, собирались для исполнения гимнов и спиричуэлов[109]. В то время были школьные группы и церковные группы, но также существовали и «поющие школы» (singing schools) – движение, возникшее в конце XVIII столетия при участии издателей сборников религиозных гимнов, которые таким образом рассчитывали расширить рынок. Учителя поющих школ путешествовали по сельским регионам Америки, проводя недельные занятия, на которых члены местных сообществ учились пению по нотам и многоголосию.

«Лагерные встречи» (сamp meetings) были еще одной популярной формой собраний, которая удовлетворяла как религиозное рвение людей, так и желание жителей изолированных сообществ повидаться с соседями из близлежащих окрестностей.

Поскольку, в отличие от собраний поющих школ, на этих встречах не продавались книги гимнов, данная традиция создала целый репертуар устно передающихся религиозных песен, позже пересекшийся с репертуаром «негритянского спиричуэла» и многое из него позаимствовавший. Часто лагерные встречи были межрасовыми, и шведский турист, посетивший подобное мероприятие неподалеку от Чарльстона (штат Южная Каролина) в 1850 г., вспоминал, что на нем белые сидели по одну сторону, а черные по другую, каждая группа – со священником своей расы, и пели все вместе «величественным хором», причем, «скорее всего, звук рождался в черной части собрания, так как число ее участников было в три раза больше, и голоса их от природы были прекрасны и чисты»[110].

Многие песни, рождавшиеся на таких собраниях, как и спиричуэлы, были народной музыкой в полном смысле – их создатели были анонимны, они передавались внутри сообществ устно, развиваясь и эволюционируя согласно той модели, которая позже будет названа «народным процессом» (folk process)[111]. Этот процесс – еще одна вещь, ставшая редкостью в эпоху повсеместного распространения записей. В основе своей он описывает то, что происходит, когда люди делают ошибки в мелодии или словах либо модифицируют их, а затем передают песни следующим поколениям, не заметив внесенных изменений. Спиричуэлы, баллады, детские считалки и танцевальные мотивы подверглись видоизменениям в процессе устной передачи, и если у нас нет никаких свидетельств об оригинальных источниках этих пьес, то мы имеем на руках только «народные» версии. Запись не уничтожила полностью этот процесс: примечательным примером тут может служить песня Элвиса Пресли Hound Dog, которую тот услышал в живом исполнении и либо оттого, что неверно ее запомнил, либо оттого, что она к тому времени уже видоизменилась, спел ее на заметно иную мелодию и с несколько иным текстом, нежели в версии Биг Мамы Торнтон[112], записанной тремя годами ранее (хотя и не настолько видоизменной, чтобы помешать ее авторам собрать с него авторские отчисления). В силу того, что версия Торнтон сохранилась, любой, у кого есть желание, может ясно услышать разницу, но если бы она пропала, у нас не было бы никакой возможности узнать, как вариант Пресли соотносится с более ранними источниками. Сходным образом весьма большое число народных песен появилось на свет как сочинения профессиональных композиторов, и единственная причина, по которой мы относим Old Folks at Home или The Baggage Coach Ahead к поп-композициям, называя при этом Barbara Allen народной песней, состоит в том, что мы знаем авторов первых двух, но не имеем никакого представления о том, кто написал третью.

Основным фактором, отличающим «народный процесс» от других способов создания песни, является то, что в рамках первого оригинальность не имеет никакой цены. Hound Dog в исполнении Элвиса никем не выдается за новую аранжировку версии Торнтон; всем известно, что это просто плохо запомненная вариация той же песни. Точно так же к тому моменту, когда кто-то записал слова Barbara Allen, существовала и пелась уже сотня ее вариантов; хотя в каких-то случаях она могла заметно улучшиться в процессе передачи от певца к певцу, участники этого процесса полагали, что поют одну и ту же старую песню, и нет никаких свидетельств того, чтобы кто-то особенно гордился изменениями, которые в нее внес.

Деревенские группы, сельские танцевальные оркестры, церковные и коммунальные певческие коллективы и любители, играющие «домашнюю музыку», не особо ценили индивидуальность и новизну. Когда аудитория Мадди Уотерса требовала How Long, How Long Blues или Chattanooga Choo-Choo, в обоих случаях ей не слишком было интересно, насколько он изменит эти песни сообразно своему стилю. Им просто хотелось танцевать под последний хит Лероя Карра и Гленна Миллера, а квартет Уотерса был единственной группой, игравшей в этот вечер на плантации Стовалла.

Практически для всех групп почти всегда это было просто рутинное выступление: ты играешь старые песни для стариков, новые песни для молодежи, быстрые песни, когда люди хотят поскакать, и медленные, когда им хочется пораскачиваться. Спустя двадцать лет после того, как Ломакс записал Уотерса, The Beatles работали клубной группой в Star Club на гамбургском Рипербане[113], и хотя и обстановка, и музыка к тому времени были уже другими, их задача состояла в том, чтобы исполнять набор текущих хитов. В области звукозаписи Уотерс и The Beatles сделали себе имя в качестве новаторов – потому что в той ситуации оригинальность имела определенную ценность: если твоя запись не является чем-то особенным, зачем кто-то будет ее покупать? Но на концертах они просто работали и делали все, что от них зависит, чтобы аудитория получила тот звук, которого ждала. К сожалению, число дисков у Ломакса было ограниченным, так что мы никогда не узнаем, как Уотерс звучал, когда он пел Джина Отри[114], но у нас есть записи Джорджа Харрисона, имитирующего гитару Карла Перкинса, и Пола Маккартни, подражающего фальцетному уханью Литтл Ричарда, и оба на них звучат как неплохие ресторанные музыканты, проделавшие всю необходимую домашнюю работу.

В настоящее время традиция исполнять то, чего хочет аудитория, в том стиле, который уже стал популярным ранее, сохраняется только благодаря некоторому числу трудолюбивых музыкантов, выступающих на свадьбах. Однако вплоть до второй половины XX века это было нормой практически для всех профессиональных исполнителей, равно как и музыкантов-любителей в гостиных, салунах и парикмахерских по всей Америке. Возможно, наиболее важным из всего, что мы забыли, привыкнув к записям, является понимание того, что блестящие личности и поражающие воображение новаторы, записанные на дисках, были лишь тонким, сияющим оконечником огромного айсберга популярной музыки. Гении и музыкальные первопроходцы восхищают нас, но если мы хотим понять, как музыка звучала в свое время и как она видоизменялась с течением лет, нам придется всегда держать в уме образ айсберга целиком и, таким образом, помнить про подводную массу гастролирующих танцевальных оркестров, людей, занимающихся музыкой в свободное время, дилетантов и, наконец, танцоров, которые не позволяли всей этой массе утонуть.