Читать книгу Колдовской ребенок. Дочь Гумилева - Елена Чудинова - Страница 8

По шагам дочери Анна Николаевна всегда узнавала еще издали ее настроение. Вот и теперь, когда внизу парадного застучали ботинки, они, словно барабанные палочки, забили по ступеням тревогу.

Лена бежала наверх, Анна же Николаевна, вышедшая с корзинкой на руке из четырнадцатой квартиры на лестничную площадку, остановилась, ожидая.

В груди кольнуло. Разрумянившееся от полета по высоким лестницам личико отражало что-то худшее, чем заурядные детские неприятности.

– Мама!

– Что случилось, Ленок?

Всегда ждешь, что еще случится. Ежечасно и ежедневно. И ведь оно случается. Родители дома, значит, слава Богу, не с ними.

– Ленок!

– Мамочка, там… Пойдем, пойдем скорее! Оставь корзину, мама! Не до провизии…

Как случалось довольно часто, Анна Николаевна подчинилась ребенку. Что-то властное, отцовское, неуловимое звучало иногда в звонком этом голоске.

Лена казалась слишком взволнованной, чтобы толком объяснить, куда и зачем зовет мать. Анна Николаевна обняла девочку за плечики. В парадном было пусто, чему вышколенная с юности на запрет публичных проявлений чувств, она не могла не обрадоваться. Лена, противу обыкновения, не взбрыкнула. Прильнула, как маленькая, к взрослой руке, к материнскому боку. Так они и миновали пролеты, ведшие на четвертый этаж. Обе в темно-синем, оттенка берлинской лазури, что красиво привлекал внимание к одинаковым золотистым волосам.

Внизу Анна Николаевна сняла руку, а девочка, столь же машинально, выпрямила спинку.

– Там… На Литейном, – выговорила наконец Лена. – Артиллерийская.

– Идем, дорогая, идем, – ровным голосом отозвалась мать.

Движение на Литейном оказалось перекрытым. Помимо того дорогу перегородили и для пешеходов. Взволнованная толпа, уже не малая, не позволяла толком разглядеть, что происходит чуть дальше, у Сергиевской Всей Артиллерии церкви.

Впрочем, Анна Николаевна уже поняла все.

«Им мало убить Колю, им мало запретить его стихи. Весь наш мир приговорен, его убьют весь. Пытаешься найти какую-то выбоинку меж жерновами, чтобы в ней жить. Иной раз и вправду что-то начинает получаться. Но каждый раз – черная метка, напоминание: вы всего лишь ждете расстрела».

И, словно замыкая четверостишие, на прозвучавшее в голове слово «расстрел» срифмовалось случайно услышанное:

– Тесно им, вишь, стало на Гороховой, – вздохнула старушка из простых, в сереньком платочке. – Здесь теперь хотят христианский род убивать-мучить. Сказывают много этажей понагромоздят. И вверх и под землю. Для подвалов для пытошных. До адища глубиной пойдут этажи.

– А вы бы, гражданочка, поаккуратнее с контрреволюционной агитацией, – развязно вмешался молодой человек в мятых брюках и полосатой спортивной рубахе, украшенной значком ОСАВИАХИМа. – Так ведь можно и неприятностей получить.

– Яйца курицу не учат, – гневно отозвалась старушка, оторвав взгляд от рабочих, разгружавших за ограждением грузовик, под приглядом солдат в васильковых фуражках с красным околышем. – Особо если курица хоть и старая, да годная, а яйцо вконец тухлое. Чем меня стращать надумал? Я пятерых сыновей пережила, чего мне терять-то? Развелось иродов-супостатов…

Все меньше и меньше столь откровенных слов на улице, подумалось далее Анне Николаевне. Не выбирают слов уж в самом деле только те, у кого ничего в жизни не осталось. Ей в ее тридцать с небольшим лет, в ее четвертой жизни, есть, что терять. Первая жизнь, зыбкое воспоминание, слишком счастливая сказка. Сказка, что рассказывалась на сияющих паркетах, казавшихся маленькому ребенку не комнатами, а площадями. Сказка с дрожащими свечками и бьющими в барабаны стеклянными зайцами на немыслимо огромных ёлках, сказка, расширяющаяся гравиевыми аллеями, лужайками, рощами, прудом, доверчивым пони Орешком, первой настоящей лошадью Федрой… С музыкой, с неспешным шелестом прописей и круженьем глобуса, с теннисом, танцами… В нее теперь трудно верится, в ту сказку. Вторая жизнь, жутковатая, но высокая – курсы сестер, военный госпиталь… Третья, голодная и очень страшная, но такая живая: безумная завороженная влюбленность в Колю, рождение Лены, которую в первый год жизни было порой вовсе нечем кормить – даже пришлось отдавать на несколько месяцев в приют. Тяжелое счастье, но счастье. Та жизнь оборвалась в том черном августе. И эта, нынешняя, тоже страшная, но иная, безжизненная. Но сколько все же дорогого в ней: родители, театр, маленький ребенок и эта девочка, что порой так мучительно напоминает Колю: неуловимыми манерами, жестами, привычкой раскачиваться на стуле и в задумчивости барабанить пальцами правой руки.

Анна Николаевна вздохнула, кинула невольный взгляд на дочь, удостоверившись, что девочка не оторвана от нее толпой. За руку не возьми, она де уже большая. Иногда ее терзали угрызения совести: ведь не только потому бэби так часто и подолгу у родных, что там молоко и чистый воздух. Лена, маленький бессознательный деспот, отчего-то требует полного внимания всей семьи. В сердце деда она, не замечая, оттеснила всех, правит маленькой королевной. Так ли он воспитывал ее самое, Анну? Ведь был куда, как строг. И к чему она, взрослый человек, сейчас пошла на поводу у ребенка, придя сюда, где сейчас будет горько и страшно?

– Расступитесь, товарищи! А лучше и разойдитесь, здесь работы идут.

В толпу вклинился еще один взвод: в форме военных инженеров. Их сопровождала какая-то женщина в кожанке и короткой юбке, прокуренная даже на вид, с косынкой на стриженных темных волосах. Сколько их сейчас, таких женщин? Все на одно лицо, у всех одна манера – одновременно грубая по-мужски и по-женски разбитная.

– Граждане, разойдитесь! Граждане, ведутся инженерные работы!

Теперь это у них «инженерные работы»: уничтожение.

Здесь покоятся артиллеристы, русские герои.

Старушка мелко крестилась. За ограждением женщина деловито показывала какие-то бумаги курившему на особицу командиру. Что делалось вокруг самой церкви – не удавалось увидеть.

– Воротимся, Лена! К чему на это смотреть? Мы же ничем не можем помочь.

– Нет, мама. – Девочка была немного бледней обычного, но казалась уже спокойной. – Ведь нехорошо уходить, если расстреливают друга, правда? Пожалуйста, останемся до конца. Я хочу… я хочу запомнить.

Как же похожа! Коля, будто Коля, только маленький! И он бы не ушел, стоял бы и смотрел, чуть прищурясь, заледенев лицом, словно бы ненадолго повзрослев. Как же хорошо, что осталось несколько Колиных детских фотографий… Все, что осталось от Коли. Несколько фотографий – и эта девочка, которую можно лишь любить, но невозможно – понять.

«Она будет поэт, Аня».

«Почему она? Может это Лева унаследует от тебя поэтический дар? Если таковой вообще можно унаследовать. В чем я позволю себе все же усомниться».

«Отчего никто не удивляется наследственной музыкальности? Я уверен, и поэзию можно передать в крови. Кровь – великая тайна, она исполнена памяти. Не знаю, почему. Но нет, не Лева. Это будет она, моя наследница. И такого наследства не экспроприировать хаму».

Грохот ударил как бич, оборвав воспоминание.

Кто-то рядом смеялся, пьяно, грязно. Заплакало несколько женских голосов. Старческий, дребезжащий, потянул дальше на мгновение остановившуюся молитву.

Фигуры разрушителей, стоявших внутри ограждения, скрыло облако тяжелой пыли. Словно густой туман, только грязный и сухой.

Очень скоро облако развеялось, оставив синие фуражки словно присыпанными мукой.

Еще один взрыв. Страшнее первого. Новая пылевая завеса накрыла уже и толпу.

Анна Николаевна закашлялась. Лена стояла прямо, как оловянный солдатик.

– Аня! Аня…

– Мама?… Что ты здесь делаешь? – Анна Николаевна вздрогнула от неожиданности.

– Пришла узнать, что здесь делаете вы. – Лариса Михайловна пыталась справиться с одышкой. Вероятно – слишком быстро шла.

– Как ты догадалась?

Пыль оседала, являя зрелище разрушения. Слева стены снесло полностью, по фасаду справа часть кладки уцелела почти на уровне человеческого роста. Полуразбитые стекла засверкали острыми льдинками в полувывороченных рамах. Обломки кирпича осыпали весь тротуар и часть мостовой.

Дальше взрывать не стали. Суетливо подогнали какую-то катапульту не катапульту – с чугунным шаром на цепи. Остатки стен доламывали уже ею, оставляя фундамент.

– Не ошиблась, как вижу. – Лариса Михайловна поправила на плечах наспех наброшенную шаль, против обыкновения не заколотую камеей. – Для чего здесь девочка?

Девочка… Анна закусила губу в бессильном раздражении. Так, отчужденно, мать обычно называла внучку. В отличие от Николая Александровича, которому испытания и тяготы, казалось, скинули лет десять, Лариса Михайловна, как думалось иногда Анне, замуровала себя в столь жестком коконе воспоминаний, что вылететь наружу сможет только душа. Мать неприязненно отказывалась замечать этот нелепый, пошлый новый мир, замечать его и жить в нем. Она лишь скользила по поверхности, безразличная, холодная. Не женщина, тень.

Впрочем, справедливости ради, одернула себя Анна Николаевна, на свой лад и мама печется о них. Ведь все же – спешила.

Вопрос, пожалуй и без того риторический, остался без ответа.

– Идемте-ка отсюда, дорогие мои. Делать тут решительно нечего. И присутствием своим мы церкви не воротим.

Анна предложила матери руку, удерживая в другой ладонь Лены.

Шли молча, неторопливо, приноравливаясь к шагу пожилой дамы. Анне все казалось, что по всей улице висит эта безнадежная пыль, серая пелена разрушения. Будто все заволокло сухим смертельным туманом.

Вот уже и парадное, а туман достиг и Эртелева. Господи, зачем бы он сдался Чехову, этот переулок? Что Чехову до Петрограда? Он и не жил здесь и о нем не пишет. Никакого смысла. Ни в чем никакого смысла.

– Лариса Михайловна, Анна Николаевна. – Задонский, вышедший из дверей им навстречу, приподнял шляпу. – Елена Николаевна!

– Добрый день, Юрий Сергеевич, – тускловато отозвалась Анна. Лариса Михайловна только сдержанно кивнула.

– Не добрый, – уронила Лена. – День не добрый. Совсем.

– Hélène!

– Извините Лену, – тихо ответила Анна Николаевна. – Она немного огорчена.

– Понимаю. – Задонский невольно повернул голову в сторону Литейного. – Анна Николаевна… У меня мысль мелькнула, не сочтите за дерзость.

– Ни в коем случае. – Гумилева чуть улыбнулась. Да и как было не улыбнуться ему, такому славному и юному – светловолосому, не научившемуся еще хорошо повязывать галстук. – Что у вас на уме, признавайтесь?

– Я чаю, вы с Ларисой Михайловной нуждаетесь в отдыхе. – Задонский теперь смотрел на Ленину золотую макушку. – Но сдается мне, Елена Николаевна еще не набегалась. Вы позволите, если есть такое желание, ей прогуляться со мной немного?

– Мама! – Лена чуть оживилась. – Ты позволишь?

– Право же, могу вас только поблагодарить, – опережая возможное недовольство матери, поспешила Анна. – Классов у нее сейчас нет, до осени, можно и погулять иной раз подольше. Часов до пяти.

– К пяти доставлю принцессу обратно в замок. Честь имею. Идемте, Елена Николаевна?

– Идемте!

Лена, уставшая от печали, бойко прибавила шагу. Молодой человек тоже зашагал быстро – с ребенком наперегонки.

– Юрий Сергеевич, а куда мы пойдем?

– Гмм… – Задонский улыбнулся. – Думаю, что мы пойдем через Фонтанку… Выйдем на Невский… Затем пойдем на Мойку…

– Так нечестно! Вы по правде ответьте – куда?

– В самое интересное место на свете.