Читать книгу Остальные – лишние - Елена Булучевская - Страница 4

Меня зовут Рикат Ралдугин. Классно зовут, имя такое рычащее. Произносить даже приятно. Я много времени провожу возле окна. Времени, которого у меня нереально много, даже слишком. Я готов поделиться им с кем угодно, если этот кто-то будет проводить время со мной. Но, к сожалению, таких желающих очень мало, можно даже сказать, что нету. И не потому что я плохой человек, нет, совсем нет. Я – инвалид, калека, колясочник, или как там нас еще называют обычные люди, которых мне иногда охота назвать «обычниками» – когда совсем припекут своим нытьем и жалением. Особенно жалением. Или как это правильно – жалостью? Однажды, давно, когда я еще маленьким был, мама вывезла мою колясищу на улицу – погулять. Долго корячилась, пока эту конструкцию выволокла. Шел дядька какой-то пьяный, вроде мимо шел. Но нет, прошел, оглянулся, вернулся и началось… «Ой-бай, я вам так сочувствую, как же бедный мальчик живет… А ему больно?». И все в этом духе. Мама тогда еще была молодая, за словом в карман не лезла, она этого дядьку так отбрила, что он пошел по своим делам, бормоча под нос себе что-то вроде «вот, мол, сочувствуешь им, а они…». Мы тогда с мамой переглянулись и засмеялись.

Нам жалость обычников совсем не нужна. Мама долго не хотела признавать, что я – инвалид. Папы и бабушки-дедушки у меня давно не было, в аварии разбились. Другие родственники или жили далеко, или были настолько дальними, что ничем нам обязаны не были. Мама не могла устроиться на работу – хоть какую-нибудь. Она боялась оставлять меня одного, хотя я уже подрос, говорил ей, что вполне могу сам обойтись. По-моему, дело совсем не в моей болезни. Она просто не хотела, чтобы я оставался без нее, вот и все. И пришлось маме признаться себе, и мне, и тем людям, которые в комиссии были, что я-таки инвалид. Назначили это, как его, пособие – конечно, не миллионы, но все-таки жить худо-бедно можно. Прям праздник был у нас – и маме тоже назначили пенсию, за то что она за мной ухаживает. Двери сделали пошире, и я на коляске могу по всей квартире ездить. Мы купили всяких вкусностей и лимонаду, и веселились весь вечер.

Потом пришла пора мне в школу идти. Мы так радовались, купили форму и тетрадки всякие. Я видел в окно, как дети из нашего двора в школу бегут, и уже предвкушал, что и я осенью пойду. Но… Пришла из школы тетенька, узнать про меня. Увидела мое кресло и как-то сникла. Увела маму на кухню, поговорить. Я затих, даже дышать старался как можно тише, чтобы услышать, о чем они беседуют. Не услышал. Школьная тетенька вскоре ушла. Мама проводила ее и снова вернулась в кухню. Странно, а мне сказать ничего не надо? Я поехал к ней, но заторопился, застрял в проеме. Коляска чуть не перевернулась, ну и нашумел я. Мама выскочила из кухни, напугалась, что я упал. Бледная, глаза красные. И я понял, что она плакала, так тихо, что и не слышно совсем. Помогла коляску выровнять. Вернулись мы в комнату. Она меня обняла, потрепала по голове. Потом села на кровать и серьезно так:

– Сынок, нам нужно с тобой поговорить.

– Мы уже разговариваем, – я всегда говорил отчетливо, несмотря на мою болезнь. Или вопреки ей, уж не знаю. Когда мы на комиссию приезжали, все тамошние тетеньки-дяденьки сбегались – я на их тесты быстро отвечал и не ошибался никогда.

– Да. Разговариваем. Ты в школу очень хочешь?

– Ну, мама, ты же и так знаешь!

– Знаю. Поэтому и спрашиваю еще раз. Женщина та, что приходила, она сказала, что если ты будешь ходить в их школу, нам не будут платить пенсию. Я могу найти работу, но сам понимаешь, – она замолчала, закрыла лицо руками.

Я и вправду все понял. Не хочет та противная тетка, чтобы я с детьми обычников учился. И дети те не захотят. В тех редких случаях, когда мы на улицу выбирались, на нас смотрели, как на уродов – на меня. А на маму глазели, мол, зачем это ей, есть же специальные заведения для таких детей, вот и сдала бы, не мучилась. Это было очень обидно, ведь я обычный мальчик. Только ходить не могу. И никогда не смогу. И лекарства всякие мне нужно постоянно пить, чтобы боль не возвращалась. Я уже и не представляю – как это, если нет тебе никакой таблетки. Боль возвращается, всегда возвращается. Мама возила меня по всяким докторам, они долго, больно меня лечили. Потом пришла очередь всяких бабок, костоправов и еще каких-то людей, которые пытались что-нибудь сделать с моими ногами. Никто из них так и не помог. Мы ездили в какие-то места, где меня купали в каких-то целебных водах, грязях, еще какой-то вроде излечивающей ерунде. И ничего. Мама постепенно становилась какой-то безрадостной, в глазах – безнадежность.

Я однажды не выдержал, набрался смелости и предложил ей поехать домой. Сказал, что нечего нам тут делать. Она заплакала, потом сказала, что у нас денег осталось только на билеты, что она ждала какого-то перевода, а он все не идет. А потом мы купили билеты и поехали домой. Только вернулись не в ту квартиру, где раньше жили – большую, светлую, а в другую, поменьше и поскромнее. Мама сказала, что у нас осталось не очень много средств, нужно бы поэкономить. А потом пришел этот к ней – адвокат – слово такое интересное. Я потом узнал, что оно значит: это человек, который защищает всяких людей в суде или еще где. Например, может дела вести за других, если они специальную бумажку оформляют. И вот этот адвокат сказал маме, что денег у нас вообще осталось очень мало, что его услуги оплачены только за этот месяц, поэтому он больше не может маму представлять. Что все средства исчерпаны – это я прям дословно запомнил. Мама тогда плакала потихоньку, в ванной спряталась, воду включила, чтобы я не слышал. А я слышал. Все слышал, только утешить ее никак не мог. Слов не находил. Чувство только такое было, что я это виноват в том, что средства наши закончились – на меня же, на лечения всякие тратили. Теперь эта новая напасть, с теткой из школы.

…Подкатился я к маме поближе, отнял ее руки от лица:

– Я не пойду в их противную школу. Не нужна она мне!

– К тебе будут приходить учителя заниматься, – голос у нее стал каким-то другим, как у телевизора, когда рекламу показывают.

– Хорошо. Не беспокойся, все будет хорошо. Я буду послушным мальчиком. И знаешь, мне кажется, что это я виноват в том, что твои деньги кончились.

– Малыш, что ты себе напридумывал! Нет, ты вовсе не виноват в отсутствующих деньгах! И они не мои – они наши. Пусть их нет, мы хотя бы попытались тебя вылечить. И зато не будем теперь думать, а вот если бы, да кабы, сидя на мешках с деньгами. Придумаем мы что-нибудь. Эх ты, ты же мое спасение! Спаситель! Что бы я без тебя делала…

Мама улыбнулась, в глаза все-таки стояли слезы. Она быстро вышла из комнаты. Я снова вернулся к своему окну. Не видать мне школы, не появятся у меня друзья, не надеть мне ученической формы. Ну, да и фиг с ним. Сказал вслух и оглянулся, мама очень не любила, когда я так выражался.

– Рикат, я в магазин, ты что-нибудь хочешь?

– Да, мороженку! Шоколадное!

– Хорошо, будет тебе мороженка, – по голосу слышно, что улыбается. Вроде повеселела. Ничего, что школы не будет, да и с коляской, наверное, не очень удобно. Там же всякие лестницы, двери и все такое. А помогать некому будет. Пусть сами приходят меня учить, раз такие хитрые.

Из магазина мама вернулась не скоро, я уже проголодаться успел. Катался от окна к окну, ее высматривал. А потом – о! Она идет, да не одна. Дядька какой-то несет полные сумки. И дядьку того я не знаю. Мама открыла дверь, продолжая что-то говорить своему спутнику. Она улыбалась! Дядька вошел, спросил, куда сумки-пакеты ставить. А потом пришел здороваться и знакомиться. Звали его дядя Жора, он оказался маминым давним знакомцем. Выше мамы, худощавый вроде, но полные сумки тащил легко. Куртка, джинсы, рубашка, ботинки – все вроде обычное, не очень новое. Только кепка какая-то странная, даже смешная. Так-то тоже обычная, темно-синяя, только с дурацкой надписью «вперед». Я улыбнулся, прочитав это. И спрятал быстренько свою улыбку, увидев глаза маминого спутника. В них-то ничего доброго и смешного не наблюдалось. Глаза, словно волчьи, внимательно следили за мной, размышляя, насколько я легкая добыча. Раз – моргнул дядь Жора, и нет волка, как и не бывало. Я уж подумал, померещилось, что ли. Потом дядька кепку снял – на лбу словно кто-то пытался улыбку нарисовать. Шрам над обоими бровями, лоб с залысинами, как в старых фильмах про Дракулу. Типа «интеллектуально высокий лоб» – это так мама говорила про всех, кто играл вампира. Я улыбаться больше не пытался, а вдруг про волка не показалось.

Мама выглядела как-то по-другому – глаза ярко блестят, лицо румяное, суетится, даже говорит не так, как всегда. Голос такой, словно она карамельку ест. Потом они ушли в кухню – готовить ужин. Мне выдали желаемое мороженко – шоколадное! – вопреки всем маминым ранешним запретам на сладкое до еды, и велели не путаться под ногами. После этих слов мама сникла, словно вспомнив о моем кресле и обо всем, что с ним связано. Дядя Жора сказал, что это ничего, потрепал меня по голове, и они снова ушли в кухню.

Ужин в тот вечер был замечательным. Мне мороженого перепало столько, что я от последней порции отказался. Взрослые пили водку – тьфу, она же противная, как ее пьют-то. Они морщились от каждой рюмки, но потом наливали еще. Мама стала такой веселой, все время смеялась, смотрела на дядь Жору этими своими новыми блестящими глазами, изредка поглядывая на меня, словно искала одобрение у нас обоих. Уже совсем стемнело, когда я отправился спать. Дядя Жора помог маме меня мыть, унес потом в кровать. Он и вправду выглядел только худым, когда меня нес, в его руках чувствовалась силища, мышцы прям бугрились. Я уснул под их негромкие разговоры, слышимые из кухни.

Утром дядя Жора вышел из маминой комнаты, еще покачиваясь от выпитого. С силой растер покрасневшее лицо руками, подмигнул мне и отправился в ванную. Я подкатился к двери спальни, постоял там, не решаясь ни постучать, ни заехать. Не принято это у нас было, вламываться в спальню. Мама всегда стучала, когда ко мне шла. Хотя зачем – я так и не знаю. Но меня она тем самым приучила, что без спроса заходить не следует, только в самых крайних случаях, если беспокоишься за кого-то. Она вышла сама, волосы смешные, взъерошенные, никогда ее такой не видел. Слабо улыбнувшись, поплелась в кухню. Я поехал следом, уже бы и завтракать пора. В кухне странно пахло, прокисшим чем-то, хотя и понятно почему – все, что вчера было на столе, там и осталось. Мама жадно пила воду прямо из кувшина – моя мама! – которая всегда приучала меня к порядку. И я еще не решил, нравится ли мне эта новая мама. Тихо вошедший дядя Жора напугал меня, но не ее.

– Сушняк замучил? – спросил он.

– Да, прям сил нет.

Дядя Жора щипнул маму пониже талии, она вспыхнула, заулыбалась. Потом сделала строгое лицо, и начала сгребать остатки вчерашнего пиршества в пакет для мусора.

– Детка, побудь в своей комнате, мы сейчас уберем здесь все. Потом будем завтракать.

Я молча развернулся и уехал к своему окну. Выпялился во двор, хотя там ничего не происходило. Никого не было, потому что слишком рано еще, все по домам сидят и завтракают со своими родителями. Глаза защипало, очень хотелось заплакать. Но по коридору шмыгал чужой дядька, помогал маме, оттеснив меня. Раньше-то я ей помогал, и она гордилась тем, что я могу сделать. Я даже посуду мыл! А теперь вот этот, и на фиг мне его мороженка не нужна, пусть и не предлагают даже. Было обидно, что они там, вместе. А я тут – один, никому не нужный.

После завтрака дядя Жора ушел, пообещав заходить. Я все еще дулся и понадеялся, что это будет редко – завтрак мне принесли в мою комнату, включили телек, и я сидел один, с этим дурацким подносом с едой. После ухода этого «гостя», пришла мама, села рядом, взъерошила мне волосы. Помолчала чуток и осторожно так:

– Понравился тебе дядя Жора?

Мне очень не хотелось отвечать. Я решил, что мне не нравится ни этот дядька, ни новая мама – та, которой она становилась при нем, которая пила водку и воду из кувшина. Для них я был лишним. Но мама сейчас спрашивала таким вкрадчивым тоном, так осторожно, и я побоялся ее обидеть. Поэтому нерешительно пожал плечами, мол, сомневаюсь.

– Я его давно знаю. Мы дружили с дядей Жорой в молодости. Он хороший. И помогать нам сможет. Вон, какой он сильный, тебя, как пушинку вчера унес, – а лицо опять зарумянилось, глаза заблестели. Эх, не будет нам теперь спокойной жизни с этим дядей Жорой…

Георгий Львович Крыков – так звали маминого знакомца – переехал к нам через месяц после того, как встретил маму в магазине в тот злополучный для меня день. С этого самого дня я стал для него словно прозрачным, он меня видел, но не хотел замечать. Я ему мешал, я воровал внимание мамы, ее время. Он работал в школе – да, в той самой школе, в которую я когда-то хотел попасть. Не учителем, нет. Он был там то ли дворником, то ли слесарем, не понял я как-то. И сторожил, и подметал, и чинил там всякое. Говорил, что он там на хорошем счету. Ага, как же, на хорошем. От него перегаром пахло тогда, когда не пахло выпитым. Наша уютная квартирка провоняла запахом водки, сигаретного дыма, прокисшей едой, что частенько стала оставаться на столе до утра. Мама отдалилась от меня. Лишь когда дядь Жора уходил на ночное дежурство, она ненадолго снова становилась прежней, обнимала и разговаривала со мной. А в остальное время – я становился почти прозрачным и для нее. Нет, меня не били, не ругали, не морили голодом. Меня просто не замечали. Закрывали двери в мою комнату, и я торчал там целыми днями, уставясь в телевизор или монитор. Или в окно смотрел. Учительша из школы приходила два раза в неделю, занималась и уходила. Я даже не знал, как ее зовут, она никогда не прикасалась ко мне. Если я случайно до нее дотрагивался, у нее появлялась такая брезгливая гримаса, что я старался держаться подальше. Она словно боялась заразиться от меня чем-то плохим. И всегда удивлялась, когда я правильно отвечал на ее вопросы. Потом перестала приходить и она. Мама долго плакала, потом объявила, что это к лучшему. Что я смогу больше отдыхать – да я и не уставал вовсе, но кого это волновало?

Вскоре я перестал выходить из своей комнаты по вечерам. Сам мылся – ну как мог уж, таз с водой у меня был же. Сам ел, что найду в холодильнике, руки у меня есть, и всякие продукты мама каждый день покупала. Надо было только заранее все набрать, чтобы не встречаться с дядькой Жорой. Смех и вовсе исчез из нашего дома. Мама смеялась теперь лишь с ним, дымными вечерами пьяным хрипловатым смехом.

Дядя Жора ушел в магазин – конечно, надо же на вечер запасы приготовить, в кои-то веки сам пошел, обычно мама ходила. Она зашла ко мне. Эх, что с ней стало. До того, как этот ее знакомец поселился у нас, она была всегда красивая, всегда опрятная и аккуратная, даже в худшие дни. А теперь – глаза тусклые, ногти обкусанные – у нее-то! Волосы не то чтобы грязные, они расчесаны как попало, седины, седины россыпь, вместо прежнего золота с проблесками серебра. Уже почти обед, а на ней халат замусоленный, тапки какие-то стоптанные. Я отвернулся, мне было жалко эту новую, якобы «осчастливленную» маму. Особенно поразили ее глаза. Всегда они были ярко-серыми, прозрачными, блестящими, светились любовью. Я любил заглядывать в их глубину и всегда шутил, что в них рыбки плещутся. А сейчас те «рыбки» явно плавали вверх брюхом. И морщины, морщины.

Когда-то, казалось бы совсем давно, когда еще дяди Жоры не было и в помине, я у мамы спросил, откуда берутся у тетенек морщины. Она ненадолго задумалась. Потом сказала, что у ученых много всяких теорий на эту тему, я аж рот разинул от этого слова. Надо же «теория»! Мне оно еще не попадалось на тот момент. Так вот, мама сказала: «Мне кажется, морщины эти появляются от того, что эти женщины слишком много пережили, что так сильно сжимали зубы, пытаясь справиться с горем и бедами, обрушившимися на них. Поэтому это и оставило вечные следы на их лицах». А сейчас ее лицо словно кричит о том, сколько горя пережито. Я молча развернул кресло и покатил к окну. Она просто смотрела на меня – как собаки побитые смотрят. Не то чтобы я много видела собак таких, только в фильмах. Но взгляд был именно такой. Она ничего не сказала, потрепала меня по голове и молча ушла. В спальне сидела тихонько-тихонько, пока не пришел дядя Жора и не достал из пакета бутылку.