Читать книгу Колдовской ребенок. Дочь Гумилева - Елена Чудинова - Страница 12

Резкий порыв Ладожского ветра, подхватив выскользнувший зонт, взметнул его вверх огромной летучей мышью. Вспорхнув, перепончатая тварь пошла на снижение, приземлилась и резво помчалась уже по булыжникам – в сторону Арки Главного штаба.

Он только рассмеялся вслед скачущей черной твари, хотя первые струйки дождя уже забили по камням. Распахнул полу сюртука, предлагая спутнице своей наинадежнейшее убежище на свете. В нем она и укрылась – слушать теплое биение сердца.

На всей площади было, что неудивительно, пусто. Рваные тучи, вода, стремительно взмывающий в небеса Александрийский столп, прямо под которым они и стояли. Обрамленные тусклым ненастьем, брусничные стены Зимнего дворца словно светились изнутри.

«Жаль зонтика. Почему ты его не догнал?»

«Не думаю, что его спицы способны пережить подобное приключение. Зонтик и без того дышал на ладан».

Его сердце билось мощно, ровно и очень надежно. Это биение она слушала впервые. И будет слушать теперь до конца своих дней.

Дождь затекал за шиворот. Его губы коснулись ее макушки. Кажется, они собирали капли влаги с ее волос.

«Осталось три дня», – шепнул он.

«Я так боюсь, вдруг что-нибудь помешает». – На самом деле она ничего не боялась: чего ей было страшиться, слушая эти могучие удары?

В действительности все, касающееся обрядов, Таинств и треб, в те дни висело на тончайшем волоске. Обезумевший, больной, родной город.

Все будет хорошо. Никто не помешает венчанию.

«Когда я здесь стою, – он вскинул голову вверх, судя по тому, что губы прервали движение по ее намокающим волосам, – мне нравится вспоминать о том, что вся эта титаническая колонна удерживаема лишь своим весом. В этом – какая-то магия каменной силы, покоренной гением смертного».

«Не надо… А то я буду думать, а вдруг он упадет?» – Она содрогнулась, но немного нарочно, чтобы вынудить эту руку еще крепче прижать ее к груди.

«Ты придешь завтра в студию?» – Они оставались одни, на целой площади и во всем свете, но он говорил тихо, словно кто-то мог подслушать безмерно важный разговор.

«Ты хотел бы? – Она поморщилась. – Коля, эти твои студийки… Они меня так не любят».

Он рассмеялся.

«Они отчего-то считали, что я опять должен жениться только на поэтессе. То есть на одной из них. Благодарю покорно. Твой талант сейчас восхищает меня много сильнее».

«Мой… талант?»

«Твоя красота».

Она высвободилась из складок сыроватого сукна.

«Я уже слышала от твоих учениц, что ничего кроме нее у меня и нет. Но не думала, что это повторишь ты».

«Люди глупы, – его насмешка была надменной. – Где она, грань между душой и телом? Почему мы считаем талантом красивый голос, но не считаем талантом красивое лицо? Твоя красота вдохновенна, она отражает твою душу. Ты похожа на Симонетту Веспуччи. Не слушай никого, кроме меня. Я ведь скоро буду твоим мужем. Ну и…»

«Ты всегда перевернешь по-своему».

«Я схожу с ума от твоих волос. Они пахнут сиренью, они почему-то всегда пахнут сиренью. Но где же твоя шляпка?»

«Maman ее спрятала. Она сочла, что погода не подходит для прогулок».

«Скоро твои шляпки буду прятать только я. Если, конечно, ты вздумаешь прогуливаться с кем-то другим».

Она поспешила возвратиться в свое намокающее убежище.

«О чем ты вздохнула, радость?»

«Мне немного страшно, Nicolas… Скажи, это не грешно – быть такой счастливой, когда столько горя вокруг?»

«А когда же еще и испытывать счастье? Привкус смерти придает ему особый букет».

«Папа говорил вчера, что Ленин требует нового террора, децимации. Он не мне это сказал, а маме и брату, но я услышала».

«А ушки на вид – такие маленькие. – Его губы коснулись уха, выглядывавшего наружу. – Пусть Ленин кричит что хочет, из Москвы ему теперь надо орать во все горло».

«Здесь тоже много… этих», – тревога ее не стихла.

«Ces animaux ne sont pas aussi gros que ceux-ci».

Она проглотила улыбку, не позволив той пробежаться по губам. Французский язык был слабым местом Коли. Способностей к языкам он не имел. Грешили и произношение и грамматика. Как он умудрился быть с французским столь небезупречен после Царскосельской гимназии и Сорбонны – оставалось только гадать.

Но ведь он искренне не понимает, как это ужасно:

Рифмы надо подобрать получше… Но все ж это ближе к оригиналу. Только поди, посмей ему сказать… Разгневается немыслимо. Он же считает себя хорошим переводчиком. Нет, нельзя ему говорить… Никак нельзя.

«Ты какую-то каверзу затеваешь», – его голос улыбался.

«У всякого свои маленькие секреты».

«Только не от меня!»

Она рассмеялась, и он отвлекся от опасной темы, вновь заблудившись в ее волосах.

А дождь плакал всё гуще, но это были ещё весёлые летние слезы. Живая, бодрящая, пьяная немного влага.

Оставалось пять дней до их венчания. И неделя – до выстрела Леонида Каннегисера.

Страшный медовый месяц, в разгар нового витка красного террора. Террора лютого, даже прежде невиданного. Черные кожанки и матросы могли нагрянуть в любой дом, в любое время.

Колин наган всё лежал наготове – ночью и днем. Она знала число патронов. Два из них предназначались им самим, и это было правильным. Она знала – рука его поднимется, в их руки она, жена его, не попадет живой.

«Но пятерых я сначала заберу», – его лицо темнело.

И все же они были счастливы. Ах, Лена, громко ли говорит в твоей крови то черное время, когда затеплилась твоя жизнь?

«Не тревожься, Аня. Если Господь посылает нам дитя – мы сумеем его уберечь. На всё Его святая воля. Только я очень хочу, чтобы это была дочь. Сыновья уже есть, ну и ладно. Дочь, похожая на тебя, этого дивного типа Симонетты».

Тогда она еще не знала, почему он сказал «сыновья», а не «сын».

«Nicolas, а не слишком ли печально походить на Симонетту?»

«Она будет жить сто лет, наша Лена».

«Почему Лена?» – Она нахмурилась. Неужели он думает, что до нее не доходило слухов об этом парижском его увлечении?

«Древнее имя, догреческое. Я очень я его люблю. Пламя, огонь. Она будет поэтом».

«Уж так ты наверное решил, что она?»

«Да, я решил. Это будет девочка. И даже не спорь».

Этот разговор случился месяца через три после пьяного дождя, когда город уже примерял золотые осенние ризы. Когда ужас сентябрин остался позади, а они – пережили террор.

Сколько лет прошло – неужели чуть больше десяти? Кажется, будто сто.

И нынешний дождь вовсе не похож на тот, счастливый. Под ним холодно и что толку тут стоять?

Анна Николаевна зябко подняла воротник, окинула взглядом пустую холодную площадь.

Она стояла одна под легким дождем, так непохожим на давний. Одна на площади, одна в городе, одна в целом мире.