Читать книгу Останкинские сезоны - Елена Батмазова - Страница 7

Москва была предметом детской влюбленности Лизы Дубковой. Ранним жемчужно-серым утром, когда подмосковные деревья стоят по пояс в туманах, просыпалась она в качающемся вагоне от сладкого ощущения близости необъятного, несказанного, долгожданного. Москва коммунистическая, пыльная и блеклая по сравнению с Москвой нынешней, мнилась маленькой Лизе чудесным сказочным градом с царскими куполами, неисчерпаемостью улиц, переулков, магазинов, редкостных лакомств и игрушек. В Лизиных воспоминаниях не было лета. Столица запечатлелась в голубовато-белом ореоле метелей и была в точности такой, как на советских новогодних открытках: с крупными снежинками и темно-сапфировым небом, в котором пронзительно горели тяжелым рубиновым пламенем кремлевские звезды. Еще легла на сердце московская осень – смесь серых и рыжих оттенков, бурные листопады в старых районах, где бесприютно мокли под грузным стальным небом разросшиеся деревья. Москва вспоминалась фрагментами – не Красной площадью и парком Горького, а все больше жесткими прямоугольниками спальных районов, скрытых за снегопадом и облетающей листвой. Лиза приезжала в столицу так часто по одной грустной причине: обострение астмы требовало серьезного лечения, а лучшие врачи, как и все остальное, обитали в Москве. Остановиться было не у кого, они с мамой мотались по гостиницам на окраинах, где им почти всегда отвечали, что мест нет. Но мама с ее искренними глазами, бриллиантово переливавшимися от сдерживаемой соленой влаги, внушала москвичам доверие. Лиза помнила выстланный поземкой путь к многоэтажке в Беляево, каких-то детей в квартире, свет в стеклянной двери и – сквозь сон – тихую мамину беседу с дворником детской больницы, пустившим их переночевать. Потом была Анна Павловна – интеллигентная седая старушка, у которой мама совершенно бесплатно жила, пока Лиза лежала в стационаре. Были еще какие-то добрые, неведомые ей люди, помогавшие маме, но сама Лиза существовала в другой реальности – в палате детской больницы имени Русакова, той, что по соседству с тюрьмой Матросская Тишина. Как-то раз на ее долю выпало немного праздника: после ужина она забрела в темный конец больничного коридора и долго стояла у окна, наблюдая, как вспыхивают и гаснут разноцветные искры октябрьского салюта. С годами астма отступила и почти не тревожила Лизу, а воспоминания о салюте – остались.

Однажды они с мамой посетили Птичий рынок, куда Лиза так долго рвалась. Официальным предлогом был выбор ошейника для спаниеля Шумки, оставленного дома на попечении отца. В неописуемом восторге бродила Лиза среди рядов с аквариумами, клетками, в которых томились птицы и грызуны, среди детских манежей и картонных коробок, откуда с визгом лезли дурашливые щенки всех размеров и мастей. Внезапно на них кинулась огромная кавказская овчарка, привязанная к столбу. Укусить не успела, но оставила на маминой руке небольшую кривую царапину. Хозяйка собаки, крупная дама с сигаретой и претензией на светскость, равнодушно пихнула овчарку жирной ногой, а мама, женщина с повышенной мнительностью, потребовала у дамы справку о том, что псина привита от бешенства. Справку она так и не увидела, пришлось верить хозяйке на слово. Но что-то не давало маме покоя, она ходила по рынку кругами и неизбежно возвращалась к столбу с кавказской овчаркой, где вновь звучал вопрос о прививке. После третьего подхода дама закатила глаза, манерно выпустила в небо облачко сигаретного дыма и произнесла пренебрежительно:

– Провинция…

Впоследствии, когда Лиза выросла и ворвалась в этот город со своими планами и мечтами, она в полной мере смогла почувствовать, что вкладывают некоторые москвичи в слово «провинция». За этим словом скрывалось все их высокомерие и снисходительность по отношению к согражданам с неправильным местом рождения, вся их незаслуженная причастность к благам цивилизации, оправдание их лени и инертности, откровенная зависть к неукротимой энергии, прущей из глубинки, и затаенный страх перед нею… Судьба сыграла с москвичами злую шутку: позволив им родиться в самом центре страны, лишила воли к жизни и стремления достичь вершин мироздания. Ощущение своей «центральности» расслабляло и, по словам Бориса Ясина, делало из людей аморфных медуз. С недоумением и злостью выслушивала Лиза их нытье, постоянные жалобы на жизнь и отсутствие денег, когда сама она около года существовала на столь незначительные средства, что сейчас даже странно было представить. Эти люди, не прилагая никаких душевных и физических усилий для повышения своего материального благосостояния, время от времени искали утешения в ксенофобии, которой предавались весьма охотно. Впрочем, чем дольше жила Лиза в столице, тем терпимее становилась она к ее постоянным обитателям. Среди них было очень много тихих, корректных, независтливых – милых в целом людей, похожих на тех – из детства. Однако ей давно уже стало понятно, что коренные москвичи – это фикция. Возможно, их не существует в природе, потому что очень немногие имевшие столичную прописку могли претендовать на эту самую «закоренелость». Подобно тому, как сам город иной раз казался громадным неоновым фантомом посреди отечественной неухоженности, так и «москвичей» регулярно поставляла провинциальная Россия, и были они на первых порах сильными и жизнеспособными, утрачивая эти важные эволюционные свойства в последующих поколениях.

Той августовской ночью, когда скорый поезд пересекал невидимую границу одного бытия и вливался в бытие другое, Лиза не сомкнула глаз. Высунувшись в окно возле туалета, она жадно вдыхала тьму, впускала в сердце сиреневые огни, мелькавшие в спутанных ветвях черных деревьев. Встречный ветер хлестал ее по лицу, вздыбливал волосы, раздувал синюю рубаху и пронзительно пах одиночеством. Лиза ехала на чужбину, и никаких иллюзий у нее на этот счет не было. Начисто лишенная инфантильной надежды на московское гостеприимство, Лиза прекрасно осознавала, что никому там не нужна, пока не докажет обратное. В столицу ее гнала альпинистская страсть к покорению высот, а не отвращение к родной глубинке – при взгляде на саманные избы, омуты старых колодцев, исколотые дождями перелески Лиза, между прочим, испытывала катарсис.

В Москве она пожила несколько месяцев у знакомых маминой подруги, добрых людей, не гнавшихся за деньгами и чистотой. В кухонной раковине у них ночевало стадо упитанных тараканов. Потом ей повезло – подвернулась совсем недорогая по столичным меркам однокомнатная квартира, съедавшая, тем не менее, больше половины Лизиного скромного заработка. Хозяйка, конечно, регулярно сокрушалась о своей тяжелой жизни и о маленькой зарплате своих сорокалетних детей (на взгляд Лизы, довольно сытых дяденек с несчастными выражениями лиц), но была вполне вменяемой и порядочной женщиной. Правда, регистрировать Лизу в квартире из каких-то соображений отказалась, из-за чего та пролила некоторое количество слез, но после успокоилась и ходила мимо милиции с наглым московским видом. Ее останавливали всего пару раз.

Работать Лиза устроилась в красочный журнал, посвященный дизайну и обустройству дома. Владелец журнала, лысый длинный старик, называемый за глаза по отчеству – Ефимыч, платил немного и очень мучился от того, что ему вообще приходится кому-то платить. В день зарплаты – пятого числа каждого месяца – он накрепко запирался у себя в кабинете, стараясь не обращать внимания на робкое царапанье в дверь, производимое жаждущими денег сотрудниками. Те устраивали засаду и ждали старика до самой ночи, хлопая иногда дверями, чтобы создать звуковой эффект своего ухода. Наконец Ефимыч осторожно высовывал в щель покрытый пигментными пятнами нос – и его брали с поличным. В самом что ни на есть отвратительном расположении духа начинал он отсчитывать драгоценные зеленые бумажки, выдавая обычно только половину зарплаты. Остальное журналисты были вынуждены вытрясать из алчного старика еще несколько дней. Ефимыч имел любовницу – тридцатилетняя красотка Ада когда-то занималась всего лишь версткой, а теперь – всем журналом и его приложениями в качестве заместителя главного редактора. По рассказам водителя, Ефимыч любил ее хватать во время поездок за коленки. У Ады был муж, который работал руководителем отдела верстки, и разводиться с ней не собирался – напротив, они активно обустраивали новую квартиру, купленную на деньги, щедро отстегнутые Аде Ефимычем. Как такое может быть, у Лизы плохо укладывалось в голове.

Находившись по ресторанам и ночным клубам, вдоволь налюбовавшись цветомузыкой Тверской и Нового Арбата, Лиза потеряла ко всему этому интерес и неожиданно встретила Бориса. Поздно вечером, возвращаясь с презентации мебельного салона, в подземном переходе возле станции «Арбатская» она узрела двух пьяных парней, оравших под гитару «Мочалкин блюз». Люди от парочки шарахались, но Лиза, перебравшая на презентации мартини, решила присоединиться к веселым ребятам. Так она познакомилась с Борисом Ясиным и его приятелем. Оба оказались уроженцами Брянска.

Провинциалам Лизе и Борису не было никакого резона заводить друг с другом серьезные отношения, потому что любовные связи в Москве – это в первую очередь приспособление к враждебной среде. Но они поступили глупо: поселились вместе. Земляк Бориса поначалу округлял глаза и протяжно тянул:

– Ну-у вы-ы э-экстрема-алы! Ничего вы вместе не добьетесь, потому что ни у кого из вас ничего нет. Лизка, ты же на тэвэ тусишь, там же полно всяких продюсеров, режиссеров при деньгах…

Однажды, после очередного совета Лизе найти денежного мужика на телевидении, приятель с брянщины получил от Бориса в глаз, после чего и утих. Лиза, делая ему примочки, с усмешкой объяснила, что телевидение как минимум на пятьдесят процентов состоит из приезжих. Через пару месяцев парень укатил на родину, так и отыскав себе пристанища в огромной Москве.

В «Авоську» Лиза пришла, еще работая в журнале. Собственно, телецентр и был основной ее целью, но попасть туда вот так – прямо с улицы и тут же заработать денег было невозможно. Поэтому журнал служил для Лизы источником доходов, а Останкино – целью, которую нужно достигнуть. Она упорно торила тропинку в телецентр. Правда, она не могла и представить, что телецентр, воображаемый ею не иначе, как местом небожителей, так ужасен. Не раз и не два Лиза спотыкалась о задравшийся линолеум в темных и страшных коридорах, путалась в этажах и психовала, потому что девятый этаж вдруг оказывался одиннадцатым – в зависимости от того, на каком лифте она ехала. Внизу с лотков торговали булками, и это тоже было странно – Лизе казалось, что телевизионщики обедают исключительно в ресторанах. Наверное, кто-то и обедал, но мучное с лотков исчезало очень быстро, а Вительс с Самчуком вообще лопали «Доширак».

До известного момента Лиза разрывалась между журналом и «Авоськой»: снимала по выходным, статьи писала по ночам, пила таблетки от головной боли и постепенно теряла нижегородский румянец. К тому времени, когда ее позвали в штат канала ТВ-Прайм, Ефимыч окончательно перестал выплачивать зарплату в оговоренные сроки и в нужном размере. Лизиным уходом он казался слегка уязвлен, врал о каких-то заманчивых перспективах, но перспективы здесь были только у Ады, благодаря которой и сокращалась день ото дня зарплата сотрудников. Нельзя сказать, что Лиза жалела о времени, потраченном на журнал: она изучила Москву пафосную, Москву модных архитекторов и дизайнеров, Москву роскошных интерьеров и загородных особняков, а главное – познакомилась с семьей Бровушкиных. Это знакомство позволило Лизе еще сильнее ощутить всю многогранность и контрастность столичной жизни, поскольку члены этой семьи были до чрезвычайности непохожи друг на друга, но каким-то странным образом сосуществовали рядом.

Все началось с антиквара Марка Лоренца, обладателя четырехкомнатной квартиры с дворянским интерьером. Он был героем фотосессии о русском укладе жизни, и у Лизы поначалу не укладывалось в голове, как человек с немецкой фамилией может вписаться в такой контекст. От нее требовалось небольшое текстовое сопровождение к фотографиям. Антиквар, владелец аукционного дома, оказался мужчиной лет шестидесяти пяти в хорошем сером костюме и с брюшком. Он курил сигару, снисходительно смотрел на мир и был похож на капиталиста из советской хрестоматии. «Мистер Твистер, бывший министр…» – тут же припомнилось Лизе. Пока фотограф снимал комнаты с раритетной мебелью, часы с боем, картины, фигурки животных и двух ленивых борзых на диване, Лиза успела проникнуться ко всему этому симпатией. Марк Лоренц превосходно знал русскую историю, удачно шутил, не забывал отгонять назойливого остромордого щенка, который хватал Лизу за подол юбки. В конце концов Лиза поняла, почему обрусевшего немца журнал решил сделать главным персонажем этой фотосессии: по ее ощущениям антиквар до сих пор жил в прошлом веке, во многих вещах был крайне консервативен, обожал Пушкина и плакучие ивы над заросшими прудами старых усадеб, а кроме того, устраивал конные охоты с борзыми собаками где-то в средней полосе России. Тут же Лиза познакомилась с его племянницей Валей Бровушкиной, которая в тот момент заканчивала факультет журналистики и в «Авоське» еще не работала. Валя по великому прошлому Российской империи ничуть не ностальгировала, фамилию носила совсем не аристократическую, проделывала со своей прической чудовищные эксперименты, обожала шоппинг (особенно в Милане, где жила с мужем ее сестра) и мечтала о мини-купере. Словом, ничего более контрастного, чем племянница и ее дядюшка по материнской линии, представить было нельзя.

С Валей Лиза сошлась довольно быстро, бродила с ней по всяким интеллектуальным тусовкам, с удовольствием гуляла с двумя русскими псовыми борзыми Играем и Вербой (их щенок к тому моменту отправился на постоянное место жительства к новым хозяевам) и однажды привела Бровушкину в «Авоську». Впрочем, вряд ли это можно было назвать настоящей дружбой – чересчур близкое общение с Валей могло утомить кого угодно.

На третий год Лизиного пребывания в столице ее детская влюбленность стала постепенно растворяться в обыденности. Ни старинные дома, ни огромные магазины, ни ночные бусы огней уже не могли вернуть городу того волшебства, которое было ему когда-то присуще. Лиза отчаянно цеплялась за свою сказку, но та неумолимо взрослела вместе с ней. Чудо из чудес – московское метро не утратило своей помпезности и самоцветного сияния витражей на станции «Новослободская», однако серая, хронически невыспавшаяся, толпа и зловоние кольцевой линии исключали саму возможность какой-то магии. Лишь поздно ночью, к самому закрытию подземки, иногда удавалось уловить отзвуки детства – в мелодии вальса, эхом летящей из далекого перехода, в полоснувшем по ноздрям запахе духов, горьком и волнующем, в блуждающих сквозняках и желтых глазах надвигающегося из тьмы поезда. Еще сладко ныло сердце по весне, когда в метро продавали грубоватые веники мимоз, а на улицах буйствовал сырой противный ветер, полный невнятных и заманчивых обещаний. Правда, происходило это все реже. И когда на привычных маршрутах, среди знакомых зданий, искусно подсвеченных по вечерам и оттого неузнаваемых утром, Лизу настигало прежнее чувство очарованности, она бывала по-настоящему счастлива.

Кроме того, с ней и Борисом стали происходить другие странные явления, которые Лиза с прискорбием определила как «сытость». Чем большего они достигали в материальном смысле, тем меньшее удовлетворение испытывали от вещей, некогда приносивших радость. Все ананасы, кокосы, йогурты и семги были перепробованы, не хотелось ни ресторанов, ни ночных кутежей, и даже новая одежда равнодушно вешалась в шкаф, а не примерялась много раз перед зеркалом, как прежде. Наблюдая за смертью своих желаний, Лиза пыталась представить, что же будет дальше, когда они с Борисом наконец-то достигнут неких высот, которые брезжили за горизонтом.

Награда за смелость казалась весьма сомнительной.